Переводчик Сергей (продолжение)
Не знаю, забавой ли было увлечение переводчика Сергея скрипачкой Леной, роскошной блондинкой с пухлыми губами, томным взглядом и плавной, чуть покачивающейся из стороны в сторону походкой, в которой бёдра обещали тем, кто замечал их мягкие колыхания, будущую яростную пляску страсти. Лена выделялась на матовом фоне переводчика Сергея. Цвет их волос сливался, когда они сидели в автобусе, склонившись друг к другу, и уже успевший полысеть тридцатислишнимлетний герой наш шептал ей на ухо, кто знает, быть может предпосылки того, что мы слышим сейчас ежедневно. К слову, как-то его спросили о возрасте, и он ответил, что ему тридцать четыре, и не было ясно, правда ли это или вновь часть игры - было сложно угадать, внешность его была почти невероятно невыразительна. Мы заметили, что Лена стала тише, уже не хохотала беспечно, как бывало ещё совсем недавно, и хотя улыбка её была всё такой же широкой, в обращении с нами в ней стала заметна тайна. Как сейчас вижу - возвращаясь на своё место в автобусе, я замечаю, как строго сложил на коленях своих руки переводчик Сергей, как он улыбается, встречаясь со мной глазами, как рядом сидит молчаливая улыбающаяся Лена, и я снисходительно принимаю их за смущённых влюблённых, и через мгновение, позабыв их, принимаюсь блаженствовать, заигрывая с Аней.
Мефодий был настроен политически рьяно и потому выпад его против переводчика Сергея объясним, хотя по незнанью, наивности и невниманию я до тех пор не замечал нарастающего в нём гнева. Это случилось на одной из стоянок в пути, которые всё ещё воспринимались нами как праздники-пиры (мы постоянно восторгались опрятностью и устроенностью общественных уборных, множественностью яств в магазинчиках при заправках и разнообразием самих этих зданий, после унылого однообразия и серости, к которому мы привыкли у себя в стране) - стычка между пьяным Мефодием (к вечернему концерту в тот день он почти протрезвел) и нашим героем. Я был рядом и услышал, увидел и ощутил тот пыл, с которым Мефодий набросился на соглядатая, и холод, которым тот ответил на выпад.
- Вы погубили страну. Из-за таких, как ты, мы живём в страхе и дерьме. Что ты смотришь, хочешь в харю получить! - распалялся Мефодий.
Переводчик Сергей ретировался, но не из трусости, а, как мне показалось, сознательно не захотев ввязываться в перебранку. Лицо его сначала стало сосредоточенно, словно он выбирал варианты решения предложенной ему задачи, а затем вдруг приняло отрешённое выражение, и когда, почувствовав отсутствие сопротивления, Мефодий неуклюже бросился на него с кулаками, тот ловко и поспешно увернулся от нападения и быстрыми шагами направился вокруг здания, и вскоре вовсе скрылся из виду.
Казалось, что с тех пор он стал ещё более незаметным. Хотя роман с Леной продолжался так же наглядно и ровно. То, что он в начале поездки располагался впереди, рядом с усачом и нашим дирижёром с его женой, а сейчас неизменно садился среди нас - позади привилегированных особ, воспринималось нами естественно. Вообще, у переводчика Сергея была способность менять своё поведение (мне сложно сейчас припомнить его тогдашнюю речь, поскольку говорил он мало и только в ответ на наши редкие вопросы, но в речи его, кажется, была, несмотря на тихость и ровность, скрытая резкость)... итак, поведение своё он постоянно менял, но еле заметно, и в общем вёл себя, пользуясь его сегодняшним словарём, "осторожно", то есть без резких движений, как, возможно, и учили тогда вести себя советских разведчиков. Кстати сказать, изменения, произошедшие с ним за последние двенадцать лет, с тех пор как он постоянно находится на виду, сильны и поучительны для всякого студента психологии власти.
Ох, этот ноябрьский, совершенно зимний сумрак Москвы! Сейчас полвторого дня, а на дворе - пародия на полярную ночь. И почему не возопят прохожие, как милые, так и покорно влекущие свои начинённые сознаньем своего мирового господства тела: "Пощади меня, небо, откройся, хоть на миг улыбнись мне!.." Но нет, похоже, не нужна эта нега Москве, одетой сегодня в военную шинель переводчика Сергея - всё случилось так, как мечталось ему: всюду толпы здоровяков в погонах, с остекленевшими глазами, со страстным желанием поколотить себе подобных. Вот что скрывалось в тихом голосе молодого, слегка кривоногого парня, решившего тогда, после стычки с Мефодием, затаиться в себя ещё глубже.
Вряд ли чтимый мною дирижёр наш, Геннадий Сергеевич Оршанский, знал, с кем имеет дело, и что предстоит переводчику Сергею вершить судьбы миллионов моих сограждан. По наущению своей супруги, бывшей опереточной дивы, а ныне склочной, неопрятной, с признаками былого кокетства в силу изящества как лица, так и тела, впечатление от которых портили чрезмерно пристальный взгляд неестественно распахнутых глаз и широкие движения бёдрами, и неожиданные резкие приседания при походке отчего-то изрядно опустившейся женщины, Геннадий Сергеевич как-то перед концертом вызвал меня через одного из своих суетливых приближённых к себе в артистическую и учинил нравственный выговор. Начал он отвлечённо, почти холодно, словно с середины своей мысли заговорив о Бартоке, и затем, потеплев голосом, почти прошептал, что "кое-кому не нравится то, как ведём себя мы, я и Аня, и что нужно-де быть поскромнее". Я ответил ему, нисколько себе не удивившись, что это моё личное дело и что никто не вправе диктовать мне, как себя следует вести. Сейчас, вспоминая тот разговор, я вновь возношу моего учителя на ту высоту, на которой он вечно стоит в моей памяти. Настоящие либералы в России во власти - а занимал он значительный пост в иерархии - крайне редки, и их, на мой вкус, необходимо лелеять. Геннадий Сергеевич на мой довольно грубый выпад ответил, что "его попросили сказать мне об этом, он и сказал". Я же ушел готовиться к концерту, довольный собой.
