Мигунов - о "Крокодильцах" - 3
Евгений МИГУНОВ
[О Крокодильцах и сатириках]
4.
О ВИКТОРЕ ЕФИМОВИЧЕ АРДОВЕ
Е.Т. Мигунов. Шарж на В.Е. Ардова для книги "Образцы красноречия...".
Не знаю, чем было вызвано совершенно неожиданное и, наверное, необъяснимое (у кого же узнать, кроме самого покойничка и, м.б., - Кольки Кемарского, который тоже недостижим по вполне определённой причине?).
Его я знал ещё с детства. И не только по смешным рассказикам в «Крокодиле». А слышал о нём из уст людей, среди которых вращался он, как, впрочем, и они вокруг него. (Речь идёт о Валентине Громове и Алекс. Мейере - единственных доступных мне в конце 30х «крокодилист[ах]»-сатирик[ах]. Они же - рекламисты: «Качество хал - выше похвал». Они блистают, как и их лозунг - Бо-ле-ярд, этта вумная игра!..»)
Ничего особенного: Витька как Витька.
Но, неожиданно для меня (где-то в 46-47, - не помню, - году), раздался телефонный звонок, и басовитый, «акающий», типично московский голос спросил: «Никак - Женя?».
Я привычно сориентировался: «Никак!»
Голос радостно крякнул и сказал попросту:
«Ну вот ты мне и нужен. С тобой беседует некто Виктор Ардов. Слыхал о таком?..»
- Ну, тык-ть!.. (Это была привычная форма подтверждения в те времена, и означал[а]: «Ну, так ведь... Кто же - не знает?..»)
- Вот что, родимый. У тебя есть что-нибудь из графических работ с уклоном в карикатуру?..
- Я сам - с уклоном в карикатуру...
- Ну, тем лучше. Запиши-ка мой адресок. И подъезжай. Поговорим!..
Я записал...
- ...Ефимович! - добавил он после слова «Виктор».
- Слушаюсь, Виктор Ефимович! - обалдело сказал я и повесил трубку.
- Нин! Слышала - звонил для чего-то Ардов.
- Это - второй Зощенко, что ли?.. И чего ему нужно?
- Хочет о чём-то поговорить! - сказал я и стал искать «графические работы с уклоном».
Отобрав несколько (лучших) цветных эскизов из «Песенки радости», наброски типажей, что-то из графических раскадровок, я в назначенный день и час стоял (по-моему - на Ордынке, не то - на Пятницкой) с тощей папочкой в худенькой ручке и соображал, откуда «взойти» в этот «п»-образный корпус...
Хозяин первого этажа встретил меня радостно и просто, как будто знал меня всю жизнь. Кругом было полутемно и живописно.
В чёрной какой-то прихожей, не то «холле», в левом углу - сооружение, похожее на иконостас, было залеплено массой бородатых шаржей.
- Это всё - на меня, - как бы гордясь несказанно, указал пальцем уютный, пижамный и тапочный Виктор Ефимыч. - Тут вот - Ротов, Малаховский...
- А вот - Радловский...
- Ты потом тоже обязательно меня нарисуй. Когда взойдёшь...
Мы сели в разлохмаченные кресла за какой-то краснодеревный столик.
Я положил папку на него, раскрыл.
- Ну вот что, мой друг! - сказал Ардов, глядя на меня ясным открытым взором. - У нас сейчас большая нужда в кадрах. А ты - у нас - потенциальный. Знаешь такое слово? Вот ты и попробуй, заготовь-ка мне несколько карикатурок... У тебя-то здесь - больше декоративное, хотя, впрочем... Кое-что и похоже на дело. На свои темы. А если хочешь, я тебе дам какую-нибудь. Ну вот, например: по улице несётся пожарная машина. Разбегаются собаки и кошки. И прохожие. А один другого спрашивает: «Никак пожар?..» Тот отвечает: «Нет! Это жена нашего брандмайора на рынок отовариваться поехала!..»
Я кисло засмеялся и пообещал...
Тут в комнату заглянула грустная, тучная и горбоносая дама.
- С кем-то тут ты?..
Я привстал и поклонился...
Только спустя 50 лет я понял, что я это сделал исключительно для того, чтобы похвастаться при случае, что был знаком и виделся с Анной Ахматовой.
Что я сейчас и делаю...
С невиданным энтузиазмом я принялся оправдывать оказанное мне доверие.
В карикатуре я был осведомлён. Сам кое-что рисовал ещё в институте и в школе.
В детстве - много копировал нравящиеся мне рисунки К.Ротова, М.Храпковского, А.Топикова. Знал на память и мог мгновенно отличить руку того или иного корифея (могу это и сейчас - конечно, если есть «рука»). Но [работая] вплотную, по заказу, не имея опыта или хотя бы методики работы (не говоря уж о соответствии формы содержанию сюжета), сразу столкнулся с неприятностями и парализовался.
