Иосиф Гальперин о поэте Александре Банникове (ч.1)
Дело даже не в том, что Саша Банников был самобытным талантливым поэтом, одним из самых ярких в Башкирии. Главное - его жизнь и судьба, пользуясь словосочетанием Василия Гроссмана, обеспечили его слову, как золото - бумажным деньгам, неколебимую ценность. Потому что он был одинаково честен и в жизни, и в литературе, оставаясь думающим, переживающим человеком наедине и с очень малой, деревенской, родиной, и с очень страшной войной.
1.
Меньше всего он был похож на начинающего. А больше всего - на молодого Маяковского, так же выделялся из любой толпы, тем более гуманитарной, крепкой статью, твердостью красивого лица и независимостью.
В литобъединение при «Ленинце» он попал из пединститута, в институт - из Караидельского, полутаежного, района, а личностью стал, наверное, при рождении. Даже родители-учителя мало что изменили, скорее - добавили, чего уж говорить о слабых педагогических попытках остальных встречных. Нет, он, конечно, слушал мнения о своих стихах (или своем поведении), но выводы делал сам и чаще всего не те, к которым его склоняли рецензенты его жизни и творчества.
Этим он был похож на другого студента пединститута, которого тоже посылала ко мне в «Ленинец» институтский культуртрегер Лена Федотова. На Юру Шевчука. Но Шевчук сразу понял, что его рок-поэзия - дело отдельное от прочей литературы и ходить к нам перестал, а Саша нашел в нас свою компанию.
Нежный (потому что чистый, ясный), мятежный (потому что независимый), Саша Банников бросался в глаза. А стихами сразу заинтересовал и меня, как штатного сотрудника газеты, и Рамиля Гарафовича Хакимова, ведущего нашего лито. Он даже похож был чем-то на Гарафыча, когда-то, лет за двадцать пять до того написавшего: «Я упрямый - ну и что же, я корявый - ну и что ж! Хочешь, вырежу из кожи, из своей дубленой кожи заготовки для подошв!». Похож открытостью таланта и откровенной ориентацией на футуристические ритмы. Крупностью фигуры - во всех смыслах этих слов. А еще было в Саше какое-то напряжение, я не выдумываю задним числом, - вроде готовности к трагедии. Дело не только в человеческом размахе, а в постоянном споре (тоже вид гармонии), вызове, почти надрыве - даже в счастливые минуты, в радостных стихах. Маяковский!
Все так, но время другое - не обещавшее освобождения энергии в революционном выхлопе. Банников вырос при застое и воспринимал его как тяжелую данность. Отсюда, кроме прочего, и питался трагичностью его характер. Этим Саша отличался не только от Хакимова, которого я помнил в его простецких сатиновых шароварах, играющим в волейбол во дворе редакции, где он, между прочим, служил заместителем главного, Банников отличался и от нашего поколения (Эдуард Смирнов, Слава Сиваков, Стас Шалухин, Николай Грахов), чуть-чуть коснувшегося шестидесятых, иллюзорных, но не тяжелых.
И война у Саши оказалась не такой, как у Маяковского (хотя тот не воевал, но переживал всерьез). Не огромная до жути Мировая, а тягостная, мелкая, подлая. И такая же дикая своей бессмысленностью. Афганская.
Иван Жданов
Но говорили мы с ним чаще не о Маяковском, а о Жданове. Во-первых, двадцатилетний Саша, мне показалось, был близок к поэтике когдатошнего, двадцатилетнего Ивана, мог развиваться, усваивая его, уже тогда несомненные, достижения: многомерность образов, их единство, близость к народным, глубинным, а не пряничным корням русского языка. Во-вторых, об Иване Жданове я все время вспоминал на занятиях литобъединения, приводя пример развивающейся неофициальной литературы. В-третьих, Саша и по судьбе, по внутреннему облику напоминал мне друга, который приехал учиться в Москву от такой же, примерно, сопки, что и Банников, только алтайской. Кроме прочего, для меня лично постоянная апелляция к Ивану, поверка его уровнем тех произведений и авторов, которые возникали рядом, была способом не опуститься до провинциального умиления.