К тому времени бывшие приятели наши, Флора Аленова и Олег Муратовский, перестали с нами общаться, а встречая на завтраке, еле здоровались. Им явно не нравилось наше, впрочем, скорее, моё, открытое выражение чувств, и по сравнению с ними - видимый его переизбыток. Будучи парой с историей отношений - встречались они уже более года, и, считая себя знатоками любовных обычаев, Флора и Олег всячески подчёркивали своё неприятие друг друга, постоянно словесно пикируясь и насмехаясь друг над другом, а телесные контакты их были полностью отданы шлепкам, щипанию и тумакам со стороны Флоры и защитным действиям рук пытающегося оградить себя от Флоры Олега. Впрочем, два раза, насмотревшись с презреньем и ужасом на наши с Анной любовные кульбиты, они позволили себе сексуальную распущенность: Олег приобнимал Флору, громко шепча ей на ухо, но так чтоб все слышали: "Моя курочка!", а Флора, конфузливо, но легко - благо объятие было фиктивным - освобождаясь от руки Олега, при этом жеманно, но больно щипая его плечо, игриво произносила: "Ну, что ты... что ты делаешь!" И победоносно они оглядывались вокруг, проверяя произведённое впечатление, и советские студенты, пытаясь скрыть неловкость и недоумение, стыдливо улыбались, словно одобряя порыв страсти влюблённых. Обида на нас этой досточтимой четы была обусловлена ещё и тем обстоятельством, что я пренебрёг их уроком, который пытался мне преподать в самом начале поездки Олег - он как-то раз пришёл ко мне в гости и сразу стал вести себя таинственно: заговорил вполголоса, осведомился, нет ли кого-либо в ванной, и, не поверив мне, проверил ванную сам, зачем-то вальяжно предложил закрыть шторы, "так, на всякий случай", и, продолжая нервно бродить по номеру, принялся долго и туманно говорить о том... впрочем, чтобы избавить читателя от абракадабры олеговой отповеди, сведу его часовой монолог к простой его просьбе - не спать с Анной. Выслушав долгий путаный монолог Олега, я, не пытаясь вступить с ним в обсуждение, заверил его, что воспринял урок и что впредь буду держать его в голове. Было ли это малодушием? Скорее всего - лицемерием. Однако, каково девятнадцатилетнему пылкому юноше, влюбившемуся в тихую, добрую, уверенную в себе сверстницу? До советов ли ему завистливых сальноволосых, злобных, улыбчивых карлов? Ведь если старик точно знает, что жизнь коротка, и что нужно ловить каждый оставшийся миг её, проживать его чувственно, вцепившись покрепче, и делает это отчасти намеренно, то юноша, особенно в мгновения пылких минут, хотя также ощущает это, но ещё не умеет сказать, осознать - поэтому я, во многом презрев советы, продолжал пить из любовной чаши, дарованной мне и Анне. Был ли я счастлив - о да! И несмотря на изнурительное для многих наших коллег расписание гастролей, я парил в своей влюблённости, пия чашу почти безропотно. Лишь иногда меня удивляла некоторая неотзывчивость Анны на мои ласки, но я относил это к её неискушённости, к нежеланию откликаться на вызовы тела и к нарочитой её скромности. Тут меня, как в иные времена прочих моих соплеменников, подмывает пуститься в рассуждения о русском характере, известном своей взрывностью, возможно, именно потому что долго сдерживаясь, русский затем... вернее организм его берёт своё, выплёскивая эмоции, разряжаясь, пугая при этом спокойного немца, который привык отвечать на желания своих духа и плоти мгновенно, не скрывая подолгу своих чувств как от себя самого, так и от других, поэтому и кажущегося столь ровным характером, а в понимании русского - скучным.
Но я лучше поделюсь с читателем своей озабоченностью по поводу русла, по которому течёт мой рассказ. Ощутив и написав об этом, я задумываюсь о том, что значит эта передача чувств, и не лишним ли будет бременем для человека, очевидно вдоволь загруженного своими собственными трудностями и переживаниями - принимать на себя ещё и сомнения автора и делить с ним судьбу, и не лучше ли воспринять этот порыв литератора к помощи и отчасти призыв к сочувствию отстранённо, чтобы смочь самому оценить, разобраться, прочувствовать собственным образом ткань рассказа и жизнь в нём героев?
...Со времени написания верхних десяти строк прошли три недели, в течение которых ваш слабый писатель прошёл через двери, ведущие во всевозможные божественные кущи, не найдя вдохновения в этих комнатах, залах, на этих лугах и полях. И вернувшись в свою дивную келью, он решил продолжить скучно и тягостно начатое повествование о загадочном переводчике Сергее.
Он безусловно влияет на нас, в том числе на мою способность писать, не говоря о моём говорении, о мыслях и чувствах моих и моих современников - в большей мере в моей стране, поскольку они, кто вольно, а кто и поневоле, вынуждены лицезреть его похождения и игры, и участвовать в его играх ума повседневно. Но и на неблизких наших соседей, поскольку он постепенно распростёр нити своей паутины и на далёкие земли, в чём ему помогали сноровка, полученная в молодости, полное отсутствие совести и желание властвовать над как можно большим числом стран и людей.