Ничего не выходило, кроме подражания каким-то массовкам Ротова, Ганфа, Елисеева.
Хотя деталей напридумывал много. И неплохих. Например - манекены в витрине магазина «Одежда» тоже удивлялись, изображая удивление пустыми рукавами пиджаков, и т.д. Собаки, целая кавалькада, тоже оживляли мизансценировку...
О пожарной машине я знал только то, что она - красная...
Но работая, я с удивлением обнаружил, что если к «незнаемому» применить логику, то можно создать нечто из воображения, «нечто», которое может с успехом заменить «что-то».
Я вспомнил, что машина - это продольная спинка на открытом кузове с продольными же сиденьями, на которых спиной к спине сидят усатые, в касках «медного цвета», мужики...
И дальше - пошло: среди этих рож - толстая, в платке, дама... Шляпка - с цветочками.
И - сдвинулось. Пошло, поехало...
Оказалось - чрезвычайно интересно обращивать слабенький сюжетик комическими «штучками и трючками». Тут и перееханный пешеход (конечно - без тяжёлых травм), и зеваки на фонарном столбе, и тысяча всяких придумок.
Фонтан открылся и никак не мог иссякнуть.
В конце концов рисунок настолько перегрузился, что стал абсолютно непонятным.
Правда, раскраска его помогла определиться центру композиции.
И вообще, по неопытности она мне даже понравилась, хотя, думаю, если бы я взглянул на неё сейчас, то скорее бы с омерзением отбросил.
Но тогда я не отбросил, а с нетерпением стал ждать встречи с моим искусителем...
Он - не восхитился, но и не возмутился...
Отметил мою изобретательность и похохотал для приличия.
А потом грустно сказал: «Замечательно. Значит, так. Я заберу всё это в редакцию. Знаешь, где я?»
- Я не господь Бог! - умело ответил я.
- В «Смене»! Покажу там. А ты, давай, что-нибудь ещё понапридумывай...
В «Смене» работал Колька Кемарский. Редактором, что ли. Не знаю.
Спустя несколько лет он вдруг вспомнил:
- Да! Слушай, старик, у меня в столе лежат какие-то твои эскизы.
- Ну да? - удивился я. - Какие такие эскизы?
- Ну, какой-то цветной зимний пейзаж. Синий-синий, со светящимся окошком. Кадр из фильма, что ли? И карикатуры какие-то.
- А-а... - сообразил я. - Это тебе Ардов принёс.
- Не мне... - сказал Коля. - В общем, они в столе!
В общем, в те годы я в карикатуру не вошёл. Если и вошёл, то - позднее, когда [Семёнов начал] организовывать «Весёлые картинки» и пригласил для сотрудничества мультипликаторов.
Вместе с Козловым, Сазоновым, Бялковской стал работать над детской карикатурой и я...
В.Е. cнова возник у меня на горизонте спустя несколько лет. Не помню - то ли он в поисках применения сил своих написал сценарий, то ли, как и я, был назначен членом худсовета «Союзмультфильма». Но там, на одном из заседаний, мы встретились. Причём, как старые знакомые. Почти родные. Простота в общении, невероятная, просто нахальная контактность его меня удивляла до тех пор, пока я не понял, что это - манера, свойственная вообще миру журналистики, особенно - юмористической и эстрадной.
«Тюк-в-тюк» был и коллега Ардова - Борис Савельевич Ласкин.
Одна и та же манера гаварить па-маскофски, сразу врубаясь в амикошонство, и попросту, не стесняясь своего незнания или неуверенности - была (как я понял потом, работая в этой среде) присуща всем «крокодилистам».
«Напечатанные» и «произнесённые с эстрады», они казались куда дистанционнее и недосягаемее, чем в жизни, где они часто крохоборничали и пресмыкались в поисках уверенного заработка.
Меня, как и аналогичных по положению, он называл «профессор».
Я к тому времени уже освоился и обнаглел, переоценивал себя, пижонил, ходил на работу в белом (из комиссионного) пиджаке и галстуке-бабочке (кот[орый] научился завязывать щегольским бантиком). Очень «воображал» и нахальничал.
Иллюстрация: однажды Арутюн Акопян, придя для консультации на студию, сказал мне интимно в коридоре: «Тут у вас в студии все так плохо одеты - просто не с кем поговорить!..»
На одном из худсоветов Виктор Ефимович удостоил меня двумя рисунками - шаржами со стихотворным посвящением. Храню их как святыню вместе с книжкой, самолично им переплетённой в ситец, и посвящением-автографом.
Шаржи В.Е. Ардова на Е.Т. Мигунова.
