ГДЕ РОЖДАЮТСЯ ЦИКЛОНЫ (из Старого - в Новый свет. 1919 - 1920)
баск
- знаком ли я с жизнью на золотоносных участках! - восклицает дон Пепе. - Тогда не стоило бы и служить надсмотрщиком на золотых россыпях. Я знал все уловки негров. Какие это разбойники! До чего они мошенничают с самородками! Я следил за ними с утра до вечера, когда они перетряхивали золотой песок, стараясь воспользоваться малейшей оплошностью надсмотрщика. Вот один почесывает себе голову, - это значит, что он прячет в своих волосах самородок; другой почесывается в другом месте - наверно то же самое. Третий кашляет, и это оттого, что он проглотил самородок! Иногда роняют самородок с золотопромывательной машины, наступают на него ногой и, когда надсмотрщик отвернется, ударом ноги ловко отбрасывают его на несколько метров назад. Иногда также сообщник рабочего стреляет где-нибудь из ружья. Надсмотрщик смотрит в сторону, откуда раздался выстрел и тогда уже исчезает не один, а сорок или пятьдесят самородков.
- Но вы, видно, перепробовали разные профессии?
- Что поделать! Ведь уж сколько времени я скитаюсь! Я работал десять лет в Боливии, в Колумбии, в Экуадоре и скопил уже порядочную сумму - шестьдесят три тысячи франков. Приезжаю я в Гвиару и останавливаюсь в гостинице с деньгами в чемодане. Раз, вечером, я возвращаюсь домой и вижу, что чемодан открыт, а деньги исчезли. Оказывается, мой сосед уехал с моими сбережениями и из окна я видел дым увозившего его парохода. Ничего нельзя было сделать. Консульство для меня было закрыто - я считался тогда непокорившимся. Я забрал свои пожитки и отправился пешком в Каракас. Мне помогли прожить некоторое время и, в конце-концов, я нашел место землемера в одной из копей на Западе. Мне дают вперед девятьсот боливаров, и я пускаюсь в путь к месту назначения. В дороге я получаю письмо, которым меня отзывают обратно. Оказалось, что копи заняты революционными бандами, пришлось возвращаться. Мне оставили выданную вперед сумму, и я купил на нее какао, чтобы продать его на Тринидаде. Но в тот момент, когда я собирался уже сесть на пароход, в пунте дель-Солдадо, появляется отряд революционеров и дочиста меня обирает.
- Я добрался до Тринидада без гроша в кармане. Там мне удалось получить место кассира в одном торговом доме, так как, к счастью, я не был слишком плохо одет. Я оставался несколько месяцев у Энрико- делла-С… и, если мне мало платили, зато я научился многим вещам, пригодившимся мне впоследствии. Сам хозяин посоветовал мне искать лучшее место, и я сел на пароход, который поднимается вверх по Ориноко до Сиудада-де-Боливара.
Там я явился к одному коммерсанту, который принял меня очень грубо, так как я не имел при себе удостоверения личности, и он счел меня за беглого из Кайенны. К счастью, мне удалось получить мои бумаги и, несколько недель спустя, я снова пошел к этому господину. При виде моих бумаг он смягчился и предложил мне работу.
- Я ничего не приму от вас, - сказал я ему, - вы приняли меня за беглого из Кайенны и я вам этого не прощу. У меня нет ни гроша; но, если бы я захотел, я весьма скоро мог бы нажить через ваше посредство порядочное состояние.
- Каким образом! - вскричал тот. - Хотел бы я знать, каким способом вы достигли бы этого.
- Очень просто. Вы знаете, что ваше правительство усиленно разыскивает купцов, которые ведут контрабандную торговлю с Тринидадом. Мне же известно, что вы тогда-то и тогда-то получили незаконным образом товары от торгового дома делла С… Я тем более хорошо это знаю, так как никто другой, как я отправлял вам эти товары и у меня в руках имеются все дубликаты сопроводительных документов.
