Психология личной истории. Рецензия на книгу
Маркевич В. В. Психология личной истории (или история о том, как Джон Сёрль выбирал между бордо и бургундским), Рига, 2009.
Есть темы, которые привлекают внимание как профессионалов - философов и психологов, так и простых смертных, не имеющих к этим специальностям прямого отношения. Среди них - тема сознания, субъективности и существования личного "Я". Книга Маркевича посвящена всем этим вопросам и будет представлять интерес, как для профессионалов, так и для любителей.
История изучения этой темы в европейской философии насчитывает, наверное, уже не одну сотню лет, но ни одна из проблем не оказывалась настолько запутанной и настолько ускользающей от анализа, как эта. Хотя, казалось бы, нигде предмет изучения не находится от исследователя настолько близко. Кроме этой близости и бытовой привычности предмета изучения - сознания, личности, "Я" - которые мешают сосредоточить на нем внимание, есть и другая трудность - плохая приспособленность концептуального и логического аппарата к такому исследованию, отчего оно беспрестанно попадает в ловушки, тупики и порочные круги. Тут мы и подходим к одному из главных достоинств данной книги - автор знакомит читателя с целым арсеналом концептуальных средств для взятия этой крепости и посвящает их описанию изрядную долю книги. Каковы же они?
Прежде, чем ответить, укажем на несколько общих принципов, которых он придерживается и без которых будет трудно понять логику работы этих средств. Во-первых, он считает, что сознание и субъектность следует рассматривать как явления коллективного плана, укорененные в совместной деятельности людей и апеллирующие к ней. Вряд ли можно назвать эту идею новой, и в книге даются ссылки на ближайшие авторитеты, в частности - на Выготского. Во-вторых, в структуризации и функционировании субъективности исключительную роль играют речь и язык - не как формальное средство, а, скорее, как их ткань. Эта мысль, разумеется, тоже не нова, и здесь автор обращается к работам Сепира и Лакоффа. Однако она у него становится более конкретной. "По нашему мнению, человеческий язык обладает качественным своеобразием и не может быть поставлен в один ряд с языками животных... Особенность языка заключается в том, что он является инструментом личной истории", - пишет автор и далее продолжает: "Только существо, практикующее <<я>>, может обладать языком в строгом смысле этого слова... Язык возможен лишь в сообществах, практикующих <<я>>. Такова наша языковая гипотеза".
Одно из понятий, которое автор приводит в самом начале - это высказывание. Оно берется не только как явление речи, но как структура, к которой тяготеет определенного рода деятельность людей, создавая, таким образом, особое пространство, в котором будут происходить дальнейшие события. Другое понятие - практика или практики. Здесь подразумеваются разного рода коллективные действия, устоявшиеся, привычные, повторяющиеся из раза в раз. Среди них выделяются те, в которых задействована речь; их особенность в том, что речь значительно усложняет их и делает невероятно изощренными, разноплановыми, развернутыми во времени.
После того, как представлен пререквизит из этих базовых концепций, дается одно из ключевых понятий книги - "протокол Я". Это - особая часть практик, в которой действия одного из членов коллектива индивидуализируются - хотя бы только на время реализации этой практики - а позиция этого индивидуума обобщается, то есть на месте этого пред-субъекта может оказаться любой член коллектива. Здесь мы попадаем в узел, где завязывается будущая субъектность, точка роста сознания и сознательной деятельности.
Реализация "протокола Я" остается узко ограниченной до тех пор, пока не рождается еще одна функциональная структура - личная история конкретного пред-субъекта, то есть последовательность разнообразных уникальных событий, имеющих к нему отношение и выделенных тем или иным "протоколом Я". Личная история сама становится основой, референтом для "протокола Я", позволяя ему неограниченно расширять сферу своего применения в коллективных практиках. Это, в свою очередь, приводит к обогащению личной истории - своего рода положительная обратная связь, благодаря которой субъектность обретает все условия для своего прогресса в развивающемся человеческом сообществе.