Всё, да, кажется, всё познаётся в сравнении. И он взошёл на вершину русской власти в мгновение, когда там отходил от дел обрюзгший от водки, болезней и лести клоун-король. И когда он впервые с нами заговорил, уже будучи возвеличенным, в нём ещё жил тот застенчивый, тихий переводчик Сергей, голос которого звучал словно орфейские песни, и я затрепетал, утопая в приязни к его очевидной отличности от своего предшественника - справедливости ради необходимо заметить, что ему и не нужно было как-то особенно стараться, как происходит сейчас, когда он пообрюзг и нахмурился. Я сейчас, как, думаю, и многие другие мои сограждане, задаюсь вопросом, много ли усилий стоило тогда этому прилично выглядящему человеку взойти на залитый помоями горный гребень русской государственности? Он почти выглядел нашим спасителем. И я влюбился, не замечая садистских наклонностей и прочих обыкновенностей его, как не замечаешь их у впервые попавшего в твой дом гостя, что старается произвести хорошее впечатление.
Ко всему прочему я лелеял, как нечто сокровенное, свою личную причастность к его, а теперь уже и к нашей общей с другими судьбе - и несмотря на то, что ему дали другое имя, я знал, что переводчик Сергей будет спокойным, умеренным, тихим и славным переводчиком, переводящим чаяния моих современников на свой плавный, несколько старомодный, чуть простоватый, отчасти ломаный, но понятный язык. Я прощал ему холод глаз, веря в то, что человек, а тем более столь умный и гибкий, как он, способен меняться, и моя любовь, так же, как и любовь тысяч, миллионов моих сограждан, растопит его задремавшее от холода сердце, и в конце концов он ответит нам таким же чувством. Я вспоминал те несколько пересечений наших взглядов, когда он понимал, угадывал меня и улыбался, и эта улыбка всегда была уместна... или мне так только казалось, и я тогда просто был погружён в ту влюблённость, в ту сказку, которую мне подарила молчаливая Анна или которую я сам себе тогда придумал в тоске по любви. Да, в случае со мною - влюблённость моя в переводчика в первые месяцы нового века была обусловлена обожанием его ума. Сейчас я понимаю, что никакого особенного света от него не исходило, и это было лишь утолением моей интеллектуальной жажды, которая проснулась после нескольких лет беспросветной и низкой пошлости предыдущего короля.
Что же с Анной? У неё была замечательная способность московской женщины ничем не показывать своего отношения к человеку. Бывало, я допытывался у неё, любит ли она меня - отчаянный ход наивных или сомневающихся влюблённых, которые даже при раздражённо кидаемой фразе о взаимности мгновенно успокаиваются: самообман, который в отдельных случаях длится годами. Потряси я её тогда за плечи, сыграй роль нерадивого мужа из кинолент итальянских реалистов 1948-го года, она, в отличие от машущих руками и огрызающихся героинь экрана, посмотрела бы на меня взглядом, казалось, ничего не выражающим, за которым на самом деле скрыт богатейший мир Москвы, многим неведомый. И я развожу руками в жесте непонимания, хотя скрывает он больше - и мою алчность полностью познать этот мир, и моё тайное знание о невозможности этого. А знают ли сами себя столичные жители? Не закрылись ли многие из них от чувств своих в келью или дворец постижения мира, в башню познанья умом, но не сердцем - не перебирают ли они сокровища, укладываемые им под ноги из века в век проходящими через их город пилигримами? Мы, провинциалы, высиживаем наши жалкие на первый взгляд открытия в своих городках, приносим их в своих трепетных ладонях на вечно голодный алтарь часто невнимательных к нашим бессонным ночам москвичей, которые небрежно кидают очередной вечный двигатель в угол своей необъятной квартиры и бросают слуге: "Позови следующего!"
Так, сложно, нет, невозможно настроиться на восприятие мира переводчиком Сергеем, поскольку он, как почти столичный мужчина, не чувствует его, а думает. О да, он достиг в этом искусстве прекрасного блеска тщательно отполированной мысли, и эта отражающая поверхность его слов, предложений, выверенных, проверенных, отмеренных и заверенных - полностью затмила его существо. Учитывая, что ведомство, в котором он служит с младенчества, занимается в основном этим - отъёмом у людей их лица и природы - казалось бы, тщетно искать в его жестах, поступках, словах естественной краски эмоции.
Но я всё же пытаюсь. Хоть пока безуспешно.