Купец опустился в кресло, бледный как полотно, так как перспектива иметь дело с судебными органами по экспортным делам вовсе ему не улыбалась. Я оставил его под этим впечатлением и поспешил покинуть город.
- После этого я и был надсмотрщиком на россыпях в Каллао. Оттуда я вернулся на побережье и тут-то со мной приключилась история с ромом, о которой я уже вам рассказывал. Я оставался в тюрьме четыре долгих месяца, затем, как не имевший права там проживать, вынужден был направиться в Порто-Рико. Там я узнал, что я подпал под амнистию, объявленную французским правительством для непокорившихся. По рекомендации консула я получил несколько уроков французского языка (- он французский баск, плохо выговаривал. - germiones_muzh.); затем женился и основал тогда «французский лицей», который вскоре стал процветать.
Но вот вспыхнула война (- 1 Мировая. - germiones_muzh.). Я тотчас же вернулся, на родину хотя мне было уже пятьдесят лет. Четыре года пробыл я на войне и даже получил орден, который, впрочем, не ношу. Это ни к чему. Моя жена осталась там. Но она не могла перенести этого потрясения. Помощи ни откуда не было. Мебель, школьные книги, все пришлось продать. Когда я вернулся, то увидел, как на улице дети играли с остатками моего физического кабинета. А какой это был прекрасный кабинет, monsieur! Мне было пятьдесят четыре года и приходилось все начинать сызнова. Более тридцати лет бедности, неустанных трудов и приключений, к чему это послужило? Чтобы оказаться, как и вначале, более бедным, чем Иов. И что же! вы видите, я снова пустился в приключения. Люди из наших мест не так-то легко падают духом. И оказалось, что все вышло к лучшему. Дела мои идут недурно. Еще два или три небольших путешествия, как вот это, и у monsieur и madame будет Домик, на солнышке, в Пиренеях. Нельзя сказать, чтобы я скоро добился этого, но зато тогда я уже основательно позабуду эти мерзкие страны, где, положительно мясо слишком твердое, а торговля слишком сложное дело.
Скрестив руки под оттороченным бархатом большим воротником своего мак-ферлана, дон Пепе улыбается. Красный отблеск заходящего солнца освещает его костлявое лицо. Корабль двигается вперед, но он твердо стоит на палубе. Глядя на море, он моргает своими маленькими глазами. Он улыбается будущему, улыбается этому зеленому и коварному морю, на котором еще долго будут колебаться его надежды на успех.
заметки о буре
Внезапно погода изменилась. Настоящая зима, порывы резкого ветра, неспокойное море. Мы обогнули Азорские острова.
Море серое, вся его безбрежная поверхность покрыта барашками. Волны ударяют сзади, немного наискосок и увеличивают скорость хода; эти длинные и могучие волны поднимают корабль и разбиваются о левый борт, обдавая его изумрудными брызгами.
Сквозь разорвавшиеся облака проглянуло солнце; на посветлевшем горизонте вырисовываются то поднимающиеся, то опускающиеся темные горы воды. Пенистые гребни волн отливают всеми цветами радуги. Летают чайки. Ветер уносит и переворачивает их.
Путешествие не могло окончиться без бури. Ветер переменился. Волны ударяют теперь навстречу, немного наискосок, замедляя ход корабля. Качка увеличивается. Кажется, будто море поднимается над горизонтом, вздувается и хочет разбить борта парохода. В буфете падают тарелки.
Я стою на палубе, ухватившись за перила. Палуба по временам принимает почти вертикальное положение. Волны набегают под корабль, приподнимают корму и винт вертится в воздухе. Тогда весь корпус корабля вздрагивает. Волны разбиваются о борта c глухим щумом. Они точно бешеные, точно дьяволы, с белыми пятнами, брызгающие пеной. Иногда они катятся громадной темной массой, похожей на скалы; поднимаются к небу, вздуваются, потом рассыпаются мелкими брызгами.
Иногда же следуют одна за другой, как украшенные перьями скачущие индейцы.
Ночью можно различить только бесформенный хаос, полный белых привидений.