Для каждой из своих концепций автор стремится дать иллюстрацию того, как она работает. Примеры, которые он приводит, весьма и весьма просты, чуть ли не тривиальны - практика распределения дел, практика "смотрения", практика встречи между двумя людьми и тому подобное. Эта простота - почти патриархально-библейская - действует очень подкупающе; в этом манера автора напоминает манеру Витгенштейна - философа, которому он, по его словам, многим обязан. Идея специфической практики, разрабатываемая в книге, восходит к понятию "словесной игры", которое широко использовал Витгенштейн. Это богатство, которое автор весьма искусно извлекает из своих примеров, говорит о многом, в частности - что существует достаточно глубокий пласт явлений, фактов, отношений, который лежит у нас под ногами, но который непросто разработать - ведь все эти явления сами составляют фактуру наших стереотипов и автоматизмов мышления и действия, и мы неспособных их различить без специальных приемов. Здесь, кстати, находится еще одно достоинство книги - уделяя большое внимание концептуальному аппарату, она в то же время позволяет читателю встать на расстоянии от всех этих автоматизмов и рассмотреть их.
Конечно, очень многие примеры представляют собой гипотетические построения, мысленные эксперименты, модельные ситуации. Проблема в том виде, в каком она представлена нам, предлагает не много возможностей для маневра, чтобы раздобыть материально-осязаемые, достоверные свидетельства того, что история "Я", прогресс осознавания и субъектности шел таким, а не иным путем. В качестве объективного факта мы имеем только текущее состояние социального существа - человека, чья субъектность дана уже в готовой форме. Теория субъектности разделяет трудности с проблемой генезиса когнитивных способностей человека - мы можем иметь дело только с человеком в его нынешнем состоянии - с весьма небольшим диапазоном индивидуальных и расовых различий, еще у нас есть наблюдения и анализ индивидуального развития от детства до зрелого состояния, и довольно куцый объем данных исторического характера. По сравнению с этим, даже лингвистика обладает большими возможностями - в ее распоряжении имеются очень и очень разные живые языки, близкие родственники и посторонние чужаки, имеется большие и разнообразные массивы письменных памятников, здесь можно найти опору и в произведениях на мертвых языках. Лингвистике есть где обнаружить связи и из чего выстроить генеалогию. Эта проблема еще ждет своего разрешения.
Свои подходы автор иллюстрирует на примере трех специфических тем, которые он считает "ядром своих теоретических построений". Одна тема посвящена практике "видения" - как и почему мы говорим "я вижу то-то", и что это все означает. Вторая тема касается генезиса и организации субъективного времени. Наконец, последняя глава книги обсуждает проблему волевого решения.
Видение и смотрение начинаются, естественно, с чувствительности, со способности к переживанию ощущений, которые мы делим со всем животным миром. Однако рождение образной ткани - того, что мы называем образом в собственном смысле слова, автор связывает с появлением "Я" - субъекта переживания; освоение же образов происходит, в первую очередь, благодаря языку. Собственно культура видения - практика смотрения на вещи, практика указания на предметы - укоренена в жизни коллектива и "не имела бы смысла вне личной истории". Следует подчеркнуть и весьма неочевидные связи - видение предмета, которое субъект удостоверяет перед коллективом, указывает на принятие им ответственности за достоверность факта; таким образом, здесь завязываются связи уже этического плана. И еще один важный вывод: "Благодаря практике восприятия у нас… появляется возможность противопоставить субъекта внешнему миру". Можно предположить, в силу этого, что генезис одной из острых философских проблем начинается в весьма удаленный период человеческой истории.
Освоение времени сопровождается развитием целого ряда подручных средств и приемов. Человек нуждается в упорядочивании событий, и эта нужда приводит его к формированию линии времени - в практиках приурочивания событий, их взаимной расстановки, в практике обращения внимания на события. Все это скрепляется в личной истории каждого из субъектов; вырастает феномен биографии. Временная линия становится ключевым понятием субъектности, так как единство "Я" проходит через самоотождествление с собственной историей.
И, наконец, последняя тема, которую развивает автор, связана с волевым действием и свободой воли. Это философское пространство, возможно наиболее исхоженное, но не ставшее от этого менее опасным, автор преодолевает достаточно осторожно. Я не стану входить в детали его весьма интересного рассуждения - оно заслуживает внимательного чтения. Скажу только, что он не ставит под сомнение нейробиологический детерминизм, но указывает механизмы, основанные на коллективном характере жизни субъектов, которые позволяют "сбить" детерминизм с траектории и ввести элементы произвольности в человеческую деятельность. Речевая практика здесь становится одним из решающих элементов, создавая сложную игру принятия ответственности и совершения выбора.
На мой взгляд, книга открывает интересные перспективы, заслуживающие дальнейшей разработки. В тоже время она написана живым и ясным языком, и хотя касается достаточно сложных вопросов и на каждом шагу требует серьезного размышления, остается доступной и для обычного читателя.
