Итак, в четверг мы вернулись домой, и пытались вернуться к рутине. В школе уже начались каникулы. В воскресенье у театрального кружка должен был состояться отчетный концерт. Руководительница, она же режиссер, относится к детям примерно как обычный режиссер - ты можешь не прийти на выступление, но только если лежишь на операционном столе. Мы три недели морочили ей голову - придем, не придем, может и придем, - она держалась и не готовила Тали замену, надеясь на лучшее. Очень обрадовалась, когда мы написали, что уже дома и Тали участвует. Генеральная репетиция была намечена на воскресное утро, дети должны провести весь день в клубе, готовясь к вечернему выступлению. Я немного опасалась, что ей будет тяжело такой интенсив прямо из больницы, но она клялась, что не будет.
Пятница прошла спокойно, Тали наслаждалась огромным телевизором и пушистым креслом, вздыхала по кровати с поднимающимся изголовьем и ела бабушкины голубцы. К нам приехали все дети - мы наконец-то поужинали вместе.
Все шло более или менее сносно ровно сутки, а вечером ее вдруг снова вырвало. Я в панике принялась звонить дежурному врачу, который, полистав ее документы, снова отправил нас в Асуту.
Все началось по новой. Тали тосковала по пик-лайну, ей опять навтыкали иголок и обслушали ультразвуком. Ничего интересного не нашли, но на всякий случай отправили в уже надоевшее отделение, где нам никто не обрадовался и все только сокрушались: ну зачем ты к нам опять, бедная детка. Наша вип-палата, конечо, уже была занята, мест в других палатах тоже не было, и нас воткнули в зал для ожидающих - палату-буфер, человек на 8.
Тали тем временем чувствовала себя вполне сносно, но ее уверениям, что она совершенно здорова, уже никто не верил. Профессор Ландау в выходные не работал, а без его отмашки нас выпускать отказались. В субботу нам разрешили погулять. Гулять в Ашдоде в субботу в окрестностях Асуты можно только на бензозаправке.
А потом и вовсе отпустили домой, наказав вернуться к ужину, чтобы утром после консультации с профессором нас выписать. Наутро оказалось, что профессор на конференции, и сегодня его не будет. Он согласился посмотреть снимки удаленно, на этом дело застопорилось. Тали не выписывали, репетиция начиналась, режиссерка сказала, что если мы не приедем до часу дня, Тали снимут с выступления. Мы бродили по отделению и искали кого-нибудь смелого, чтобы он отпустил нас домой, но врачи были на обходе, а медсестры на всякий случай попрятались, у них еще свежа была в памяти сирена, которую Тали включает, когда что-то не так.
Через пару часов блужданий в поисках выхода мы поймали заведующего детским отделением, которому еще через час удалось связаться с профессором и получить разрешение нас отпустить. Так что и на репетицию (с опозданием) и на спектакль Тали удалось попасть. Она с еще одной девочкой - самые маленькие участницы кружка - играют слонов в Ноевом ковчеге. Ну потому что так смешнее.
Анализы крови были такие же странные, как и диагноз, так что нам предстояли еще разнообразные обследования - от консультации с онкологом-гематологом (он же тот самый заведующий детским отделением, что выпустил нас из заточения) до MRI (срочно! - было указано болдом в выписке из больницы).
А вы знали, что MRI детям до 8 лет делают под общим наркозом? Теперь знаете. Очередь нам назначили через год. А как же срочно? Ну вот это срочно, а не срочно можно и через 10 лет. (однажды на 32 неделе беременности мне предписали срочный ультразвук для исключения некой аномалии плода. Ближайшая очередь была на через два месяца, что почему-то вообще не смутило дежурную, сообщившую об этом). Мы уже почти назначили MRI частным образом, но слово «срочно!» все-таки сработало, и нам отдали чью-то отмену, буквально через неделю. MRI показал, что, кроме уже найденного артефакта, ничего подозрительного в ребенке нет. Онколог-гематолог принял нас сразу после MRI, даже до того, как результат расшифровали специально обученные люди, и, глядя на снимки, обрадовал сообщением, что наша девочка его больше не интересует.
А через полгода произошел забавный случай. В процессе лечения мы познакомились со всеми врачами отделения урологии (они себя называют сантехниками), но, поскольку пандемия еще была в активной стадии, видели их в основном в масках. Поэтому, когда я пришла в урологию в качестве переводчика для совершенно другого человека, я никак не могла понять, что же за врач нас принимает, он показался мне совсем незнакомым, откуда он тут взялся вообще. К тому же доктор говорил по-русски почти без акцента (когда я шла туда переводчиком, точно знала, что русскоязычных хирургов-урологов в Асуте Ашдод Самсон нет). Прямо в середине приема его срочно вызвали на операцию, через пару часов он вернулся, забыв снять маску, и вот в маске-то я его и узнала! Это был один из врачей из свиты профессора Ландау. Имя его я произнести не в состоянии, но на иврите он совершенно точно говорил с арабским акцентом. Я обалдела и спросила его, где он так хорошо выучил русский язык. - В Полтаве, - ответил доктор без малейших затруднений с буквой «П». - Я там учился на врача. - Как же так, - говорю, - мы с тобой общались две недели, и я не знала, что ты говоришь по-русски. Он тоже удивился. Я, - отвечает, - со всеми, с кем могу, говорю по-русски, чтобы не забыть. (Я потом убедилась в этом в отделении, он даже с медсестрами по-русски говорил!)
На этот раз все. Мы до сих пор ходим к профессору Ландау на регулярной основе, но время между встречами все время увеличивается. С прошлого визита уже прошел год :)