Сегодня вечером по небу неслись громадные лиловые, с розовым оттенком, тучи. На горизонте было светло и точно полоса яркой меди ограничивала покрытую барашками массу воды. Потом, когда солнце скрылось, море внезапно сделалось совсем черным; ветер засвистал в такелаже и яростнее стали вздыматься волны.
Нет никакой возможности спать. Все время сваливаешься с койки на пол. Слышен стук, треск, глухие удары. Грохот такой, точно всю ночь идет бомбардировка. Волны ударяют в иллюминатор. Машине беспрестанно приходится работать впустую и весь корабль содрогается как в истерике, в то время как винт вертится в воздухе. Он скрипит, он стонет, он страдает.
Корабль разрезает волны. Но они, угрюмые и яростные, идут на приступ. Вот он все больше и больше валится на бок… поднимется ли он? Да, он поднимается, легко, одним порывом разрывая море, которое ревет и плюется вокруг него. Волны сталкиваются. Дымятся, пенятся и белыми пятнами покрывают море до горизонта. Под кораблем образуется пропасть, точно кто-то втянул воду в самую глубину океана. Вот поднимается гигантская, как зеленая скала, волна и обрушивается на левый борт с грохотом землетрясения.
Самое интересное это изменившаяся перспектива.
Ровная поверхность моря при спокойном состоянии превращается в целую систему гор, беспрестанно опрокидывающихся. Точно открываются долины, будто появляются сверкающие снегом вершины.
Чайки мелькают среди волн, затем поднимаются прямо кверху, как ласточки над полем.
Без устали работает машина, но чувствуется, что ей тяжело. Пошел дождь. Опускаются серые сумерки. Море ревет. Издалека доносится глухой шум обвала.
Последняя ночь на корабле. Она будет неспокойной. Долго будешь ты ворочаться на своей койке, несчастный атом, бросаемый из стороны в сторону, неуверенный в завтрашнем дне, неуверенный даже в часе, даже в минуте, которые должны наступить. Корабль это упрямый механизм, который со свистом и презрением перебрасывают волны. Весь корпус его стонет. А, между тем, каждая часть его крепко держится на своем месте, каждый лист обшивки поддерживает своего соседа. И механизм работает, работает без устали, прокладывая путь сквозь хаос враждебного, сорвавшегося с цепи мира. В этой железной скорлупе несчастные души колеблятся как огонь лампы от ветра. Задует ли вихрь одним порывом все эти мигающие огоньки? Погрузит ли их в ужасную, ледяную пустоту?
Над бесцветным хаосом моря тянется длинная светлая полоска дыма; понемногу она удаляется и наконец исчезает. Это пароход, идущий своим путем, еще более трудным, чем наш, так как громадные волны бьют его спереди и преграждают путь своею грудью. Ветер ему навстречу и буря перед ним. Он проходит, точно призрак корабля, унося через разыгравшиеся стихии призраки живых. Мы не можем оторвать глаз от этой светлой полоски дыма, от света, все более и более слабого, в котором есть что-то человеческое, который напоминает мысль, исчезающую во мраке.
спирали
Все здесь осталось по-прежнему: комната, книги, привычные и знакомые вещи. Путешествие окочено. Снова связана, на мгновение прерванная, однообразная нить жизни. Но вещи не изменились; они хранили свой обычный облик, свое место, свой запах. Только вы, возвратившиеся, стали теперь чужими.
Вот, например, это кресло! Разве не на нем вы совершили ваши первые и, вероятно; самые интересные путешествия? Теперь вы сидите на том же месте, с той же трубкой в зубах и припоминаете былые мечтания. Воображаемые образы прошлого стали теперь воспоминаниями; но и в тех и других одинаковая сущность. Желания, сожаления; но какое маленькое место занимает между ними настоящее.