Я чувствую, что несмотря на очевидность и не шибкую вдохновенность логики людей, создавших новый образ для переводчика Сергея, им нужно воздать уважение, поскольку в наш век - не ума, а безумия - всякая мысль, даже плоская, должна быть поощрена. И тем более, если в поисках своих люди касаются действительно великих имён, не особенно пачкая их. Так, в недрах одного из зданий правительства в 1995 году появилась идея скрестить, казалось бы, далёкие по родам и пастбищам особи. В то время, во-первых - в районы нашей страны просочилось достаточно постмодернистских течений, во-вторых, по складу своему автор талантливой задумки (а она бесспорно таковою является, ведь результат её живёт уже много лет и питает умы и сердца наших граждан) - человек собирательный, разный, даже очень разный, и эта разность в нём граничит с абсурдом, если считать абсурдом сочетание элементов несочетаемых и поэтому существующих рядом, поотдельности, не уживаясь. И наконец в-третьих - произведения главного литературного героя истории превращения переводчика Сергея к тому времени шесть лет как издавались в стране, интерес к нему был неимоверный, и для особенно чутких рационализаторов как раз этот год явился переломным в способности приложить своё знакомство с Набоковым к тем тоннам другого читанного и слышанного, что разрешалось слышать и читать в до-горбачёвскую эпоху. Что же вышло у него? (Не стоит забывать о месте, где он работал, и о том, что там, в этих зданиях, существует определённая логика, которую мы здесь пытаемся реконструировать - логика, заметим, отвергнутая от чувств, которые там презираются в традиции экспериментов с собаками, кроликами и обезьянами). Кто был и остаётся главным цитируемым человеком в стране - чьи памятники... Впрочем, я, кажется, уже где-то писал об этом. Коротко - Ленин. Ленин - Сталин. Это два светоча двадцатого века, что продолжают почитаться гениями (когда ещё наступит в России время, в которое до большинства её жителей дойдёт божественная правда о подлинных сущностях этих людей!) безусловно должны были быть использованы в легенде о новом светоче. Краткость, созвучие и псевдонимичность двух главных имён... почему бы не продолжить традицию? Но откуда взять новое имя... Тут нам стоит присмотреться к определённой изящности вкуса автора обмана - он явно зачитывался, восхищаясь книгами вновь открытого им русского классика, который назвал своего детского героя Путей. Путя... путь... в путь... вперёд к победе... и так далее. Это звучало обещающе. Тут на подмогу подоспело открытие - "Владимир Владимирович" - следование традиции, от отца к сыну - "то что нам необходимо, чтобы указать на связь времён, примирить прошлое с настоящим". В корзине придумщика оказалось даже два Владимира Владимировича - вместе с петербургским неженкой оттуда выглядывали гневные очи революционного поэта-громилы. Но как не помнить о главном герое последних восьмидесяти (к тому времени) лет! Он ведь тоже звался Владимиром. Удача улыбалась сказочнику всё шире - преемственность укладывалась в концепцию имени с избытком. Итак, у обез... то есть у народа сработает инстинкт (не пропадать же павловской собаке, хоть в последние годы её заметно потеснили различные противные правительству Фрейды, Фроммы, Франклы). Владимир Владимирович ...ин ...ин ...ин. Есть! Путин! Владимир Владимирович Путин!! Указующий путь. Не хватает только выброшенной вперёд руки с зажатой в ней кепкой. Но это может выдать мыслительный процесс автора идеи... Лучше скромно, без кепки... даже вовсе без всяких лишностей. Просто Путин. Владимир Владимирович. Понятно и просто. Указующий путь. Просто Путин. Вот прицепилось. Просто Путин. А кто такой этот Путин? Как кто? Он будет народу так же дорог, как Лёвин Толстому. Кстати, говоря о любимой книжке Набокова... Новое имя должно было отозваться и в подсознании нескольких оставшихся в стране интеллигентов. Путин. Путин. Легенда была рождена. Оставалось претворить её в жизнь...
Но если вектор руки нашего будущего героя простирался вперёд, к будущим свершениям и решётчатым радостям огромной страны, то флюгер нашего рассказа трепещет от ветра другого - в сторону противоположную, в прошлое, когда и я, и мои друзья-музыканты, да и сам переводчик Сергей ещё и вовсе не подозревали о том, что этот зловещий фаустианский сюжет изменит судьбы миллионов сограждан и других граждан земли... Как не вспомнить вечную развилку исторической мысли, на одном из указателей которой начертано мелкими буквами: "Роль личности в истории"! И, решившись продолжить путь, мы удаляемся от взора оставшихся сомневаться в пыли у развилки, идя по дороге, которую вряд ли выбрал бы былинный богатырь - он ведь действовал согласно зову своего сердца, простодушно, не задумываясь о том, что он вершит время и определяет настроение, чаяния и отчаяния своих земляков. Кто знает... Однако мне кажется, что переводчик Сергей сегодня позабыл о суровом и застенчивом долге богатырей прошлого и озабочен как раз тем, насколько заметно и выгодно он выглядит на историческом фоне.
Он отвлекается от того страха, той дающей ему возможность ощущать течение своей жизни паники, возникающей в нём всякий раз, когда он чувствует, что теряет контроль над собеседником, над окружающими, над теми, кого он представляет своим внутренним взором - над "народом". И он предпринимает действия, чтобы восстановить это, на его взгляд, единственно возможное равновесие - когда с одной стороны Он, а с другой - кто бы то ни был, в любом количестве и с любыми воззрениями. Да, он научился смотреть человеку в глаза и даже слышать слова, но он не чувствует человека, как он не чувствует себя - ведь его отучили от этого. И я ощущаю двоякое давление на свою совесть: с одной стороны мне его очень жалко, поскольку он заплатил за власть своим естеством, совершив столь известную сделку, и эта потеря души ему наверное обходится дорого, но, с другой стороны, я верю, что умом он наверное понимает, как он давит, и душит, и калечит людей своим беспримерным напором.
Привиделось ли ему то, что ему предстояло, что ему было уготовано жизнью, что предложат ему испытать испытатели рождённой теории, когда примерно в тот же день, летом 1995-го года, он стоял на Большом каменном мосту рядом с длинноволосой стройной блондинкой. Мы с Сабркуль поднимались по склону моста, и, дойдя до его высшей точки, поравнявшись с нашим героем, я окликнул его, и он любезно ответил на моё приветствие. И затем, представив его Сабркуль как своего знакомого переводчика Сергея, я спросил у него:
- Ты давно в Москве?
- Вот, приехал посмотреть! - ответил он мечтательно, показывая рукой в сторону кремлёвской стены.
Знал ли он тогда, что будет владеть ею вскорости, или жест его был случаен, как бывают случайны некоторые совпадения, впоследствии оказывающиеся судьбоносными.