Нет уфимской поэзии! Как нет барнаульской. Есть творчество поэтов, живущих на Алтае (Жданов) или в Башкирии (те же Смирнов, Грахов, Шалухин или молодой тогда Айрат Еникеев). Место проживания, его климат, даже биоценоз могут и должны влиять на поэтические образы, могут сближать авторов, живущих рядом, как и фольклор. Но это не должно сказываться на уровне! По крайней мере, на уровне притязаний.
Ивана Жданова тогда только начинали печатать, я знакомил ребят с его стихами не из книжек, а из писем. Сейчас они лежат в моем архиве в папке, соседней с той, где хранятся письма Александра Банникова. Переписываться особенно интенсивно мы начали, когда Сашу отправили в Афган.
Попал он туда, если память не изменяет, после ухода с дневного отделения по семейным обстоятельствам (женился, надо кормить семью, да и вообще не хотелось сидеть за партой; демобилизовавшись, восстановился). Я ему сопереживал, пережив ранее подобное. Но я-то до диплома в армию не попал и в мое время не было открытой войны! В общем, когда Саша прибежал ко мне с призывного пункта (пару кварталов по Революционной от моего дома), я мог ему только сочувствовать, а посоветовать - не решился.
Что сказать? Что война эта, куда его наверняка отправят, - преступна? Думаю, он этого не понимал, о политике мы с ним не говорили. Не мог я «раскрывать глаза», его толкать на сопротивление государственной силе, оставаясь, к тому же, сам в относительной безопасности. Но своего отношения к войне не скрыл. Не получалось и придумывать какие-нибудь значимые хитрости, чтобы Саша мог избежать «выполнения интернационального долга», поскольку рисковые советы со стороны старшего товарища, не рискующего ничем, дурно пахнут. В общем, посидели мы с ним - и он побежал, пока не хватились, прыгать через забор призывного пункта, искать свою команду...
Итак, письма. Буду их цитировать, не сверяя с публикациями стихов в периодике и книгах, приводить тот текст, который приходил ко мне в конвертах с марками (поначалу и в конце) и без марок (больше всего). С марками - из Караидельского района, без них - с полевой почты.
2.
18.07.1984 г.
«...После наших разговоров долго не писал. Видимо, они оказались очень полезными для меня.
У меня вопрос о ритме. Наше время - время дисгармонии и аритмии. Искусство - отображение реальности. Может и в стихах нужна аритмия?
В прошлый раз вы называли книги о стихосложении и пр. Хорошие книги. Но я названия их, конечно, не запомнил.
Прочитал Вашего Вознесенского. Понравилось меньше стихов, чем я ожидал. Неужели я такой внушаемый?
Все больше и больше убеждаюсь, что народ (наверное, слишком обобщил - люди) читает мало стихов. Наверное, на каждого человека-поэта по 0,5 человека-слушателя. А мне охота читать. Пусть плохие.
Неужели поэт бездарнее маляра. Маляр покрасит забор - все увидят.
Когда печатнули мой стишок, все спрашивали: «Сколько получил?» Когда говорил, что нисколько, то уважение, которое было в глазах, сразу же пропадало. Как выяснилось, они его не читали. Ну ладно я. Мой чёрт со мной. С кем-то (и с неглупым) заикнулся об А. Ахматовой, он меня переспросил: «Это которая в РОНО работает?».
...Может быть Слава (кажется, так звали рыжего и худого поэта, который хотел прочитать мою тетрадку) напишет мне хоть что-то? (Слава - очевидно Сиваков. - И.Г.) Ведь нехорошо бросать человека в пустыне (а также в воде, в воздухе и пр.)
Стихотворение, которое я подарил себе на именины
На ночь закрываются маки,
как зашивают раны.
Выходят молиться монахи,
горбы, как ранцы.
Схимники не любят маков -
все цветы от лукавого.
Чешут лысые маковки -
пустоши локальные.
Старцы, снимите ранцы,
добычу злую.
Коснуться вас утром рано
ангелов поцелуи».
20.03.1985
«Спасибо большое за публикацию моих стишков. Разыскал их только в середине марта. Как назло, этой газеты не было в школе, в районной библиотеке. Нашел в райкоме.
Интересная разрядка получилась в «Звездах»: «...Звезда упала. Не моя ли?» У меня так не было, но все равно хорошо.
Не подумайте, что я злоупотребляю вашей дружбой и хочу снова увидеть напечатанными эти стихи. Просто знаю, что их прочитают, а одно это - хорошо.
* * *
Как облака мы кочевые,
дожди - все наши сбережения.