Острова, конторы с запахом пряностей и розового дерева, пальмы, покачивающие свои вершины среди лазури или точно осыпанные инеем при лунном свете, убранные цветами хижины, пестрая толпа на набережных, китайцы в черных шелковых одеждах. Индусские женщины с украшенными золотом лицами, желтые малайцы с горящими глазами, европейцы с ввалившимися от лихорадки щеками, негритянки в мадрасских оранжевых платках, представители всех рас, кишащие под знойным солнцем тропиков, жадные или смирившиеся, вялые или страстные, кроткие или жестокие, но все предназначенные одной и той же участи. Прибытие кораблей в порты, свистки при маневрах, скрипение блоков, плеск пирог, рев сирены. Река и лес, бесконечные смертоносные джунгли, медленное течение мутной воды под сводом листвы, первобытная жизнь человека в лесу, мираж золота - что это такое, если не смутные образы сновидений.
Жадными глазами глядел я на зрелище, которое представлял мне мир. Я видел города, построенные купцами на берегах далеких морей, на побережьях, где царит лихорадка и где лишь упорная алчность может удержать белого человека; видел разнообразие обычаев и разнородность страстей; тщетные надежды искателей приключений, неукротимую жажду золота; жестокость первобытных людей и еще более опасную жестокость цивилизованного человека; столкновение ненависти, жадности и суеверия, под этим тропическим солнцем, которое разжигает кровь и безжалостно освещает глубины человеческой души, подобно тому, как яркий свет лампы обнаруживает скрытые недостатки лица. Я видел эти знойные страны, где царит скука, где алкоголь и опиум приносят тоскующей по родине душе желанное успокоение. Я наблюдал многие лица, на которых отражались безумие или мудрость, ненависть или любовь, признаки которых одинаковы под всяким небом. Я видел тщетные усилия людей, боровшихся в лесах и по берегам жарких рек, в самом сердце природы, сочетавшей с таким равнодушием в своем непрестанном развитии жизнь, страдания и смерть. Я сохранил в себе эти образы, как драгоценное сокровище, зная, что времени мало для жатвы и для свидетельства о виденном. И вот теперь, склонившись над моим богатством, я подобен томимому жаждой человеку, который хочет напиться из своей ладони… и видит, что вода уходит сквозь его пальцы.
ЛУИ ШАДУРН (1890 - 1925. француз, поэт, солдат 1 Мировой, путешественник)
- знаком ли я с жизнью на золотоносных участках! - восклицает дон Пепе. - Тогда не стоило бы и служить надсмотрщиком на золотых россыпях. Я знал все уловки негров. Какие это разбойники! До чего они мошенничают с самородками! Я следил за ними с утра до вечера, когда они перетряхивали золотой песок, стараясь воспользоваться малейшей оплошностью надсмотрщика. Вот один почесывает себе голову, - это значит, что он прячет в своих волосах самородок; другой почесывается в другом месте - наверно то же самое. Третий кашляет, и это оттого, что он проглотил самородок! Иногда роняют самородок с золотопромывательной машины, наступают на него ногой и, когда надсмотрщик отвернется, ударом ноги ловко отбрасывают его на несколько метров назад. Иногда также сообщник рабочего стреляет где-нибудь из ружья. Надсмотрщик смотрит в сторону, откуда раздался выстрел и тогда уже исчезает не один, а сорок или пятьдесят самородков.
- Но вы, видно, перепробовали разные профессии?
- Что поделать! Ведь уж сколько времени я скитаюсь! Я работал десять лет в Боливии, в Колумбии, в Экуадоре и скопил уже порядочную сумму - шестьдесят три тысячи франков. Приезжаю я в Гвиару и останавливаюсь в гостинице с деньгами в чемодане. Раз, вечером, я возвращаюсь домой и вижу, что чемодан открыт, а деньги исчезли. Оказывается, мой сосед уехал с моими сбережениями и из окна я видел дым увозившего его парохода. Ничего нельзя было сделать. Консульство для меня было закрыто - я считался тогда непокорившимся. Я забрал свои пожитки и отправился пешком в Каракас. Мне помогли прожить некоторое время и, в конце-концов, я нашел место землемера в одной из копей на Западе. Мне дают вперед девятьсот боливаров, и я пускаюсь в путь к месту назначения. В дороге я получаю письмо, которым меня отзывают обратно. Оказалось, что копи заняты революционными бандами, пришлось возвращаться. Мне оставили выданную вперед сумму, и я купил на нее какао, чтобы продать его на Тринидаде. Но в тот момент, когда я собирался уже сесть на пароход, в пунте дель-Солдадо, появляется отряд революционеров и дочиста меня обирает.
