Прокол Иосифа Виссарионовича
Читаю двухтомник (слишком толстый) воспоминаний Наума Коржавина. Он, оказывается, рос и жил почти абсолютно параллельно моему папе: родились в 25 году в еврейских семьях, папа в Днепродзержинске, он в Киеве, ходили в школы и кружки, комсомолили, читали и писали стихи, в юности фактически были оторваны от своих семей, считая их отсталыми и неинтересными. В начале войны, закончив по 8 классов, эвакуировались, оба на Урал, работали на заводах и заканчивали вечерние школы. Только папа включился в работу заводской лаборатории, откуда получил направление в Москву на физфак, а Мандель (если кто не знает, это настоящая фамилия) приехал сам поступать в литинститут. И поступил. Московская студенческая жизнь протекала в 1944-1949 параллельно. Но только в 1948 г. Манделя арестовали и сослали. Через лет пять он приехал, ему помог Георгий Федоров, археолог. Позже они с Федоровым и папой познакомились.
Но, как это ни странно - я знаю Коржавинские прекрасные стихи и замечательные критические разборы - читать это довольно скучно: слишком он многословен. И я бы давно бросил, если бы не сознание, что фактически это могли бы быть папины воспоминания.
Но вот эпизод ареста показался мне ужасно занимательным. Итак: Эмка, как его все называли, был, по сути, в тогдашней Москве - юродивым. Он ходил в рванине (время было, конечно, беднейшее, но он и от тогдашних студентов отличался в эту сторону), читал всюду свои стихи, его все знали, все привечали. Стихи он записывал и дарил, разбрасывал, хранить было негде. Он был трепло: все знали, что он сталинист, то есть в своих стихах обосновывает все, что происходит и происходило (избавление от этого морова как раз и составляет сюжет воспоминаний). А жил он в общежитии Литинститута.
Так вот, сцена: приходят за ним в общагу, в зал, где спят сорок человек, люди в черном, спрашивают про оружие, забирают стихи из жалкого фанерного чемоданчика. Все его сокурссники, пробудившись, во все глаза смотрят на ЭТО. Кроме Расула Гамзатова, который где-то вечером пил, и Эмке, чтобы попрощаться, пришлось его разбудить.
То есть: своими глазами арест "птички божией", лояльной персоны, всей нараспашку, видят сорок будущих (и настоящих) писателей и поэтов. Одно это событие сделало для развенчания и предания проклятию сталинщины наверное больше, чем все остальные аресты, поскольку эти люди видели и умели и могли описать, а 99 процентов остальных помалкивали (Лидия Чуковская - единственное исключение на десяток миллионов). И действительно: что Тендряков, что Бондарев (а начале шестидесятых совсем не был сволочью), - а ведь это только те имена, которые вскользь упомянуты в книге - написали про это. Пережили, переобсудили, пропереживали - и написали. Да и вернувшийся Мандель тоже не молчал. Вот слава тирана и не пережила его жизни.
МГБ само себе на гибель создало общественное событие - арест Манделя. И это после 30 лет запретов всего общественного!
Но, как это ни странно - я знаю Коржавинские прекрасные стихи и замечательные критические разборы - читать это довольно скучно: слишком он многословен. И я бы давно бросил, если бы не сознание, что фактически это могли бы быть папины воспоминания.
Но вот эпизод ареста показался мне ужасно занимательным. Итак: Эмка, как его все называли, был, по сути, в тогдашней Москве - юродивым. Он ходил в рванине (время было, конечно, беднейшее, но он и от тогдашних студентов отличался в эту сторону), читал всюду свои стихи, его все знали, все привечали. Стихи он записывал и дарил, разбрасывал, хранить было негде. Он был трепло: все знали, что он сталинист, то есть в своих стихах обосновывает все, что происходит и происходило (избавление от этого морова как раз и составляет сюжет воспоминаний). А жил он в общежитии Литинститута.
Так вот, сцена: приходят за ним в общагу, в зал, где спят сорок человек, люди в черном, спрашивают про оружие, забирают стихи из жалкого фанерного чемоданчика. Все его сокурссники, пробудившись, во все глаза смотрят на ЭТО. Кроме Расула Гамзатова, который где-то вечером пил, и Эмке, чтобы попрощаться, пришлось его разбудить.
То есть: своими глазами арест "птички божией", лояльной персоны, всей нараспашку, видят сорок будущих (и настоящих) писателей и поэтов. Одно это событие сделало для развенчания и предания проклятию сталинщины наверное больше, чем все остальные аресты, поскольку эти люди видели и умели и могли описать, а 99 процентов остальных помалкивали (Лидия Чуковская - единственное исключение на десяток миллионов). И действительно: что Тендряков, что Бондарев (а начале шестидесятых совсем не был сволочью), - а ведь это только те имена, которые вскользь упомянуты в книге - написали про это. Пережили, переобсудили, пропереживали - и написали. Да и вернувшийся Мандель тоже не молчал. Вот слава тирана и не пережила его жизни.
МГБ само себе на гибель создало общественное событие - арест Манделя. И это после 30 лет запретов всего общественного!