Он и я находимся сейчас в нескольких километрах друг от друга, и он скорее всего не думает обо мне (хотя я не могу быть полностью в этом уверенным). Между нами тысячи людей, каждый из которых вобрал в себя частицу его страха. Многие из нас обладают теперь его чувством юмора, так же основанном на испуге или на унижении ближнего. Он воссоздал моду на чтение тревожных, разрушительных в своих задачах текстов. Он научил нас быть подозрительными друг к другу. Он превратил нашу страну в громадный зал суда, где каждый пытается стать судьёй, чтобы не быть осуждённым...
Цвет, который виден в объектив камеры, сейчас серый с вкрапленьями тёмно-серого. От той весёлой Штадтской лужайки мы отдалились настолько - как в пространстве, так и во времени, - что она почти забылась. Но я пытаюсь найти в своей памяти её цвет и вновь заглядываю в объектив, надеясь увидеть с его помощью наше будущее, беспечное и радостное.
ноябрь 2011
Мефодий был настроен политически рьяно и потому выпад его против переводчика Сергея объясним, хотя по незнанью, наивности и невниманию я до тех пор не замечал нарастающего в нём гнева. Это случилось на одной из стоянок в пути, которые всё ещё воспринимались нами как праздники-пиры (мы постоянно восторгались опрятностью и устроенностью общественных уборных, множественностью яств в магазинчиках при заправках и разнообразием самих этих зданий, после унылого однообразия и серости, к которому мы привыкли у себя в стране) - стычка между пьяным Мефодием (к вечернему концерту в тот день он почти протрезвел) и нашим героем. Я был рядом и услышал, увидел и ощутил тот пыл, с которым Мефодий набросился на соглядатая, и холод, которым тот ответил на выпад.
- Вы погубили страну. Из-за таких, как ты, мы живём в страхе и дерьме. Что ты смотришь, хочешь в харю получить! - распалялся Мефодий.
Переводчик Сергей ретировался, но не из трусости, а, как мне показалось, сознательно не захотев ввязываться в перебранку. Лицо его сначала стало сосредоточенно, словно он выбирал варианты решения предложенной ему задачи, а затем вдруг приняло отрешённое выражение, и когда, почувствовав отсутствие сопротивления, Мефодий неуклюже бросился на него с кулаками, тот ловко и поспешно увернулся от нападения и быстрыми шагами направился вокруг здания, и вскоре вовсе скрылся из виду.
Казалось, что с тех пор он стал ещё более незаметным. Хотя роман с Леной продолжался так же наглядно и ровно. То, что он в начале поездки располагался впереди, рядом с усачом и нашим дирижёром с его женой, а сейчас неизменно садился среди нас - позади привилегированных особ, воспринималось нами естественно. Вообще, у переводчика Сергея была способность менять своё поведение (мне сложно сейчас припомнить его тогдашнюю речь, поскольку говорил он мало и только в ответ на наши редкие вопросы, но в речи его, кажется, была, несмотря на тихость и ровность, скрытая резкость)... итак, поведение своё он постоянно менял, но еле заметно, и в общем вёл себя, пользуясь его сегодняшним словарём, "осторожно", то есть без резких движений, как, возможно, и учили тогда вести себя советских разведчиков. Кстати сказать, изменения, произошедшие с ним за последние двенадцать лет, с тех пор как он постоянно находится на виду, сильны и поучительны для всякого студента психологии власти.
Ох, этот ноябрьский, совершенно зимний сумрак Москвы! Сейчас полвторого дня, а на дворе - пародия на полярную ночь. И почему не возопят прохожие, как милые, так и покорно влекущие свои начинённые сознаньем своего мирового господства тела: "Пощади меня, небо, откройся, хоть на миг улыбнись мне!.." Но нет, похоже, не нужна эта нега Москве, одетой сегодня в военную шинель переводчика Сергея - всё случилось так, как мечталось ему: всюду толпы здоровяков в погонах, с остекленевшими глазами, со страстным желанием поколотить себе подобных. Вот что скрывалось в тихом голосе молодого, слегка кривоногого парня, решившего тогда, после стычки с Мефодием, затаиться в себя ещё глубже.
Вряд ли чтимый мною дирижёр наш, Геннадий Сергеевич Оршанский, знал, с кем имеет дело, и что предстоит переводчику Сергею вершить судьбы миллионов моих сограждан. По наущению своей супруги, бывшей опереточной дивы, а ныне склочной, неопрятной, с признаками былого кокетства в силу изящества как лица, так и тела, впечатление от которых портили чрезмерно пристальный взгляд неестественно распахнутых глаз и широкие движения бёдрами, и неожиданные резкие приседания при походке отчего-то изрядно опустившейся женщины, Геннадий Сергеевич как-то перед концертом вызвал меня через одного из своих суетливых приближённых к себе в артистическую и учинил нравственный выговор. Начал он отвлечённо, почти холодно, словно с середины своей мысли заговорив о Бартоке, и затем, потеплев голосом, почти прошептал, что "кое-кому не нравится то, как ведём себя мы, я и Аня, и что нужно-де быть поскромнее". Я ответил ему, нисколько себе не удивившись, что это моё личное дело и что никто не вправе диктовать мне, как себя следует вести. Сейчас, вспоминая тот разговор, я вновь возношу моего учителя на ту высоту, на которой он вечно стоит в моей памяти. Настоящие либералы в России во власти - а занимал он значительный пост в иерархии - крайне редки, и их, на мой вкус, необходимо лелеять. Геннадий Сергеевич на мой довольно грубый выпад ответил, что "его попросили сказать мне об этом, он и сказал". Я же ушел готовиться к концерту, довольный собой.