Не знаю: или я переоцениваю себя и считаю единственным, к кому был расположен В.Е., или такое же отношение было ко всем без исключения.
Похоже, что последнее истиннее.
Женя Гуров, «крокодилист», очень по-панибратски, чуть ли не «на ты», обращался с ним на темных совещаниях и, рассказывая про него, был весьма неуважителен к его слабостям.
О наших старых попытках сделать из меня в 48 году карикатуриста мы и не заговаривали. Эскизы и карикатуры мои так и пропали в ящике Колькиного стола в «Смене».
А потом - все умерли, и судьба их неизвестна, и вряд ли стоит об этой утере горевать.
Мы, встречаясь, обменивались остроумными репликами и этим вписывались в общую неоткровенную среду, а скорее - в общую моду поведения...
Однажды он подошёл ко мне, когда я сидел за своим столиком и лепил какой-то макет «Биб[лиоте]ки Крокодила» (кот[орой] я тогда заведовал), и сказал, что у него есть ко мне предложение. Это было близко к концу рабочего дня, и мы сразу проехали ко мне домой - поговорить.
Войдя в нашу прихожую, он повёл носом поверху и, оглядев всё окрест, произнёс:
- Чисто живёте! Чисто!..
И выйдя на кухню, где Ниночка уже приготовила ужин для гостя, и здороваясь за ручку, повторил ей: «Чисто живёте!..»
За столом вёл себя просто и развязно. Разговаривал о самых бытовых вещах. Учил, как многократно заваривать чай, с аппетитом уминал закуски, шутил и даже легонько матершинничал, что, пожалуй, для первого знакомства с Ниной было - чересчур...
Но непринуждённость и полное отсутствие стеснения на правах нашей «старой дружбы» позволили ему рассказать очень неприличный анекдот «про мужика, рано проснувшегося». Просто - солдатский.
Он вообще умел подать хамскую реплику, зная, что его простят, что бы он ни сказал.
Один раз на летучке в «Крокодиле» он появился с запозданием в зале во время выступления «по делу» Леонида Ленча, и от дверей громко врубился в атмосферу заседания:
- Лёня! - громко гаркнул он. - Ты РОТОМ говори, РОТОМ!!!
Ленч чуть не поперхнулся своими зубами, которые вылезали из него значительно больше, чем это было необходимо. Все заржали. Виктор Ефимыч развязно прошёл вдоль длинного стола, по дороге отламывая висящие на бечёвке горячие бублики с маком и одаривая всех сидящих - по половинке. Заседание сразу смягчилось и перешло на более дружеский тон разговора.
Помнится, начало было желчным и бурным. И выступление Ленча, взволнованное и острое, сразу как бы забылось.
Никто - ни главный, ни отв[етственный] секр[етарь], ни зам - не сделали никакого внушения корифею. А Ардов, развалившись на стуле и аппетитно уминая бублики, нет-нет - но веселил публику ехидными и смешными репликами, снимающими официальщину и сухость редакц[ионной] сходки.
- Замечательная вещь - эти бублики, - не к месту громко заявил он. - Просто не понимаю, как их можно не жрать. Продаются - рядом. А вы, вместо того чтобы ими пользоваться, - занимаетесь чёрт-те чем!.. - и т.д.
В общем, «разборка» была сорвана.
И - ничего плохого не произошло!
«Дело» же его ко мне оказалось вот чем. Его сын - Боря, имея склонность к рисованию и пропитанный духом «сатиризма», решил себя попробовать в роли иллюстратора сборника рассказов-монологов Ардова-папы и накарябал серию «почеркушечек-диллетанточек» - портретов действующих лиц.
Конечно, для полиграфии они не годились, а славы и гонорара - хотелось.
Виктор Ефимыч застенчиво попросил меня подработать эти рисуночки и вставить их в книжку «Библиотечки».
Понятно, что я не мог отказать ему в этом, и забрав черновички, за 2 дня-вечера сделал графические варианты их, и заодно - и шарж на красивого седобородого ассирийца - В.Ардова. Шарж, который вошёл потом в [«сюжетную»] коллекцию его.
Благодарный, он подарил после выхода эту книжечку с благодарственной надписью - Ниночке моей и мне.
Ценность подарка он увеличил, переплетя (и очень искусно) её в полотняно-ситцевый переплёт (очень модную манеру 20-30 годов среди журналистов и библиофилов Москвы).
Авторский переплёт В.Е. Ардова и его дарственные надписи Е.Т. Мигунову.
Вообще, он не производил впечатления серьёзного человека.
Всё серьёзное и страшное держал в себе, что иногда выдавал его остановившийся и устремлённый куда-то вдаль и внутрь взор. И медленное облизывание верхней губы. А потом, спохватившись, он нырял в спасительную ироническую скорлупу и отбивался цинизмом и поверхностностью от попыток проникнуть в его душу ко[го]-то посторонне[го]. Наверное, жизнь приучила его быть неискренним и держаться твёрдо [выжидательного] «имиджа» (правда, тогда это называлось «личиной»).
