Рецензия Дмитрия Фомина на книгу Елены Матвеевой "Двенадцать историй из жизни Джоаккино Россини"
Журнал "ХиП" (Художник и писатель в детской книге, 16 номер)
Эту книгу можно считать продолжением начатой ещё в 1970-х годах серии адаптированных для детского восприятия биографий великих композиторов с рисунками братьев Трауготов (о Моцарте, о Бахе, о Григе, о Паганини). Менялись герои и авторы, время и место действия, но не манера иллюстраторов - блистательная, импровизационно-лёгкая, столь созвучная музыкальной стихии. «Почерк» прославленного дуэта мгновенно узнаётся и на сей раз. Рисунки, как всегда, подписаны тремя инициалами - Г.А.В., однако создавались они уже одним Александром Георгиевичем, вынужденным после смерти Валерия работать за двоих (а если учесть, что в их союзе предполагалось незримое, мистическое участие отца - то и за троих). При очень внимательном изучении цикла можно, пожалуй, найти некоторые нюансы, отличающие его от более ранних графических сюит (чуть больше экспрессии, рискованных сочетаний цветов и т.п.), но вряд ли эти микроскопические разночтения интересны широкому кругу зрителей. В целом же перед нами - вполне традиционная для Трауготов книга-спектакль, книгапраздник, захватывающее, избыточно-щедрое красочное зрелище, где даже проходные эпизоды разворачиваются в величественные панорамы, а «парадных портретов» удостаиваются персонажи не только главные и второстепенные, но и вовсе не упомянутые писателем.
Своеобразным камертоном и к тексту, и к зрительному ряду книги стали приведённые в самом начале (написанные художником от руки) пушкинские строки, посвящённые «упоительному Россини»: «Не внемля критике суровой, / Он вечно тот же, вечно новый, / Он звуки льёт - они кипят, / Они текут, они горят, / Как поцелуи молодые, / Все в неге, в пламени любви, / Как зашипевшего Аи / Струя и брызги золотые…» Именно это и происходит в трауготовских рисунках. Изображая эпизоды из жизни композитора и сцены из его опер, иллюстратор находит точный графический эквивалент не только музыке маэстро, но и его на редкость гармоничному мироощущению, свободному и раскованному стилю жизни. Краски с артистической небрежностью бросаются на бумагу и начинают жить собственной непредсказуемой жизнью: кипят и пенятся, переливаются, спорят друг с другом, флиртуют, ссорятся, а тонкие контурные линии на синем фоне словно «вытягивают» высокие ноты, то разбегаются, то сплетаются в единую мелодию, как голоса хора.
Очень важно, что мир оперного театра представлен в «Двенадцати историях…» без ложной, тяжеловесной патетики, так часто сопровождающей повествования о классической музыке, без придыханий и котурнов. Шедевры Россини каким-то непостижимым, волшебным образом рождаются из материала, вроде бы совершенно непригодного, растут из красочного, и всё же, - сора. Но появлению на свет гениальной музыки оказываются бессильны помешать полунищенский быт музыкантов и капризы амбициозных певцов, чудовищно бездарные либретто и изменчивые настроения публики. Кстати, зрительный зал - один из центральных персонажей книги. Не перестаёшь удивляться тому, как удавалось и удаётся Г.А.В. Траугот передать агрессию или восторг, благоговение или недоумение целой толпы (в данном случае - сообщества меломанов), используя минимум средств: выхватывая из общей массы отдельные лица и намечая их черты несколькими беглыми линиями и всё же, - сора. Но появлению на свет гениальной музыки оказываются бессильны помешать полунищенский быт музыкантов и капризы амбициозных певцов, чудовищно бездарные либретто и изменчивые настроения публики. Кстати, зрительный зал - один из центральных персонажей книги. Не перестаёшь удивляться тому, как удавалось и удаётся Г.А.В. Траугот передать агрессию или восторг, благоговение или недоумение целой толпы (в данном случае - сообщества меломанов), используя минимум средств: выхватывая из общей массы отдельные лица и намечая их черты несколькими беглыми линиями. Главный герой, «Европы баловень - Орфей», показан автором и художником в самых разных ипостасях и жизненных обстоятельствах. Он - не только великий композитор и дирижёр, но ещё и неунывающий жизнелюб, остроумный собеседник, галантный кавалер, гурман и превосходный кулинар, любитель всевозможных розыгрышей. Иногда создатель «Севильского цирюльника» предстаёт перед читателем в ситуациях и вовсе курьёзных: предаётся отчаянию, случайно уронив в воду индейку, фаршированную трюфелями, или является на карнавал в костюме старой нищенки. Но все эти забавные дурачества и простительные слабости отнюдь не дискредитируют реформатора оперного искусства. Скорее наоборот, делают образ Россини объёмным и полнокровным, укоренённым в своей эпохе и в то же время понятным современному ребёнку.