К тому времени бывшие приятели наши, Флора Аленова и Олег Муратовский, перестали с нами общаться, а встречая на завтраке, еле здоровались. Им явно не нравилось наше, впрочем, скорее, моё, открытое выражение чувств, и по сравнению с ними - видимый его переизбыток. Будучи парой с историей отношений - встречались они уже более года, и, считая себя знатоками любовных обычаев, Флора и Олег всячески подчёркивали своё неприятие друг друга, постоянно словесно пикируясь и насмехаясь друг над другом, а телесные контакты их были полностью отданы шлепкам, щипанию и тумакам со стороны Флоры и защитным действиям рук пытающегося оградить себя от Флоры Олега. Впрочем, два раза, насмотревшись с презреньем и ужасом на наши с Анной любовные кульбиты, они позволили себе сексуальную распущенность: Олег приобнимал Флору, громко шепча ей на ухо, но так чтоб все слышали: "Моя курочка!", а Флора, конфузливо, но легко - благо объятие было фиктивным - освобождаясь от руки Олега, при этом жеманно, но больно щипая его плечо, игриво произносила: "Ну, что ты... что ты делаешь!" И победоносно они оглядывались вокруг, проверяя произведённое впечатление, и советские студенты, пытаясь скрыть неловкость и недоумение, стыдливо улыбались, словно одобряя порыв страсти влюблённых. Обида на нас этой досточтимой четы была обусловлена ещё и тем обстоятельством, что я пренебрёг их уроком, который пытался мне преподать в самом начале поездки Олег - он как-то раз пришёл ко мне в гости и сразу стал вести себя таинственно: заговорил вполголоса, осведомился, нет ли кого-либо в ванной, и, не поверив мне, проверил ванную сам, зачем-то вальяжно предложил закрыть шторы, "так, на всякий случай", и, продолжая нервно бродить по номеру, принялся долго и туманно говорить о том... впрочем, чтобы избавить читателя от абракадабры олеговой отповеди, сведу его часовой монолог к простой его просьбе - не спать с Анной. Выслушав долгий путаный монолог Олега, я, не пытаясь вступить с ним в обсуждение, заверил его, что воспринял урок и что впредь буду держать его в голове. Было ли это малодушием? Скорее всего - лицемерием. Однако, каково девятнадцатилетнему пылкому юноше, влюбившемуся в тихую, добрую, уверенную в себе сверстницу? До советов ли ему завистливых сальноволосых, злобных, улыбчивых карлов? Ведь если старик точно знает, что жизнь коротка, и что нужно ловить каждый оставшийся миг её, проживать его чувственно, вцепившись покрепче, и делает это отчасти намеренно, то юноша, особенно в мгновения пылких минут, хотя также ощущает это, но ещё не умеет сказать, осознать - поэтому я, во многом презрев советы, продолжал пить из любовной чаши, дарованной мне и Анне. Был ли я счастлив - о да! И несмотря на изнурительное для многих наших коллег расписание гастролей, я парил в своей влюблённости, пия чашу почти безропотно. Лишь иногда меня удивляла некоторая неотзывчивость Анны на мои ласки, но я относил это к её неискушённости, к нежеланию откликаться на вызовы тела и к нарочитой её скромности. Тут меня, как в иные времена прочих моих соплеменников, подмывает пуститься в рассуждения о русском характере, известном своей взрывностью, возможно, именно потому что долго сдерживаясь, русский затем... вернее организм его берёт своё, выплёскивая эмоции, разряжаясь, пугая при этом спокойного немца, который привык отвечать на желания своих духа и плоти мгновенно, не скрывая подолгу своих чувств как от себя самого, так и от других, поэтому и кажущегося столь ровным характером, а в понимании русского - скучным.
Но я лучше поделюсь с читателем своей озабоченностью по поводу русла, по которому течёт мой рассказ. Ощутив и написав об этом, я задумываюсь о том, что значит эта передача чувств, и не лишним ли будет бременем для человека, очевидно вдоволь загруженного своими собственными трудностями и переживаниями - принимать на себя ещё и сомнения автора и делить с ним судьбу, и не лучше ли воспринять этот порыв литератора к помощи и отчасти призыв к сочувствию отстранённо, чтобы смочь самому оценить, разобраться, прочувствовать собственным образом ткань рассказа и жизнь в нём героев?
...Со времени написания верхних десяти строк прошли три недели, в течение которых ваш слабый писатель прошёл через двери, ведущие во всевозможные божественные кущи, не найдя вдохновения в этих комнатах, залах, на этих лугах и полях. И вернувшись в свою дивную келью, он решил продолжить скучно и тягостно начатое повествование о загадочном переводчике Сергее.
Он безусловно влияет на нас, в том числе на мою способность писать, не говоря о моём говорении, о мыслях и чувствах моих и моих современников - в большей мере в моей стране, поскольку они, кто вольно, а кто и поневоле, вынуждены лицезреть его похождения и игры, и участвовать в его играх ума повседневно. Но и на неблизких наших соседей, поскольку он постепенно распростёр нити своей паутины и на далёкие земли, в чём ему помогали сноровка, полученная в молодости, полное отсутствие совести и желание властвовать над как можно большим числом стран и людей.
Всё, да, кажется, всё познаётся в сравнении. И он взошёл на вершину русской власти в мгновение, когда там отходил от дел обрюзгший от водки, болезней и лести клоун-король. И когда он впервые с нами заговорил, уже будучи возвеличенным, в нём ещё жил тот застенчивый, тихий переводчик Сергей, голос которого звучал словно орфейские песни, и я затрепетал, утопая в приязни к его очевидной отличности от своего предшественника - справедливости ради необходимо заметить, что ему и не нужно было как-то особенно стараться, как происходит сейчас, когда он пообрюзг и нахмурился. Я сейчас, как, думаю, и многие другие мои сограждане, задаюсь вопросом, много ли усилий стоило тогда этому прилично выглядящему человеку взойти на залитый помоями горный гребень русской государственности? Он почти выглядел нашим спасителем. И я влюбился, не замечая садистских наклонностей и прочих обыкновенностей его, как не замечаешь их у впервые попавшего в твой дом гостя, что старается произвести хорошее впечатление.
