Про работу - 3. Зеленый Змий.
last time I was sober, man I felt bad
worst hangover that I ever had
(Mark Knopfler)
Как сказал когда-то БГ, мое поколение - поколение "дворников и сторожей". Ну, не знаю, не знаю, в рок-тусовке не обращался, если не считать трёх месяцев лейтенантских сборов с Лехой Романовым, которого, впрочем, не залюбил тогда, да и сейчас не слишком-то люблю. Ни дворником не подрабатывал, ни сторожить не сторожил - караульный наряд в тех же лагерях опять-таки не в счёт.
Так или иначе, одним из символов поколения навсегда осталась бутылка портвейна - не настоящего, португальского, конечно, а исконно отечественного шмордулета. Того, что на английском языке называется красивым словом "шерри" (собачка моя, когда я вдруг заводу разговор об этом пойле, ставит уши торчком и вопросительно смотрит мне в глаза).
Кстати, культура эта вовсе не умерла с Советским Союзом. Вот, буквально на днях, стояли передо мной к кассе нашего придворного магазинчика двое вьюношей абсолютно канонического вида: с буйными шевелюрами, гитарами, сумками-торбами в цветочек и всем таким. Из всего ассортимента магазинного они взяли только ботель "Трёх семёрок". Так что жива культура, жива. Но это я отвлекся.
В жизни моей всякого случалось, и связанного с алкоголем тоже. Но никогда мы так не напивались, как в годы андроповского завинчивания гаек и укрепления дисциплины, а также последовавшей вскорости после этого горбачевский борьбы за трезвость. Наверное, так выражалось у народа чувство внутреннего протеста; у меня же на это наложились две роковые несчастные влюбленности. Так сказать, служебные романы, последовавшие один за другим и изрядно расшатавшие мне тормоза.
В красный день календаря, например, мы славно накатили в мастерской. Помнится, незадолго до этого модный ныне дизайнер, а тогда просто архитектор Вовочка Юданов притащил в мастерскую с помойки скрипочку с неполным комплектом струн, но со смычком. Звали скрипку Сарой, потому что кто-то наклеил на нее вырезанные из какого-то журнала четыре буквы. Играли на ней мы с Володей - что исполнял он, не помню, а я освоил фройлакс, гимн Советского Союза, а ещё танго "Пунцовые Уста" (это так оно называлось в единственном известном мне тогда исполнении эстонского "Апельсина", а вообще-то это "Adios Muchachos", только узнал я это спустя десяток лет). В общем, было весело - но мало.
Поэтому ближе к полуночи, довольно-таки хорошие, мы поймали на Садовой машину, то ли Рафик, то ли "буханку", и поехали к Володьке в Ясенево, где все веселье и продолжилось, только уже без скрипки. Вообще-то, мой есть тихий мучачо, и к таким загулам я отношусь с лёгкой опаской, но дама, объект моих тогдашних воздыханий (служебный роман #1), поехала - ну, и я за ней.
Где-то часам к трем веселье выдохлось. Дам уложили спать в спальню, мужчины дрыхли на полу в гостиной. Рано утром я услышал со стороны спальни какое-то шевеление, испугался, что дама, которая объект воздыханий, собралась слинять домой, и вскочил. При этом я совершенно не принял в расчет количество принятого накануне - и в результате грянулся со всей дури обратно.
На что спавший рядом на полу Егор Солопов, не просыпаясь, заметил: "ЖЕЛЕЗНЫЙ ФЕЛИКС УПАЛ".
Каковая фраза после этого прочно вошла в лексикон мастерской.
Где-то через полгода в мастерской случилась очередная пьянка - кажется, отмечали день защитника отечества. На этот раз я не собирался ехать никуда, да и не смог бы. Говоря честно, я и домой не смог бы добраться, поскольку все с той же несчастной влюбленности пребывал в полном неконцепте. Однако же и оставить меня в мастерской на ночь добрые сослуживцы не могли, поэтому погрузили меня в последний троллейбус и отправили домой к пожилому коллеге - в его сопровождении, конечно.
В троллейбус меня грузили в виде полена - хотя что-то из этого процесса я смутно помню. Подразумевалось, что к моменту прибытия троллейбуса на конечную у Савеловского я хоть немного просплюсь - и ведь так оно и вышло! Во всяком случае, к дверям квартиры бедного Андрей Константиновича я прибыл в вертикальном положении и (почти) без поддержки. И уж совсем отчётливо я помню глаза супруги Андрей Константиновича и его несовершеннолетнего сына при виде меня.
Это был лютый ППЦ.
Кажется, на следующий день я даже приехал на работу. Но не к началу дня, конечно, а предварительно заехавши домой.