Меня удивило знакомство с его неизвестной для меня стороной.
В сборнике «Встречи с прошлым» я наткнулся на его письмо (27 страниц) к его другу (так было сказано в предисловии) Сергею Юткевичу по поводу его книги «Контрапункт режиссёра» (1947 г.) - претенциозной, теоретически нарядной рассуждальщины с высоких эстетических и терминологических позиций.
Я, приобретя ещё в конце 40х, внимательно прочитал её. Зная её предысторию (Юткевич вёл во ВГИКе курс актёрского ф[акульте]та) и будучи знаком с персонажами и их терзаниями во ВГИКе во время [съёмки их] курсового «Отелло», я с любопытством знакомился с тонкостями режиссёрской работы. Кое-что показалось мне нарочитым и выспренним. Кое-что - просто пижонством и формализацией простых истин. Как и очень натянутые аргументы в рассуждениях о комическом, природе смеха, комедии дель арте и т.д., присобаченны[х] к книге на другую тему.
Было ощущение какого-то незнания, но желания блеснуть эрудицией на фоне общей чернозёмщины коллег своих - дилетантов и самоучёных.
Но рассуждения и комплименты Ардова, адресованные «другу и создателю теории контрапункта - Серёже», претендующи[е] на полную серьёзность и научность теорий и взглядов на некоторые проблемы С.И.Юткевича, в общем-то, - неглубокие и поверхностные (имею в виду рассуждения Ардова), оставили какое-то смутное чувство неискренности и некомпетентности В.Е.
Может быть, это был эффект нарушения «имиджа»?
Признанный комик воспринимается всеми только как «веселитель», и скорби его - не воспринимаются всерьёз («Смейся, паяц...»). Наверное, и потому, что во всех встречах и речах В.Е. я никогда не слышал кардинального мнения, категорических и основных возражений. Их заменяло остроумие и доброта. Подмена серьёза иронией и пустой многозначительностью...
(К слову сказать, такое же ощущение вызвала книга Зощенко, где, сменив маску, он про[яв]ился как трагик и мистик, чего о нём нельзя было и подумать, не вникнув в его, в общем-то, горестную биографию).
Наверное, коробило и выглянувшее между строк двуличие, ненастоящесть его в других житейских связях и контактах. Даже в чём-то обидело.
Почему ничего не было сказано всерьёз об отношении его к серьёзным проблемам творчества и искусства?..
Незнание или нежелание раскрыться перед случайным собеседником? Или - то и другое?..
Обида недоверием...
Оставлю место для уточнения своего отношения к этому письму. Ещё разок перечитаю, обмыслю.
А перечтя, - убедился в полной поверхностности его. Я замечал среди актёров два явно отличающихся типа. Одни - содержательно-беллетристические органики, вд[ыха]ющие жизненные признаки в самые тривиальные и пустые схемы, предлагаемые им авторами-литераторами. И другие - «мейерхольдовцы» - Гарин, Вицин, Медведев (приземистый), ранний Ильинский, Мартинсон - поверхностные и бессодержательные доносители текста, усмешняемого не менее смешноватыми телодвижениями и жестами, но не вызывающ[его] эмоциональной реакции в аудитории.
В.А., как и иные литераторы, принадлежал ко второму типу. Был невероятно бессодержателен и привлекателен виртуозной словесной формальностью, а не глубиной и жизненностью чувств своих героев.
И вспоминая его облик разом, просто представляя себе его лик, прежде всего видишь его глаза, в которых - «вековая скорбь угнетённого народа». Эту особенность его взора подметили и другие сатирики. И зафиксировали это в строках своих.
Конечно, он был славным, добрым и порядочным человеком, напуганным сложностью литературного океана, куда его занесло, и барахтающ[имся] на мелкотемье и необязательности серьёзных проникновений.
Но - на «пляже» числился постоянным и заметным (голый и с ассирийской бородой) сопляжником многих отважных и сильных пловцов.
И многие могли засвидетельствовать его присутствие в каждом сезоне и на том же самом пляже.
Кое-что из его миниатюр вошло в классику юмора. «Справка о том, что им нужна справка» и др[угие], построенные на остроумных ритмических повторах и виртуозных переплетениях положений, в которых оказывались его глуповатые и обобщённые «герои». А для знающих и знавших его - остался славным «мужиком», добрым, весёлым страдальцем, непредсказуемым остряком-эксцентриком, раскованным, шумным и безобидным.
Но многие коллеги его не доверяли ему. Опасались его добродушия...
(Печатается по рукописной тетради из серии «О, об и про...», хранящейся в архиве публикатора).