Есть темы, которые привлекают внимание как профессионалов - философов и психологов, так и простых смертных, не имеющих к этим специальностям прямого отношения. Среди них - тема сознания, субъективности и существования личного "Я". Книга Маркевича посвящена всем этим вопросам и будет представлять интерес, как для профессионалов, так и для любителей.
История изучения этой темы в европейской философии насчитывает, наверное, уже не одну сотню лет, но ни одна из проблем не оказывалась настолько запутанной и настолько ускользающей от анализа, как эта. Хотя, казалось бы, нигде предмет изучения не находится от исследователя настолько близко. Кроме этой близости и бытовой привычности предмета изучения - сознания, личности, "Я" - которые мешают сосредоточить на нем внимание, есть и другая трудность - плохая приспособленность концептуального и логического аппарата к такому исследованию, отчего оно беспрестанно попадает в ловушки, тупики и порочные круги. Тут мы и подходим к одному из главных достоинств данной книги - автор знакомит читателя с целым арсеналом концептуальных средств для взятия этой крепости и посвящает их описанию изрядную долю книги. Каковы же они?
Прежде, чем ответить, укажем на несколько общих принципов, которых он придерживается и без которых будет трудно понять логику работы этих средств. Во-первых, он считает, что сознание и субъектность следует рассматривать как явления коллективного плана, укорененные в совместной деятельности людей и апеллирующие к ней. Вряд ли можно назвать эту идею новой, и в книге даются ссылки на ближайшие авторитеты, в частности - на Выготского. Во-вторых, в структуризации и функционировании субъективности исключительную роль играют речь и язык - не как формальное средство, а, скорее, как их ткань. Эта мысль, разумеется, тоже не нова, и здесь автор обращается к работам Сепира и Лакоффа. Однако она у него становится более конкретной. "По нашему мнению, человеческий язык обладает качественным своеобразием и не может быть поставлен в один ряд с языками животных... Особенность языка заключается в том, что он является инструментом личной истории", - пишет автор и далее продолжает: "Только существо, практикующее <<я>>, может обладать языком в строгом смысле этого слова... Язык возможен лишь в сообществах, практикующих <<я>>. Такова наша языковая гипотеза".
Одно из понятий, которое автор приводит в самом начале - это высказывание. Оно берется не только как явление речи, но как структура, к которой тяготеет определенного рода деятельность людей, создавая, таким образом, особое пространство, в котором будут происходить дальнейшие события. Другое понятие - практика или практики. Здесь подразумеваются разного рода коллективные действия, устоявшиеся, привычные, повторяющиеся из раза в раз. Среди них выделяются те, в которых задействована речь; их особенность в том, что речь значительно усложняет их и делает невероятно изощренными, разноплановыми, развернутыми во времени.
После того, как представлен пререквизит из этих базовых концепций, дается одно из ключевых понятий книги - "протокол Я". Это - особая часть практик, в которой действия одного из членов коллектива индивидуализируются - хотя бы только на время реализации этой практики - а позиция этого индивидуума обобщается, то есть на месте этого пред-субъекта может оказаться любой член коллектива. Здесь мы попадаем в узел, где завязывается будущая субъектность, точка роста сознания и сознательной деятельности.
Реализация "протокола Я" остается узко ограниченной до тех пор, пока не рождается еще одна функциональная структура - личная история конкретного пред-субъекта, то есть последовательность разнообразных уникальных событий, имеющих к нему отношение и выделенных тем или иным "протоколом Я". Личная история сама становится основой, референтом для "протокола Я", позволяя ему неограниченно расширять сферу своего применения в коллективных практиках. Это, в свою очередь, приводит к обогащению личной истории - своего рода положительная обратная связь, благодаря которой субъектность обретает все условия для своего прогресса в развивающемся человеческом сообществе.