Дмитрий Фомин
Эту книгу можно считать продолжением начатой ещё в 1970-х годах серии адаптированных для детского восприятия биографий великих композиторов с рисунками братьев Трауготов (о Моцарте, о Бахе, о Григе, о Паганини). Менялись герои и авторы, время и место действия, но не манера иллюстраторов - блистательная, импровизационно-лёгкая, столь созвучная музыкальной стихии. «Почерк» прославленного дуэта мгновенно узнаётся и на сей раз. Рисунки, как всегда, подписаны тремя инициалами - Г.А.В., однако создавались они уже одним Александром Георгиевичем, вынужденным после смерти Валерия работать за двоих (а если учесть, что в их союзе предполагалось незримое, мистическое участие отца - то и за троих). При очень внимательном изучении цикла можно, пожалуй, найти некоторые нюансы, отличающие его от более ранних графических сюит (чуть больше экспрессии, рискованных сочетаний цветов и т.п.), но вряд ли эти микроскопические разночтения интересны широкому кругу зрителей. В целом же перед нами - вполне традиционная для Трауготов книга-спектакль, книгапраздник, захватывающее, избыточно-щедрое красочное зрелище, где даже проходные эпизоды разворачиваются в величественные панорамы, а «парадных портретов» удостаиваются персонажи не только главные и второстепенные, но и вовсе не упомянутые писателем.
Своеобразным камертоном и к тексту, и к зрительному ряду книги стали приведённые в самом начале (написанные художником от руки) пушкинские строки, посвящённые «упоительному Россини»: «Не внемля критике суровой, / Он вечно тот же, вечно новый, / Он звуки льёт - они кипят, / Они текут, они горят, / Как поцелуи молодые, / Все в неге, в пламени любви, / Как зашипевшего Аи / Струя и брызги золотые…» Именно это и происходит в трауготовских рисунках. Изображая эпизоды из жизни композитора и сцены из его опер, иллюстратор находит точный графический эквивалент не только музыке маэстро, но и его на редкость гармоничному мироощущению, свободному и раскованному стилю жизни. Краски с артистической небрежностью бросаются на бумагу и начинают жить собственной непредсказуемой жизнью: кипят и пенятся, переливаются, спорят друг с другом, флиртуют, ссорятся, а тонкие контурные линии на синем фоне словно «вытягивают» высокие ноты, то разбегаются, то сплетаются в единую мелодию, как голоса хора.
Очень важно, что мир оперного театра представлен в «Двенадцати историях…» без ложной, тяжеловесной патетики, так часто сопровождающей повествования о классической музыке, без придыханий и котурнов. Шедевры Россини каким-то непостижимым, волшебным образом рождаются из материала, вроде бы совершенно непригодного, растут из красочного, и всё же, - сора. Но появлению на свет гениальной музыки оказываются бессильны помешать полунищенский быт музыкантов и капризы амбициозных певцов, чудовищно бездарные либретто и изменчивые настроения публики. Кстати, зрительный зал - один из центральных персонажей книги. Не перестаёшь удивляться тому, как удавалось и удаётся Г.А.В. Траугот передать агрессию или восторг, благоговение или недоумение целой толпы (в данном случае - сообщества меломанов), используя минимум средств: выхватывая из общей массы отдельные лица и намечая их черты несколькими беглыми линиями и всё же, - сора. Но появлению на свет гениальной музыки оказываются бессильны помешать полунищенский быт музыкантов и капризы амбициозных певцов, чудовищно бездарные либретто и изменчивые настроения публики. Кстати, зрительный зал - один из центральных персонажей книги. Не перестаёшь удивляться тому, как удавалось и удаётся Г.А.В. Траугот передать агрессию или восторг, благоговение или недоумение целой толпы (в данном случае - сообщества меломанов), используя минимум средств: выхватывая из общей массы отдельные лица и намечая их черты несколькими беглыми линиями. Главный герой, «Европы баловень - Орфей», показан автором и художником в самых разных ипостасях и жизненных обстоятельствах. Он - не только великий композитор и дирижёр, но ещё и неунывающий жизнелюб, остроумный собеседник, галантный кавалер, гурман и превосходный кулинар, любитель всевозможных розыгрышей. Иногда создатель «Севильского цирюльника» предстаёт перед читателем в ситуациях и вовсе курьёзных: предаётся отчаянию, случайно уронив в воду индейку, фаршированную трюфелями, или является на карнавал в костюме старой нищенки. Но все эти забавные дурачества и простительные слабости отнюдь не дискредитируют реформатора оперного искусства. Скорее наоборот, делают образ Россини объёмным и полнокровным, укоренённым в своей эпохе и в то же время понятным современному ребёнку.
Дмитрий Фомин