Продолжение следует.
[О Крокодильцах и сатириках]
4.
О ВИКТОРЕ ЕФИМОВИЧЕ АРДОВЕ
Е.Т. Мигунов. Шарж на В.Е. Ардова для книги "Образцы красноречия...".
Не знаю, чем было вызвано совершенно неожиданное и, наверное, необъяснимое (у кого же узнать, кроме самого покойничка и, м.б., - Кольки Кемарского, который тоже недостижим по вполне определённой причине?).
Его я знал ещё с детства. И не только по смешным рассказикам в «Крокодиле». А слышал о нём из уст людей, среди которых вращался он, как, впрочем, и они вокруг него. (Речь идёт о Валентине Громове и Алекс. Мейере - единственных доступных мне в конце 30х «крокодилист[ах]»-сатирик[ах]. Они же - рекламисты: «Качество хал - выше похвал». Они блистают, как и их лозунг - Бо-ле-ярд, этта вумная игра!..»)
Ничего особенного: Витька как Витька.
Но, неожиданно для меня (где-то в 46-47, - не помню, - году), раздался телефонный звонок, и басовитый, «акающий», типично московский голос спросил: «Никак - Женя?».
Я привычно сориентировался: «Никак!»
Голос радостно крякнул и сказал попросту:
«Ну вот ты мне и нужен. С тобой беседует некто Виктор Ардов. Слыхал о таком?..»
- Ну, тык-ть!.. (Это была привычная форма подтверждения в те времена, и означал[а]: «Ну, так ведь... Кто же - не знает?..»)
- Вот что, родимый. У тебя есть что-нибудь из графических работ с уклоном в карикатуру?..
- Я сам - с уклоном в карикатуру...
- Ну, тем лучше. Запиши-ка мой адресок. И подъезжай. Поговорим!..
Я записал...
- ...Ефимович! - добавил он после слова «Виктор».
- Слушаюсь, Виктор Ефимович! - обалдело сказал я и повесил трубку.
- Нин! Слышала - звонил для чего-то Ардов.
- Это - второй Зощенко, что ли?.. И чего ему нужно?
- Хочет о чём-то поговорить! - сказал я и стал искать «графические работы с уклоном».
Отобрав несколько (лучших) цветных эскизов из «Песенки радости», наброски типажей, что-то из графических раскадровок, я в назначенный день и час стоял (по-моему - на Ордынке, не то - на Пятницкой) с тощей папочкой в худенькой ручке и соображал, откуда «взойти» в этот «п»-образный корпус...
Хозяин первого этажа встретил меня радостно и просто, как будто знал меня всю жизнь. Кругом было полутемно и живописно.
В чёрной какой-то прихожей, не то «холле», в левом углу - сооружение, похожее на иконостас, было залеплено массой бородатых шаржей.
- Это всё - на меня, - как бы гордясь несказанно, указал пальцем уютный, пижамный и тапочный Виктор Ефимыч. - Тут вот - Ротов, Малаховский...
- А вот - Радловский...
- Ты потом тоже обязательно меня нарисуй. Когда взойдёшь...
Мы сели в разлохмаченные кресла за какой-то краснодеревный столик.
Я положил папку на него, раскрыл.
- Ну вот что, мой друг! - сказал Ардов, глядя на меня ясным открытым взором. - У нас сейчас большая нужда в кадрах. А ты - у нас - потенциальный. Знаешь такое слово? Вот ты и попробуй, заготовь-ка мне несколько карикатурок... У тебя-то здесь - больше декоративное, хотя, впрочем... Кое-что и похоже на дело. На свои темы. А если хочешь, я тебе дам какую-нибудь. Ну вот, например: по улице несётся пожарная машина. Разбегаются собаки и кошки. И прохожие. А один другого спрашивает: «Никак пожар?..» Тот отвечает: «Нет! Это жена нашего брандмайора на рынок отовариваться поехала!..»
Я кисло засмеялся и пообещал...
Тут в комнату заглянула грустная, тучная и горбоносая дама.
- С кем-то тут ты?..
Я привстал и поклонился...
Только спустя 50 лет я понял, что я это сделал исключительно для того, чтобы похвастаться при случае, что был знаком и виделся с Анной Ахматовой.
Что я сейчас и делаю...
С невиданным энтузиазмом я принялся оправдывать оказанное мне доверие.
В карикатуре я был осведомлён. Сам кое-что рисовал ещё в институте и в школе.
В детстве - много копировал нравящиеся мне рисунки К.Ротова, М.Храпковского, А.Топикова. Знал на память и мог мгновенно отличить руку того или иного корифея (могу это и сейчас - конечно, если есть «рука»). Но [работая] вплотную, по заказу, не имея опыта или хотя бы методики работы (не говоря уж о соответствии формы содержанию сюжета), сразу столкнулся с неприятностями и парализовался.