- Я добрался до Тринидада без гроша в кармане. Там мне удалось получить место кассира в одном торговом доме, так как, к счастью, я не был слишком плохо одет. Я оставался несколько месяцев у Энрико- делла-С… и, если мне мало платили, зато я научился многим вещам, пригодившимся мне впоследствии. Сам хозяин посоветовал мне искать лучшее место, и я сел на пароход, который поднимается вверх по Ориноко до Сиудада-де-Боливара.
Там я явился к одному коммерсанту, который принял меня очень грубо, так как я не имел при себе удостоверения личности, и он счел меня за беглого из Кайенны. К счастью, мне удалось получить мои бумаги и, несколько недель спустя, я снова пошел к этому господину. При виде моих бумаг он смягчился и предложил мне работу.
- Я ничего не приму от вас, - сказал я ему, - вы приняли меня за беглого из Кайенны и я вам этого не прощу. У меня нет ни гроша; но, если бы я захотел, я весьма скоро мог бы нажить через ваше посредство порядочное состояние.
- Каким образом! - вскричал тот. - Хотел бы я знать, каким способом вы достигли бы этого.
- Очень просто. Вы знаете, что ваше правительство усиленно разыскивает купцов, которые ведут контрабандную торговлю с Тринидадом. Мне же известно, что вы тогда-то и тогда-то получили незаконным образом товары от торгового дома делла С… Я тем более хорошо это знаю, так как никто другой, как я отправлял вам эти товары и у меня в руках имеются все дубликаты сопроводительных документов.
Купец опустился в кресло, бледный как полотно, так как перспектива иметь дело с судебными органами по экспортным делам вовсе ему не улыбалась. Я оставил его под этим впечатлением и поспешил покинуть город.
- После этого я и был надсмотрщиком на россыпях в Каллао. Оттуда я вернулся на побережье и тут-то со мной приключилась история с ромом, о которой я уже вам рассказывал. Я оставался в тюрьме четыре долгих месяца, затем, как не имевший права там проживать, вынужден был направиться в Порто-Рико. Там я узнал, что я подпал под амнистию, объявленную французским правительством для непокорившихся. По рекомендации консула я получил несколько уроков французского языка (- он французский баск, плохо выговаривал. - germiones_muzh.); затем женился и основал тогда «французский лицей», который вскоре стал процветать.
Но вот вспыхнула война (- 1 Мировая. - germiones_muzh.). Я тотчас же вернулся, на родину хотя мне было уже пятьдесят лет. Четыре года пробыл я на войне и даже получил орден, который, впрочем, не ношу. Это ни к чему. Моя жена осталась там. Но она не могла перенести этого потрясения. Помощи ни откуда не было. Мебель, школьные книги, все пришлось продать. Когда я вернулся, то увидел, как на улице дети играли с остатками моего физического кабинета. А какой это был прекрасный кабинет, monsieur! Мне было пятьдесят четыре года и приходилось все начинать сызнова. Более тридцати лет бедности, неустанных трудов и приключений, к чему это послужило? Чтобы оказаться, как и вначале, более бедным, чем Иов. И что же! вы видите, я снова пустился в приключения. Люди из наших мест не так-то легко падают духом. И оказалось, что все вышло к лучшему. Дела мои идут недурно. Еще два или три небольших путешествия, как вот это, и у monsieur и madame будет Домик, на солнышке, в Пиренеях. Нельзя сказать, чтобы я скоро добился этого, но зато тогда я уже основательно позабуду эти мерзкие страны, где, положительно мясо слишком твердое, а торговля слишком сложное дело.