Однако же самый неконцептуальный мой приезд на работу имел место спустя два или три года, уже в правление Михалсергеичгорбачева и в разгар Служебного Романа #2. И связан он был вовсе не с душевными переживаниями, а с совершенно сторонними факторами.
Дело в том, что к этому времени, к концу 80-х у нас сформировалась устойчивая собачья компания. То есть, ровно в девять вечера человек пять или шесть со своими собаками числом от одной до трёх выходили на пустырь вдоль Рублёвки и чинно ходили из конца в конец (а это чуть меньше километра). То есть, чинно ходили, беседуя или травя анекдоты, хозяева, а собаки занимались своими делами: играли, дружились, иногда ссорились, ходили челноком, вынюхивая френдленту, ну, и так далее. Это был ритуал настолько святой, что и алкаш-грузчик, и мясник из гастронома на Кирова (ныне Мясницкой) отрывались от своих компаний, чтобы выйти в урочный час на пустырь.
Короче, в один теплый весенний вечер вышеупомянутый мясник с Кирова вышел с небольшой плоской бутылкой-флягой из-под польской зубровки, в которой колыхалось нечто почти прозрачное.
- Во, мужики, братан из деревни привез!
Пили по очереди из колпачка-стаканчика. Пилось мягко и плавно, не прерывая сна. Мы быстренько разделались с содержимым фляги (на брата пришлось по паре этих наперстков), даже чем-то закусили. Погуляли ещё, побеседовали. Потом мы с собакой Феклой вернулись домой, и я, кажется, ещё поработал. Спать лег как обычно.
Наутро я встал с пятой попытки. Первая попытка поехать на работу оборвалась у соседнего же дома. Где, то у второго или третьего подъезда я с полминуты постоял, повернулся и ме-едленно поплелся назад. Точно так же медленно, делая остановки почти на каждой площадке, поднялся я на свой четвертый этаж, с первой попытки (слава богу!) попал ключом в замочную скважину, а там до заветной двери сортира остался всего метр. Успел.
Вторая попытка дойти до метро оборвалась на полпути. Только в обратном направлении я шел чуть быстрее. И тоже успел.
С третьей попытки, ближе к полудню, я, наконец, добрался до работы. Поднялся на третий этаж Белого Дома, доплелся до своего рабочего места и без сил, обливаясь потом, рухнул на стул.
Чертить в таком состоянии было, разумеется, совершенно невозможно.
Но ведь для чего-то я на эту чёртову работу ехал, так? Я сделал попытку напрячь извилины, и сквозь застилавшую мой мозг багровую дымку забрезжила светлая мысль.
Юлька! Прополис!
Дело в том, что одна из моих юных сослуживиц страдала хроническим бронхитом. И всегда таскала с собой крошечный пузырек со спиртовым раствором прополиса - принимать по капельке для успокоения больных миндалин.
Сама Юлька и две других моих юных сослуживицы (включая объект моих безнадёжных воздыханий #2) к этому времени скакали вокруг моего стола... ну, не вокруг, поскольку я сидел в углу, но с двух сторон: мое плачевное состояние не осталось, конечно же, незамеченным, и им было меня жалко. Правда, причину они по чистоте душевной не угадали.
- Коля! У тебя голова болит? Может, тебе чаю налить?
Я вяло отмахнулся рукой... мотать головой я боялся.
- Юльк, - выдавил я из себя. Слова давались мне с трудом.
- А?
- У те... бя тво... я... хрень... с со... с собой?
Умница Юля почти сразу поняла, о чем это я.
- Да, а что?
- Неси, - прохрипел я, и на этом мои коммуникативные способности временно иссякли.
Так и не до конца понимая, зачем, Юлька послушно принесла из своей комнаты крошечный пузырек - грамм двадцать пять, не больше - и протянула его мне.
Надо сказать, мне повезло: пузырек оказался практически непочатый. Ногтем сковырнул я резиновую пробочку и выплеснул его содержимое себе в глотку. Юлька потрясенно смотрела мне в рот. Остальные же девушки смотрели, скорее, на цвет моего лица - из бледно-зеленоватого он на глазах становился розовым.
- Спасибо, Юль, - произнес я почти нормальным голосом и потянулся за карандашом.
На этом рассказ о моих алкогольных излишествах можно и завершить: в последующие годы не было ничего такого, что могло бы представлять мало-мальский интерес читателю. Исключение составляет День Рождения Совести в первый год нашей с ней совместной жизни, но об этом я уже писал.