Ничего не выходило, кроме подражания каким-то массовкам Ротова, Ганфа, Елисеева.
Хотя деталей напридумывал много. И неплохих. Например - манекены в витрине магазина «Одежда» тоже удивлялись, изображая удивление пустыми рукавами пиджаков, и т.д. Собаки, целая кавалькада, тоже оживляли мизансценировку...
О пожарной машине я знал только то, что она - красная...
Но работая, я с удивлением обнаружил, что если к «незнаемому» применить логику, то можно создать нечто из воображения, «нечто», которое может с успехом заменить «что-то».
Я вспомнил, что машина - это продольная спинка на открытом кузове с продольными же сиденьями, на которых спиной к спине сидят усатые, в касках «медного цвета», мужики...
И дальше - пошло: среди этих рож - толстая, в платке, дама... Шляпка - с цветочками.
И - сдвинулось. Пошло, поехало...
Оказалось - чрезвычайно интересно обращивать слабенький сюжетик комическими «штучками и трючками». Тут и перееханный пешеход (конечно - без тяжёлых травм), и зеваки на фонарном столбе, и тысяча всяких придумок.
Фонтан открылся и никак не мог иссякнуть.
В конце концов рисунок настолько перегрузился, что стал абсолютно непонятным.
Правда, раскраска его помогла определиться центру композиции.
И вообще, по неопытности она мне даже понравилась, хотя, думаю, если бы я взглянул на неё сейчас, то скорее бы с омерзением отбросил.
Но тогда я не отбросил, а с нетерпением стал ждать встречи с моим искусителем...
Он - не восхитился, но и не возмутился...
Отметил мою изобретательность и похохотал для приличия.
А потом грустно сказал: «Замечательно. Значит, так. Я заберу всё это в редакцию. Знаешь, где я?»
- Я не господь Бог! - умело ответил я.
- В «Смене»! Покажу там. А ты, давай, что-нибудь ещё понапридумывай...
В «Смене» работал Колька Кемарский. Редактором, что ли. Не знаю.
Спустя несколько лет он вдруг вспомнил:
- Да! Слушай, старик, у меня в столе лежат какие-то твои эскизы.
- Ну да? - удивился я. - Какие такие эскизы?
- Ну, какой-то цветной зимний пейзаж. Синий-синий, со светящимся окошком. Кадр из фильма, что ли? И карикатуры какие-то.
- А-а... - сообразил я. - Это тебе Ардов принёс.
- Не мне... - сказал Коля. - В общем, они в столе!
В общем, в те годы я в карикатуру не вошёл. Если и вошёл, то - позднее, когда [Семёнов начал] организовывать «Весёлые картинки» и пригласил для сотрудничества мультипликаторов.
Вместе с Козловым, Сазоновым, Бялковской стал работать над детской карикатурой и я...
В.Е. cнова возник у меня на горизонте спустя несколько лет. Не помню - то ли он в поисках применения сил своих написал сценарий, то ли, как и я, был назначен членом худсовета «Союзмультфильма». Но там, на одном из заседаний, мы встретились. Причём, как старые знакомые. Почти родные. Простота в общении, невероятная, просто нахальная контактность его меня удивляла до тех пор, пока я не понял, что это - манера, свойственная вообще миру журналистики, особенно - юмористической и эстрадной.
«Тюк-в-тюк» был и коллега Ардова - Борис Савельевич Ласкин.
Одна и та же манера гаварить па-маскофски, сразу врубаясь в амикошонство, и попросту, не стесняясь своего незнания или неуверенности - была (как я понял потом, работая в этой среде) присуща всем «крокодилистам».
«Напечатанные» и «произнесённые с эстрады», они казались куда дистанционнее и недосягаемее, чем в жизни, где они часто крохоборничали и пресмыкались в поисках уверенного заработка.
Меня, как и аналогичных по положению, он называл «профессор».
Я к тому времени уже освоился и обнаглел, переоценивал себя, пижонил, ходил на работу в белом (из комиссионного) пиджаке и галстуке-бабочке (кот[орый] научился завязывать щегольским бантиком). Очень «воображал» и нахальничал.
Иллюстрация: однажды Арутюн Акопян, придя для консультации на студию, сказал мне интимно в коридоре: «Тут у вас в студии все так плохо одеты - просто не с кем поговорить!..»
На одном из худсоветов Виктор Ефимович удостоил меня двумя рисунками - шаржами со стихотворным посвящением. Храню их как святыню вместе с книжкой, самолично им переплетённой в ситец, и посвящением-автографом.
Шаржи В.Е. Ардова на Е.Т. Мигунова.
Не знаю: или я переоцениваю себя и считаю единственным, к кому был расположен В.Е., или такое же отношение было ко всем без исключения.