Для каждой из своих концепций автор стремится дать иллюстрацию того, как она работает. Примеры, которые он приводит, весьма и весьма просты, чуть ли не тривиальны - практика распределения дел, практика "смотрения", практика встречи между двумя людьми и тому подобное. Эта простота - почти патриархально-библейская - действует очень подкупающе; в этом манера автора напоминает манеру Витгенштейна - философа, которому он, по его словам, многим обязан. Идея специфической практики, разрабатываемая в книге, восходит к понятию "словесной игры", которое широко использовал Витгенштейн. Это богатство, которое автор весьма искусно извлекает из своих примеров, говорит о многом, в частности - что существует достаточно глубокий пласт явлений, фактов, отношений, который лежит у нас под ногами, но который непросто разработать - ведь все эти явления сами составляют фактуру наших стереотипов и автоматизмов мышления и действия, и мы неспособных их различить без специальных приемов. Здесь, кстати, находится еще одно достоинство книги - уделяя большое внимание концептуальному аппарату, она в то же время позволяет читателю встать на расстоянии от всех этих автоматизмов и рассмотреть их.
Конечно, очень многие примеры представляют собой гипотетические построения, мысленные эксперименты, модельные ситуации. Проблема в том виде, в каком она представлена нам, предлагает не много возможностей для маневра, чтобы раздобыть материально-осязаемые, достоверные свидетельства того, что история "Я", прогресс осознавания и субъектности шел таким, а не иным путем. В качестве объективного факта мы имеем только текущее состояние социального существа - человека, чья субъектность дана уже в готовой форме. Теория субъектности разделяет трудности с проблемой генезиса когнитивных способностей человека - мы можем иметь дело только с человеком в его нынешнем состоянии - с весьма небольшим диапазоном индивидуальных и расовых различий, еще у нас есть наблюдения и анализ индивидуального развития от детства до зрелого состояния, и довольно куцый объем данных исторического характера. По сравнению с этим, даже лингвистика обладает большими возможностями - в ее распоряжении имеются очень и очень разные живые языки, близкие родственники и посторонние чужаки, имеется большие и разнообразные массивы письменных памятников, здесь можно найти опору и в произведениях на мертвых языках. Лингвистике есть где обнаружить связи и из чего выстроить генеалогию. Эта проблема еще ждет своего разрешения.
Свои подходы автор иллюстрирует на примере трех специфических тем, которые он считает "ядром своих теоретических построений". Одна тема посвящена практике "видения" - как и почему мы говорим "я вижу то-то", и что это все означает. Вторая тема касается генезиса и организации субъективного времени. Наконец, последняя глава книги обсуждает проблему волевого решения.
Видение и смотрение начинаются, естественно, с чувствительности, со способности к переживанию ощущений, которые мы делим со всем животным миром. Однако рождение образной ткани - того, что мы называем образом в собственном смысле слова, автор связывает с появлением "Я" - субъекта переживания; освоение же образов происходит, в первую очередь, благодаря языку. Собственно культура видения - практика смотрения на вещи, практика указания на предметы - укоренена в жизни коллектива и "не имела бы смысла вне личной истории". Следует подчеркнуть и весьма неочевидные связи - видение предмета, которое субъект удостоверяет перед коллективом, указывает на принятие им ответственности за достоверность факта; таким образом, здесь завязываются связи уже этического плана. И еще один важный вывод: "Благодаря практике восприятия у нас… появляется возможность противопоставить субъекта внешнему миру". Можно предположить, в силу этого, что генезис одной из острых философских проблем начинается в весьма удаленный период человеческой истории.
Освоение времени сопровождается развитием целого ряда подручных средств и приемов. Человек нуждается в упорядочивании событий, и эта нужда приводит его к формированию линии времени - в практиках приурочивания событий, их взаимной расстановки, в практике обращения внимания на события. Все это скрепляется в личной истории каждого из субъектов; вырастает феномен биографии. Временная линия становится ключевым понятием субъектности, так как единство "Я" проходит через самоотождествление с собственной историей.
И, наконец, последняя тема, которую развивает автор, связана с волевым действием и свободой воли. Это философское пространство, возможно наиболее исхоженное, но не ставшее от этого менее опасным, автор преодолевает достаточно осторожно. Я не стану входить в детали его весьма интересного рассуждения - оно заслуживает внимательного чтения. Скажу только, что он не ставит под сомнение нейробиологический детерминизм, но указывает механизмы, основанные на коллективном характере жизни субъектов, которые позволяют "сбить" детерминизм с траектории и ввести элементы произвольности в человеческую деятельность. Речевая практика здесь становится одним из решающих элементов, создавая сложную игру принятия ответственности и совершения выбора.
На мой взгляд, книга открывает интересные перспективы, заслуживающие дальнейшей разработки. В тоже время она написана живым и ясным языком, и хотя касается достаточно сложных вопросов и на каждом шагу требует серьезного размышления, остается доступной и для обычного читателя.