Впрочем, был ещё случай, без всяких излишеств, но не лишенный забавности. О нем можно рассказать в общем контексте нашего сплава по замечательной речке Пре - в следующей главе.
worst hangover that I ever had
(Mark Knopfler)
Как сказал когда-то БГ, мое поколение - поколение "дворников и сторожей". Ну, не знаю, не знаю, в рок-тусовке не обращался, если не считать трёх месяцев лейтенантских сборов с Лехой Романовым, которого, впрочем, не залюбил тогда, да и сейчас не слишком-то люблю. Ни дворником не подрабатывал, ни сторожить не сторожил - караульный наряд в тех же лагерях опять-таки не в счёт.
Так или иначе, одним из символов поколения навсегда осталась бутылка портвейна - не настоящего, португальского, конечно, а исконно отечественного шмордулета. Того, что на английском языке называется красивым словом "шерри" (собачка моя, когда я вдруг заводу разговор об этом пойле, ставит уши торчком и вопросительно смотрит мне в глаза).
Кстати, культура эта вовсе не умерла с Советским Союзом. Вот, буквально на днях, стояли передо мной к кассе нашего придворного магазинчика двое вьюношей абсолютно канонического вида: с буйными шевелюрами, гитарами, сумками-торбами в цветочек и всем таким. Из всего ассортимента магазинного они взяли только ботель "Трёх семёрок". Так что жива культура, жива. Но это я отвлекся.
В жизни моей всякого случалось, и связанного с алкоголем тоже. Но никогда мы так не напивались, как в годы андроповского завинчивания гаек и укрепления дисциплины, а также последовавшей вскорости после этого горбачевский борьбы за трезвость. Наверное, так выражалось у народа чувство внутреннего протеста; у меня же на это наложились две роковые несчастные влюбленности. Так сказать, служебные романы, последовавшие один за другим и изрядно расшатавшие мне тормоза.
В красный день календаря, например, мы славно накатили в мастерской. Помнится, незадолго до этого модный ныне дизайнер, а тогда просто архитектор Вовочка Юданов притащил в мастерскую с помойки скрипочку с неполным комплектом струн, но со смычком. Звали скрипку Сарой, потому что кто-то наклеил на нее вырезанные из какого-то журнала четыре буквы. Играли на ней мы с Володей - что исполнял он, не помню, а я освоил фройлакс, гимн Советского Союза, а ещё танго "Пунцовые Уста" (это так оно называлось в единственном известном мне тогда исполнении эстонского "Апельсина", а вообще-то это "Adios Muchachos", только узнал я это спустя десяток лет). В общем, было весело - но мало.
Поэтому ближе к полуночи, довольно-таки хорошие, мы поймали на Садовой машину, то ли Рафик, то ли "буханку", и поехали к Володьке в Ясенево, где все веселье и продолжилось, только уже без скрипки. Вообще-то, мой есть тихий мучачо, и к таким загулам я отношусь с лёгкой опаской, но дама, объект моих тогдашних воздыханий (служебный роман #1), поехала - ну, и я за ней.
Где-то часам к трем веселье выдохлось. Дам уложили спать в спальню, мужчины дрыхли на полу в гостиной. Рано утром я услышал со стороны спальни какое-то шевеление, испугался, что дама, которая объект воздыханий, собралась слинять домой, и вскочил. При этом я совершенно не принял в расчет количество принятого накануне - и в результате грянулся со всей дури обратно.
На что спавший рядом на полу Егор Солопов, не просыпаясь, заметил: "ЖЕЛЕЗНЫЙ ФЕЛИКС УПАЛ".
Каковая фраза после этого прочно вошла в лексикон мастерской.
Где-то через полгода в мастерской случилась очередная пьянка - кажется, отмечали день защитника отечества. На этот раз я не собирался ехать никуда, да и не смог бы. Говоря честно, я и домой не смог бы добраться, поскольку все с той же несчастной влюбленности пребывал в полном неконцепте. Однако же и оставить меня в мастерской на ночь добрые сослуживцы не могли, поэтому погрузили меня в последний троллейбус и отправили домой к пожилому коллеге - в его сопровождении, конечно.
В троллейбус меня грузили в виде полена - хотя что-то из этого процесса я смутно помню. Подразумевалось, что к моменту прибытия троллейбуса на конечную у Савеловского я хоть немного просплюсь - и ведь так оно и вышло! Во всяком случае, к дверям квартиры бедного Андрей Константиновича я прибыл в вертикальном положении и (почти) без поддержки. И уж совсем отчётливо я помню глаза супруги Андрей Константиновича и его несовершеннолетнего сына при виде меня.
Это был лютый ППЦ.
Кажется, на следующий день я даже приехал на работу. Но не к началу дня, конечно, а предварительно заехавши домой.