Похоже, что последнее истиннее.
Женя Гуров, «крокодилист», очень по-панибратски, чуть ли не «на ты», обращался с ним на темных совещаниях и, рассказывая про него, был весьма неуважителен к его слабостям.
О наших старых попытках сделать из меня в 48 году карикатуриста мы и не заговаривали. Эскизы и карикатуры мои так и пропали в ящике Колькиного стола в «Смене».
А потом - все умерли, и судьба их неизвестна, и вряд ли стоит об этой утере горевать.
Мы, встречаясь, обменивались остроумными репликами и этим вписывались в общую неоткровенную среду, а скорее - в общую моду поведения...
Однажды он подошёл ко мне, когда я сидел за своим столиком и лепил какой-то макет «Биб[лиоте]ки Крокодила» (кот[орой] я тогда заведовал), и сказал, что у него есть ко мне предложение. Это было близко к концу рабочего дня, и мы сразу проехали ко мне домой - поговорить.
Войдя в нашу прихожую, он повёл носом поверху и, оглядев всё окрест, произнёс:
- Чисто живёте! Чисто!..
И выйдя на кухню, где Ниночка уже приготовила ужин для гостя, и здороваясь за ручку, повторил ей: «Чисто живёте!..»
За столом вёл себя просто и развязно. Разговаривал о самых бытовых вещах. Учил, как многократно заваривать чай, с аппетитом уминал закуски, шутил и даже легонько матершинничал, что, пожалуй, для первого знакомства с Ниной было - чересчур...
Но непринуждённость и полное отсутствие стеснения на правах нашей «старой дружбы» позволили ему рассказать очень неприличный анекдот «про мужика, рано проснувшегося». Просто - солдатский.
Он вообще умел подать хамскую реплику, зная, что его простят, что бы он ни сказал.
Один раз на летучке в «Крокодиле» он появился с запозданием в зале во время выступления «по делу» Леонида Ленча, и от дверей громко врубился в атмосферу заседания:
- Лёня! - громко гаркнул он. - Ты РОТОМ говори, РОТОМ!!!
Ленч чуть не поперхнулся своими зубами, которые вылезали из него значительно больше, чем это было необходимо. Все заржали. Виктор Ефимыч развязно прошёл вдоль длинного стола, по дороге отламывая висящие на бечёвке горячие бублики с маком и одаривая всех сидящих - по половинке. Заседание сразу смягчилось и перешло на более дружеский тон разговора.
Помнится, начало было желчным и бурным. И выступление Ленча, взволнованное и острое, сразу как бы забылось.
Никто - ни главный, ни отв[етственный] секр[етарь], ни зам - не сделали никакого внушения корифею. А Ардов, развалившись на стуле и аппетитно уминая бублики, нет-нет - но веселил публику ехидными и смешными репликами, снимающими официальщину и сухость редакц[ионной] сходки.
- Замечательная вещь - эти бублики, - не к месту громко заявил он. - Просто не понимаю, как их можно не жрать. Продаются - рядом. А вы, вместо того чтобы ими пользоваться, - занимаетесь чёрт-те чем!.. - и т.д.
В общем, «разборка» была сорвана.
И - ничего плохого не произошло!
«Дело» же его ко мне оказалось вот чем. Его сын - Боря, имея склонность к рисованию и пропитанный духом «сатиризма», решил себя попробовать в роли иллюстратора сборника рассказов-монологов Ардова-папы и накарябал серию «почеркушечек-диллетанточек» - портретов действующих лиц.
Конечно, для полиграфии они не годились, а славы и гонорара - хотелось.
Виктор Ефимыч застенчиво попросил меня подработать эти рисуночки и вставить их в книжку «Библиотечки».
Понятно, что я не мог отказать ему в этом, и забрав черновички, за 2 дня-вечера сделал графические варианты их, и заодно - и шарж на красивого седобородого ассирийца - В.Ардова. Шарж, который вошёл потом в [«сюжетную»] коллекцию его.
Благодарный, он подарил после выхода эту книжечку с благодарственной надписью - Ниночке моей и мне.
Ценность подарка он увеличил, переплетя (и очень искусно) её в полотняно-ситцевый переплёт (очень модную манеру 20-30 годов среди журналистов и библиофилов Москвы).
Авторский переплёт В.Е. Ардова и его дарственные надписи Е.Т. Мигунову.
Вообще, он не производил впечатления серьёзного человека.
Всё серьёзное и страшное держал в себе, что иногда выдавал его остановившийся и устремлённый куда-то вдаль и внутрь взор. И медленное облизывание верхней губы. А потом, спохватившись, он нырял в спасительную ироническую скорлупу и отбивался цинизмом и поверхностностью от попыток проникнуть в его душу ко[го]-то посторонне[го]. Наверное, жизнь приучила его быть неискренним и держаться твёрдо [выжидательного] «имиджа» (правда, тогда это называлось «личиной»).
