Греческая революция, спасители прибыли
В конце декабря 1823 г. в Миссолонги (Месолонгион) начали прибывать первые британские эмиссары, которые имели целью возродить Грецию. Первым прибыл Лестер Фитцджеральд Чарльз Стэнхоуп.
Его поведение было похоже на поведение бесчувственного колониального губернатора, посланного с мандатом восстановить дисциплину в непокорной провинции. Едва он завершил церемонии представления, как начал читать длинную официальную лекцию грекам - которая, должно быть, длилась несколько часов. Он вещал о своих планах помощи Греции, создании регулярных войск, свободной печати, почты, госпиталей, школ, стратегии взятия турецких крепостей и многом другом; весь дискурс приукрашен большим количеством морализаторства и обсуждением поучительных параллелей из древней и новой истории.
Лорд Байрон прибыл в Миссолонги через две недели после Стэнхоупа, и его прием в то время сравнивали с пришествием Мессии. Был произведен салют из двадцати одного орудия, и толпы греков и филэллинов приветствовали его на берегу.
Наконец Экспедиция Парри, на которую Лондонский комитет возлагал такие надежды и на которую они израсходовали три четверти всех своих ресурсов, прибыла последней. Парри и ремесленники с грузом оружия, запасами для арсенала, печатными станками и учебными материалами достигли Греции в начале февраля 1824 года.
Стэнхоуп, что характерно требовал, чтобы приоритет был отдан запуску печатного аппарата.
Местные же греки были совершенно равнодушны и отказывались сотрудничать.
Метод Стэнхоупа заключался в том, чтобы писать письма и произносить речи перед всеми важными людьми, которых он мог найти, призывая их быть патриотами.
Байрон, поскольку он чувствовал, что может что-то сделать с политической ситуацией, предпочитал просто проявлять терпение в надежде, что дела пойдут к лучшему.
Но эти двое мужей расходились не только в методах. Байрон, хотя он тщательно избегал видимости приверженности одной греческой партии, а не другой, естественно, сочувствовал притязаниям Маврокордато, который с начала революции всегда привлекал филэллинов, прибывающих в Грецию. Его учтивые манеры, его способность говорить на западноевропейских языках, его европейская одежда - все работало в его пользу.
Но с прибытием британских филэллинов в конце 1823 г. произошел любопытный парадокс. Многие из филэллинов, последовавших за Байроном в Грецию, были погружены в греческие сказки. Маврокордато, толстяк в очках и сюртуке, говорящий по-французски лучше, чем по-гречески, вряд ли соответствовал их представлению о греческом герое. Но когда они встречали Колокотрониса в его гомеровском шлеме или Одиссея со связкой украшенных драгоценными камнями пистолетов за поясом или любого другого капитана с их безвкусной одеждой и восточными привычками - они приходили в восторг. Здесь, решили они, следует отличать «истинных греков» от «интриганских фанариотов» Константинополя, таких как Маврокордато. Фраза «интригующие фанариоты» стала в их устах почти такой же условной, как «розовоперстая заря» в «Одиссее».
Капитаны же, зная о перспективах займа и понимая, что от решения, как его потратить, зависит их собственное будущее, вдруг впервые стали вежливы с иностранцами. В течение первых двух лет революции из сотен филэллинов, отправившихся в Грецию, едва ли нашелся бы хоть один, кто предпочел бы капитанов европейским грекам. Теперь, когда капитаны проявили немного обаяния и гостеприимства, новые филэллины были готовы поверить, что эти жестокие, жадные и варварские военачальники были людьми, более достойными их поддержки.
Стэнхоуп не был романтиком - по крайней мере, не в том смысле, что его очаровывали атаганы, тюрбаны, длинные бороды и насилие, - но его наивность была столь же сильна, как и его страсть к публичным лекциям.
Он был очарован гостеприимством капитанов, их терпением и явной готовностью выслушать его бредовые теории. Маврокордато же и «фанариотам», которые считали его занудой, он мало сочувствовал, видя в них тот тип политиков, к которым он так привык в Англии. Практически никто из иностранцев не понимал мотивов и сложностей греческой политики. Поэтому романтиков и мечтателей нельзя слишком упрекнуть в том, что они впали в иллюзию, видя в греках только те черты, которые они хотели видеть.