Однако же самый неконцептуальный мой приезд на работу имел место спустя два или три года, уже в правление Михалсергеичгорбачева и в разгар Служебного Романа #2. И связан он был вовсе не с душевными переживаниями, а с совершенно сторонними факторами.
Дело в том, что к этому времени, к концу 80-х у нас сформировалась устойчивая собачья компания. То есть, ровно в девять вечера человек пять или шесть со своими собаками числом от одной до трёх выходили на пустырь вдоль Рублёвки и чинно ходили из конца в конец (а это чуть меньше километра). То есть, чинно ходили, беседуя или травя анекдоты, хозяева, а собаки занимались своими делами: играли, дружились, иногда ссорились, ходили челноком, вынюхивая френдленту, ну, и так далее. Это был ритуал настолько святой, что и алкаш-грузчик, и мясник из гастронома на Кирова (ныне Мясницкой) отрывались от своих компаний, чтобы выйти в урочный час на пустырь.
Короче, в один теплый весенний вечер вышеупомянутый мясник с Кирова вышел с небольшой плоской бутылкой-флягой из-под польской зубровки, в которой колыхалось нечто почти прозрачное.
- Во, мужики, братан из деревни привез!
Пили по очереди из колпачка-стаканчика. Пилось мягко и плавно, не прерывая сна. Мы быстренько разделались с содержимым фляги (на брата пришлось по паре этих наперстков), даже чем-то закусили. Погуляли ещё, побеседовали. Потом мы с собакой Феклой вернулись домой, и я, кажется, ещё поработал. Спать лег как обычно.
Наутро я встал с пятой попытки. Первая попытка поехать на работу оборвалась у соседнего же дома. Где, то у второго или третьего подъезда я с полминуты постоял, повернулся и ме-едленно поплелся назад. Точно так же медленно, делая остановки почти на каждой площадке, поднялся я на свой четвертый этаж, с первой попытки (слава богу!) попал ключом в замочную скважину, а там до заветной двери сортира остался всего метр. Успел.
Вторая попытка дойти до метро оборвалась на полпути. Только в обратном направлении я шел чуть быстрее. И тоже успел.
С третьей попытки, ближе к полудню, я, наконец, добрался до работы. Поднялся на третий этаж Белого Дома, доплелся до своего рабочего места и без сил, обливаясь потом, рухнул на стул.
Чертить в таком состоянии было, разумеется, совершенно невозможно.
Но ведь для чего-то я на эту чёртову работу ехал, так? Я сделал попытку напрячь извилины, и сквозь застилавшую мой мозг багровую дымку забрезжила светлая мысль.
Юлька! Прополис!
Дело в том, что одна из моих юных сослуживиц страдала хроническим бронхитом. И всегда таскала с собой крошечный пузырек со спиртовым раствором прополиса - принимать по капельке для успокоения больных миндалин.
Сама Юлька и две других моих юных сослуживицы (включая объект моих безнадёжных воздыханий #2) к этому времени скакали вокруг моего стола... ну, не вокруг, поскольку я сидел в углу, но с двух сторон: мое плачевное состояние не осталось, конечно же, незамеченным, и им было меня жалко. Правда, причину они по чистоте душевной не угадали.
- Коля! У тебя голова болит? Может, тебе чаю налить?
Я вяло отмахнулся рукой... мотать головой я боялся.
- Юльк, - выдавил я из себя. Слова давались мне с трудом.
- А?
- У те... бя тво... я... хрень... с со... с собой?
Умница Юля почти сразу поняла, о чем это я.
- Да, а что?
- Неси, - прохрипел я, и на этом мои коммуникативные способности временно иссякли.
Так и не до конца понимая, зачем, Юлька послушно принесла из своей комнаты крошечный пузырек - грамм двадцать пять, не больше - и протянула его мне.
Надо сказать, мне повезло: пузырек оказался практически непочатый. Ногтем сковырнул я резиновую пробочку и выплеснул его содержимое себе в глотку. Юлька потрясенно смотрела мне в рот. Остальные же девушки смотрели, скорее, на цвет моего лица - из бледно-зеленоватого он на глазах становился розовым.
- Спасибо, Юль, - произнес я почти нормальным голосом и потянулся за карандашом.
На этом рассказ о моих алкогольных излишествах можно и завершить: в последующие годы не было ничего такого, что могло бы представлять мало-мальский интерес читателю. Исключение составляет День Рождения Совести в первый год нашей с ней совместной жизни, но об этом я уже писал.
Впрочем, был ещё случай, без всяких излишеств, но не лишенный забавности. О нем можно рассказать в общем контексте нашего сплава по замечательной речке Пре - в следующей главе.