Ко всему прочему я лелеял, как нечто сокровенное, свою личную причастность к его, а теперь уже и к нашей общей с другими судьбе - и несмотря на то, что ему дали другое имя, я знал, что переводчик Сергей будет спокойным, умеренным, тихим и славным переводчиком, переводящим чаяния моих современников на свой плавный, несколько старомодный, чуть простоватый, отчасти ломаный, но понятный язык. Я прощал ему холод глаз, веря в то, что человек, а тем более столь умный и гибкий, как он, способен меняться, и моя любовь, так же, как и любовь тысяч, миллионов моих сограждан, растопит его задремавшее от холода сердце, и в конце концов он ответит нам таким же чувством. Я вспоминал те несколько пересечений наших взглядов, когда он понимал, угадывал меня и улыбался, и эта улыбка всегда была уместна... или мне так только казалось, и я тогда просто был погружён в ту влюблённость, в ту сказку, которую мне подарила молчаливая Анна или которую я сам себе тогда придумал в тоске по любви. Да, в случае со мною - влюблённость моя в переводчика в первые месяцы нового века была обусловлена обожанием его ума. Сейчас я понимаю, что никакого особенного света от него не исходило, и это было лишь утолением моей интеллектуальной жажды, которая проснулась после нескольких лет беспросветной и низкой пошлости предыдущего короля.
Что же с Анной? У неё была замечательная способность московской женщины ничем не показывать своего отношения к человеку. Бывало, я допытывался у неё, любит ли она меня - отчаянный ход наивных или сомневающихся влюблённых, которые даже при раздражённо кидаемой фразе о взаимности мгновенно успокаиваются: самообман, который в отдельных случаях длится годами. Потряси я её тогда за плечи, сыграй роль нерадивого мужа из кинолент итальянских реалистов 1948-го года, она, в отличие от машущих руками и огрызающихся героинь экрана, посмотрела бы на меня взглядом, казалось, ничего не выражающим, за которым на самом деле скрыт богатейший мир Москвы, многим неведомый. И я развожу руками в жесте непонимания, хотя скрывает он больше - и мою алчность полностью познать этот мир, и моё тайное знание о невозможности этого. А знают ли сами себя столичные жители? Не закрылись ли многие из них от чувств своих в келью или дворец постижения мира, в башню познанья умом, но не сердцем - не перебирают ли они сокровища, укладываемые им под ноги из века в век проходящими через их город пилигримами? Мы, провинциалы, высиживаем наши жалкие на первый взгляд открытия в своих городках, приносим их в своих трепетных ладонях на вечно голодный алтарь часто невнимательных к нашим бессонным ночам москвичей, которые небрежно кидают очередной вечный двигатель в угол своей необъятной квартиры и бросают слуге: "Позови следующего!"
Так, сложно, нет, невозможно настроиться на восприятие мира переводчиком Сергеем, поскольку он, как почти столичный мужчина, не чувствует его, а думает. О да, он достиг в этом искусстве прекрасного блеска тщательно отполированной мысли, и эта отражающая поверхность его слов, предложений, выверенных, проверенных, отмеренных и заверенных - полностью затмила его существо. Учитывая, что ведомство, в котором он служит с младенчества, занимается в основном этим - отъёмом у людей их лица и природы - казалось бы, тщетно искать в его жестах, поступках, словах естественной краски эмоции.
Но я всё же пытаюсь. Хоть пока безуспешно.
Я чувствую, что несмотря на очевидность и не шибкую вдохновенность логики людей, создавших новый образ для переводчика Сергея, им нужно воздать уважение, поскольку в наш век - не ума, а безумия - всякая мысль, даже плоская, должна быть поощрена. И тем более, если в поисках своих люди касаются действительно великих имён, не особенно пачкая их. Так, в недрах одного из зданий правительства в 1995 году появилась идея скрестить, казалось бы, далёкие по родам и пастбищам особи. В то время, во-первых - в районы нашей страны просочилось достаточно постмодернистских течений, во-вторых, по складу своему автор талантливой задумки (а она бесспорно таковою является, ведь результат её живёт уже много лет и питает умы и сердца наших граждан) - человек собирательный, разный, даже очень разный, и эта разность в нём граничит с абсурдом, если считать абсурдом сочетание элементов несочетаемых и поэтому существующих рядом, поотдельности, не уживаясь. И наконец в-третьих - произведения главного литературного героя истории превращения переводчика Сергея к тому времени шесть лет как издавались в стране, интерес к нему был неимоверный, и для особенно чутких рационализаторов как раз этот год явился переломным в способности приложить своё знакомство с Набоковым к тем тоннам другого читанного и слышанного, что разрешалось слышать и читать в до-горбачёвскую эпоху. Что же вышло у него? (Не стоит забывать о месте, где он работал, и о том, что там, в этих зданиях, существует определённая логика, которую мы здесь пытаемся реконструировать - логика, заметим, отвергнутая от чувств, которые там презираются в традиции экспериментов с собаками, кроликами и обезьянами). Кто был и остаётся главным цитируемым человеком в стране - чьи памятники... Впрочем, я, кажется, уже где-то писал об этом. Коротко - Ленин. Ленин - Сталин. Это два светоча двадцатого века, что продолжают почитаться гениями (когда ещё наступит в России время, в которое до большинства её жителей дойдёт божественная правда о подлинных сущностях этих людей!) безусловно должны были быть использованы в легенде о новом светоче. Краткость, созвучие и псевдонимичность двух главных имён... почему бы