Скрестив руки под оттороченным бархатом большим воротником своего мак-ферлана, дон Пепе улыбается. Красный отблеск заходящего солнца освещает его костлявое лицо. Корабль двигается вперед, но он твердо стоит на палубе. Глядя на море, он моргает своими маленькими глазами. Он улыбается будущему, улыбается этому зеленому и коварному морю, на котором еще долго будут колебаться его надежды на успех.
заметки о буре
Внезапно погода изменилась. Настоящая зима, порывы резкого ветра, неспокойное море. Мы обогнули Азорские острова.
Море серое, вся его безбрежная поверхность покрыта барашками. Волны ударяют сзади, немного наискосок и увеличивают скорость хода; эти длинные и могучие волны поднимают корабль и разбиваются о левый борт, обдавая его изумрудными брызгами.
Сквозь разорвавшиеся облака проглянуло солнце; на посветлевшем горизонте вырисовываются то поднимающиеся, то опускающиеся темные горы воды. Пенистые гребни волн отливают всеми цветами радуги. Летают чайки. Ветер уносит и переворачивает их.
Путешествие не могло окончиться без бури. Ветер переменился. Волны ударяют теперь навстречу, немного наискосок, замедляя ход корабля. Качка увеличивается. Кажется, будто море поднимается над горизонтом, вздувается и хочет разбить борта парохода. В буфете падают тарелки.
Я стою на палубе, ухватившись за перила. Палуба по временам принимает почти вертикальное положение. Волны набегают под корабль, приподнимают корму и винт вертится в воздухе. Тогда весь корпус корабля вздрагивает. Волны разбиваются о борта c глухим щумом. Они точно бешеные, точно дьяволы, с белыми пятнами, брызгающие пеной. Иногда они катятся громадной темной массой, похожей на скалы; поднимаются к небу, вздуваются, потом рассыпаются мелкими брызгами.
Иногда же следуют одна за другой, как украшенные перьями скачущие индейцы.
Ночью можно различить только бесформенный хаос, полный белых привидений.
Сегодня вечером по небу неслись громадные лиловые, с розовым оттенком, тучи. На горизонте было светло и точно полоса яркой меди ограничивала покрытую барашками массу воды. Потом, когда солнце скрылось, море внезапно сделалось совсем черным; ветер засвистал в такелаже и яростнее стали вздыматься волны.
Нет никакой возможности спать. Все время сваливаешься с койки на пол. Слышен стук, треск, глухие удары. Грохот такой, точно всю ночь идет бомбардировка. Волны ударяют в иллюминатор. Машине беспрестанно приходится работать впустую и весь корабль содрогается как в истерике, в то время как винт вертится в воздухе. Он скрипит, он стонет, он страдает.
Корабль разрезает волны. Но они, угрюмые и яростные, идут на приступ. Вот он все больше и больше валится на бок… поднимется ли он? Да, он поднимается, легко, одним порывом разрывая море, которое ревет и плюется вокруг него. Волны сталкиваются. Дымятся, пенятся и белыми пятнами покрывают море до горизонта. Под кораблем образуется пропасть, точно кто-то втянул воду в самую глубину океана. Вот поднимается гигантская, как зеленая скала, волна и обрушивается на левый борт с грохотом землетрясения.
Самое интересное это изменившаяся перспектива.
Ровная поверхность моря при спокойном состоянии превращается в целую систему гор, беспрестанно опрокидывающихся. Точно открываются долины, будто появляются сверкающие снегом вершины.
Чайки мелькают среди волн, затем поднимаются прямо кверху, как ласточки над полем.
Без устали работает машина, но чувствуется, что ей тяжело. Пошел дождь. Опускаются серые сумерки. Море ревет. Издалека доносится глухой шум обвала.
Последняя ночь на корабле. Она будет неспокойной. Долго будешь ты ворочаться на своей койке, несчастный атом, бросаемый из стороны в сторону, неуверенный в завтрашнем дне, неуверенный даже в часе, даже в минуте, которые должны наступить. Корабль это упрямый механизм, который со свистом и презрением перебрасывают волны. Весь корпус его стонет. А, между тем, каждая часть его крепко держится на своем месте, каждый лист обшивки поддерживает своего соседа. И механизм работает, работает без устали, прокладывая путь сквозь хаос враждебного, сорвавшегося с цепи мира. В этой железной скорлупе несчастные души колеблятся как огонь лампы от ветра. Задует ли вихрь одним порывом все эти мигающие огоньки? Погрузит ли их в ужасную, ледяную пустоту?