Меня удивило знакомство с его неизвестной для меня стороной.
В сборнике «Встречи с прошлым» я наткнулся на его письмо (27 страниц) к его другу (так было сказано в предисловии) Сергею Юткевичу по поводу его книги «Контрапункт режиссёра» (1947 г.) - претенциозной, теоретически нарядной рассуждальщины с высоких эстетических и терминологических позиций.
Я, приобретя ещё в конце 40х, внимательно прочитал её. Зная её предысторию (Юткевич вёл во ВГИКе курс актёрского ф[акульте]та) и будучи знаком с персонажами и их терзаниями во ВГИКе во время [съёмки их] курсового «Отелло», я с любопытством знакомился с тонкостями режиссёрской работы. Кое-что показалось мне нарочитым и выспренним. Кое-что - просто пижонством и формализацией простых истин. Как и очень натянутые аргументы в рассуждениях о комическом, природе смеха, комедии дель арте и т.д., присобаченны[х] к книге на другую тему.
Было ощущение какого-то незнания, но желания блеснуть эрудицией на фоне общей чернозёмщины коллег своих - дилетантов и самоучёных.
Но рассуждения и комплименты Ардова, адресованные «другу и создателю теории контрапункта - Серёже», претендующи[е] на полную серьёзность и научность теорий и взглядов на некоторые проблемы С.И.Юткевича, в общем-то, - неглубокие и поверхностные (имею в виду рассуждения Ардова), оставили какое-то смутное чувство неискренности и некомпетентности В.Е.
Может быть, это был эффект нарушения «имиджа»?
Признанный комик воспринимается всеми только как «веселитель», и скорби его - не воспринимаются всерьёз («Смейся, паяц...»). Наверное, и потому, что во всех встречах и речах В.Е. я никогда не слышал кардинального мнения, категорических и основных возражений. Их заменяло остроумие и доброта. Подмена серьёза иронией и пустой многозначительностью...
(К слову сказать, такое же ощущение вызвала книга Зощенко, где, сменив маску, он про[яв]ился как трагик и мистик, чего о нём нельзя было и подумать, не вникнув в его, в общем-то, горестную биографию).
Наверное, коробило и выглянувшее между строк двуличие, ненастоящесть его в других житейских связях и контактах. Даже в чём-то обидело.
Почему ничего не было сказано всерьёз об отношении его к серьёзным проблемам творчества и искусства?..
Незнание или нежелание раскрыться перед случайным собеседником? Или - то и другое?..
Обида недоверием...
Оставлю место для уточнения своего отношения к этому письму. Ещё разок перечитаю, обмыслю.
А перечтя, - убедился в полной поверхностности его. Я замечал среди актёров два явно отличающихся типа. Одни - содержательно-беллетристические органики, вд[ыха]ющие жизненные признаки в самые тривиальные и пустые схемы, предлагаемые им авторами-литераторами. И другие - «мейерхольдовцы» - Гарин, Вицин, Медведев (приземистый), ранний Ильинский, Мартинсон - поверхностные и бессодержательные доносители текста, усмешняемого не менее смешноватыми телодвижениями и жестами, но не вызывающ[его] эмоциональной реакции в аудитории.
В.А., как и иные литераторы, принадлежал ко второму типу. Был невероятно бессодержателен и привлекателен виртуозной словесной формальностью, а не глубиной и жизненностью чувств своих героев.
И вспоминая его облик разом, просто представляя себе его лик, прежде всего видишь его глаза, в которых - «вековая скорбь угнетённого народа». Эту особенность его взора подметили и другие сатирики. И зафиксировали это в строках своих.
Конечно, он был славным, добрым и порядочным человеком, напуганным сложностью литературного океана, куда его занесло, и барахтающ[имся] на мелкотемье и необязательности серьёзных проникновений.
Но - на «пляже» числился постоянным и заметным (голый и с ассирийской бородой) сопляжником многих отважных и сильных пловцов.
И многие могли засвидетельствовать его присутствие в каждом сезоне и на том же самом пляже.
Кое-что из его миниатюр вошло в классику юмора. «Справка о том, что им нужна справка» и др[угие], построенные на остроумных ритмических повторах и виртуозных переплетениях положений, в которых оказывались его глуповатые и обобщённые «герои». А для знающих и знавших его - остался славным «мужиком», добрым, весёлым страдальцем, непредсказуемым остряком-эксцентриком, раскованным, шумным и безобидным.
Но многие коллеги его не доверяли ему. Опасались его добродушия...
(Печатается по рукописной тетради из серии «О, об и про...», хранящейся в архиве публикатора).
Продолжение следует.