не продолжить традицию? Но откуда взять новое имя... Тут нам стоит присмотреться к определённой изящности вкуса автора обмана - он явно зачитывался, восхищаясь книгами вновь открытого им русского классика, который назвал своего детского героя Путей. Путя... путь... в путь... вперёд к победе... и так далее. Это звучало обещающе. Тут на подмогу подоспело открытие - "Владимир Владимирович" - следование традиции, от отца к сыну - "то что нам необходимо, чтобы указать на связь времён, примирить прошлое с настоящим". В корзине придумщика оказалось даже два Владимира Владимировича - вместе с петербургским неженкой оттуда выглядывали гневные очи революционного поэта-громилы. Но как не помнить о главном герое последних восьмидесяти (к тому времени) лет! Он ведь тоже звался Владимиром. Удача улыбалась сказочнику всё шире - преемственность укладывалась в концепцию имени с избытком. Итак, у обез... то есть у народа сработает инстинкт (не пропадать же павловской собаке, хоть в последние годы её заметно потеснили различные противные правительству Фрейды, Фроммы, Франклы). Владимир Владимирович ...ин ...ин ...ин. Есть! Путин! Владимир Владимирович Путин!! Указующий путь. Не хватает только выброшенной вперёд руки с зажатой в ней кепкой. Но это может выдать мыслительный процесс автора идеи... Лучше скромно, без кепки... даже вовсе без всяких лишностей. Просто Путин. Владимир Владимирович. Понятно и просто. Указующий путь. Просто Путин. Вот прицепилось. Просто Путин. А кто такой этот Путин? Как кто? Он будет народу так же дорог, как Лёвин Толстому. Кстати, говоря о любимой книжке Набокова... Новое имя должно было отозваться и в подсознании нескольких оставшихся в стране интеллигентов. Путин. Путин. Легенда была рождена. Оставалось претворить её в жизнь...
Но если вектор руки нашего будущего героя простирался вперёд, к будущим свершениям и решётчатым радостям огромной страны, то флюгер нашего рассказа трепещет от ветра другого - в сторону противоположную, в прошлое, когда и я, и мои друзья-музыканты, да и сам переводчик Сергей ещё и вовсе не подозревали о том, что этот зловещий фаустианский сюжет изменит судьбы миллионов сограждан и других граждан земли... Как не вспомнить вечную развилку исторической мысли, на одном из указателей которой начертано мелкими буквами: "Роль личности в истории"! И, решившись продолжить путь, мы удаляемся от взора оставшихся сомневаться в пыли у развилки, идя по дороге, которую вряд ли выбрал бы былинный богатырь - он ведь действовал согласно зову своего сердца, простодушно, не задумываясь о том, что он вершит время и определяет настроение, чаяния и отчаяния своих земляков. Кто знает... Однако мне кажется, что переводчик Сергей сегодня позабыл о суровом и застенчивом долге богатырей прошлого и озабочен как раз тем, насколько заметно и выгодно он выглядит на историческом фоне.
Он отвлекается от того страха, той дающей ему возможность ощущать течение своей жизни паники, возникающей в нём всякий раз, когда он чувствует, что теряет контроль над собеседником, над окружающими, над теми, кого он представляет своим внутренним взором - над "народом". И он предпринимает действия, чтобы восстановить это, на его взгляд, единственно возможное равновесие - когда с одной стороны Он, а с другой - кто бы то ни был, в любом количестве и с любыми воззрениями. Да, он научился смотреть человеку в глаза и даже слышать слова, но он не чувствует человека, как он не чувствует себя - ведь его отучили от этого. И я ощущаю двоякое давление на свою совесть: с одной стороны мне его очень жалко, поскольку он заплатил за власть своим естеством, совершив столь известную сделку, и эта потеря души ему наверное обходится дорого, но, с другой стороны, я верю, что умом он наверное понимает, как он давит, и душит, и калечит людей своим беспримерным напором.
Привиделось ли ему то, что ему предстояло, что ему было уготовано жизнью, что предложат ему испытать испытатели рождённой теории, когда примерно в тот же день, летом 1995-го года, он стоял на Большом каменном мосту рядом с длинноволосой стройной блондинкой. Мы с Сабркуль поднимались по склону моста, и, дойдя до его высшей точки, поравнявшись с нашим героем, я окликнул его, и он любезно ответил на моё приветствие. И затем, представив его Сабркуль как своего знакомого переводчика Сергея, я спросил у него:
- Ты давно в Москве?
- Вот, приехал посмотреть! - ответил он мечтательно, показывая рукой в сторону кремлёвской стены.
Знал ли он тогда, что будет владеть ею вскорости, или жест его был случаен, как бывают случайны некоторые совпадения, впоследствии оказывающиеся судьбоносными.
Он и я находимся сейчас в нескольких километрах друг от друга, и он скорее всего не думает обо мне (хотя я не могу быть полностью в этом уверенным). Между нами тысячи людей, каждый из которых вобрал в себя частицу его страха. Многие из нас обладают теперь его чувством юмора, так же основанном на испуге или на унижении ближнего. Он воссоздал моду на чтение тревожных, разрушительных в своих задачах текстов. Он научил нас быть подозрительными друг к другу. Он превратил нашу страну в громадный зал суда, где каждый пытается стать судьёй, чтобы не быть осуждённым...
Цвет, который виден в объектив камеры, сейчас серый с вкрапленьями тёмно-серого. От той весёлой Штадтской лужайки мы отдалились настолько - как в пространстве, так и во времени, - что она почти забылась. Но я пытаюсь найти в своей памяти её цвет и вновь заглядываю в объектив, надеясь увидеть с его помощью наше будущее, беспечное и радостное.
ноябрь 2011