Над бесцветным хаосом моря тянется длинная светлая полоска дыма; понемногу она удаляется и наконец исчезает. Это пароход, идущий своим путем, еще более трудным, чем наш, так как громадные волны бьют его спереди и преграждают путь своею грудью. Ветер ему навстречу и буря перед ним. Он проходит, точно призрак корабля, унося через разыгравшиеся стихии призраки живых. Мы не можем оторвать глаз от этой светлой полоски дыма, от света, все более и более слабого, в котором есть что-то человеческое, который напоминает мысль, исчезающую во мраке.
спирали
Все здесь осталось по-прежнему: комната, книги, привычные и знакомые вещи. Путешествие окочено. Снова связана, на мгновение прерванная, однообразная нить жизни. Но вещи не изменились; они хранили свой обычный облик, свое место, свой запах. Только вы, возвратившиеся, стали теперь чужими.
Вот, например, это кресло! Разве не на нем вы совершили ваши первые и, вероятно; самые интересные путешествия? Теперь вы сидите на том же месте, с той же трубкой в зубах и припоминаете былые мечтания. Воображаемые образы прошлого стали теперь воспоминаниями; но и в тех и других одинаковая сущность. Желания, сожаления; но какое маленькое место занимает между ними настоящее.
Острова, конторы с запахом пряностей и розового дерева, пальмы, покачивающие свои вершины среди лазури или точно осыпанные инеем при лунном свете, убранные цветами хижины, пестрая толпа на набережных, китайцы в черных шелковых одеждах. Индусские женщины с украшенными золотом лицами, желтые малайцы с горящими глазами, европейцы с ввалившимися от лихорадки щеками, негритянки в мадрасских оранжевых платках, представители всех рас, кишащие под знойным солнцем тропиков, жадные или смирившиеся, вялые или страстные, кроткие или жестокие, но все предназначенные одной и той же участи. Прибытие кораблей в порты, свистки при маневрах, скрипение блоков, плеск пирог, рев сирены. Река и лес, бесконечные смертоносные джунгли, медленное течение мутной воды под сводом листвы, первобытная жизнь человека в лесу, мираж золота - что это такое, если не смутные образы сновидений.
Жадными глазами глядел я на зрелище, которое представлял мне мир. Я видел города, построенные купцами на берегах далеких морей, на побережьях, где царит лихорадка и где лишь упорная алчность может удержать белого человека; видел разнообразие обычаев и разнородность страстей; тщетные надежды искателей приключений, неукротимую жажду золота; жестокость первобытных людей и еще более опасную жестокость цивилизованного человека; столкновение ненависти, жадности и суеверия, под этим тропическим солнцем, которое разжигает кровь и безжалостно освещает глубины человеческой души, подобно тому, как яркий свет лампы обнаруживает скрытые недостатки лица. Я видел эти знойные страны, где царит скука, где алкоголь и опиум приносят тоскующей по родине душе желанное успокоение. Я наблюдал многие лица, на которых отражались безумие или мудрость, ненависть или любовь, признаки которых одинаковы под всяким небом. Я видел тщетные усилия людей, боровшихся в лесах и по берегам жарких рек, в самом сердце природы, сочетавшей с таким равнодушием в своем непрестанном развитии жизнь, страдания и смерть. Я сохранил в себе эти образы, как драгоценное сокровище, зная, что времени мало для жатвы и для свидетельства о виденном. И вот теперь, склонившись над моим богатством, я подобен томимому жаждой человеку, который хочет напиться из своей ладони… и видит, что вода уходит сквозь его пальцы.
ЛУИ ШАДУРН (1890 - 1925. француз, поэт, солдат 1 Мировой, путешественник)