Проплыл раскрашенными кучевыми
храм Василия Блаженного.
Как луч, притянутый Москвою,
золото луковок лакал!
Мы в поездах живем водою,
как делают все облака.
* * *
Сигарету в пепельнице
от злобы комкаю.
Пепел перепелом
летит по комнате.
Штора из тюли,
под нею тряпичная.
Стаею тюлек
свет в них трепещется.
Вырублю радио,
соперника будто.
С нездоровой радостью
лягу обутый.
Посуда вчерашняя
на столе, как кокошник.
Приедешь и скажешь:
- Без меня ты не сможешь.
* * *
Я кострище запалять не буду
и не вскипячу журчанье родника.
Я взлечу
и плюхнусь в груду
мелкого пихтовика.
Небо в вечном,
как само,
деянии.
Это кажется, что небо спит.
Будто бы в цыганском одеяле
лоскутки цветные птиц.
Но глаза обмечет злобным жаром:
как кощунственно подснежник робкий
на макушку натянул фуражку
водочной пробки.
* * *
В комнате пепел
стихов и окурков.
Под пеплом Помпея.
Откопаю утром.
* * *
Окончился и этот день.
Закат затягивается раной от пореза.
Прохожие отбрасывают тень,
как мост средневековый
крепость.
Мост от мужчины,
мост от женщины.
Вдруг за мостом идет самосожжение.
Своя душа, как инквизиторский костер.
Выздоровлением кончается болезнь.
Дорога к дому кончилась дверями.
И по дверям тень вверх полезла
на небо.
Так раньше уверяли.
P.S. Это стихотворение я назвал цветасто - «Религия одиночества».
* * *
Любовь - это осень нежности.
Время зрелого сада.
Под плодами конечные
ветки согнулись, как складень.
Освободившись,
хлестнут по лицу,
умиленно дрожа.
Оставим земле падалицу,
как дань за урожай.
Ты спи, моя близкая, спи.
Это метель носится,
корчуя петлею стволы.
Ты спи.
До будущей осени.
* * *
Оставьте заботы и помыслы грешные.
Прислушайтесь к сердцу.
Оно не напрасно
гоняет кровь в жилах мятой черешнею
и косточкой будто
тонко царапает.
Луна к себе тянет весеннею лужей.
О полнолуние,
с тобой нету сладу.
В трубе ветер кашляет,
вечно простуженный.
А вы не забыли впустить в дом собаку?
А вы не забыли впустить одиночество?
Быстрее, быстрее,
мороз покрепчал.
Ночь отсекает минутой отточенной
двенадцатый час.
Двенадцатый час.
А вы не забыли впустить безрассудство?
(Засомневаетесь - утром прогоните.)
Не допускайте пустую посуду
и полнолунием наполните комнату.
Луны попытайтесь коснуться ресницами
и желтый ледок начнет тихо таять.
А вы не забыли в себе очевидца
чудес, превращений, рождения тайны?
Оставьте заботы, забудьте о смысле,
вкусите сомнительной сладости всласть.
Смотрите!
Смотрите.
Смотрите.
Луна вам кивнула.
Луна увидела вас.
И обогнать не может тополь
На сердце угнездилась тревога,
как будто бы грачиные наросты
догнали тополь одноногий,
иль тополь сдался им нарочно?
Там, где встает утрами солнце,
темным-темно,
как будто только
грачи поднялись стаей в воздух
и обогнать не могут тополь.
Пустая улица на сердце,
но только кто это там топает?
Оторванным карманом туча серая
висит, не обгоняя тополь.
Три капли пали на виски
и как занозки тонко токают.
Оторванный листок висит
и обогнать не может тополь.
И небо треснуло.
Пощелкивают
по лужам синие осколки.
Лист на щеке горит пощечиной,
но обогнать не может тополь.
* * *
Я не стал любить тебя спокойнее.
Чушь!
Хочешь, не касаясь подоконника
выпрыгну,
но вверх взлечу?
И в моем прыжке не будет риска…
От падения спасут твои глаза,
как слезу -
подставленные ресницы,
кисти слез -
виноградная лоза.
А хочешь - на ладони папироской,
линии судьбы кроша и мня,
имя начертаю твое острое:
«Л», «И», «Л»
и маленькое - «я»?
И тогда сквозь каждое касание,
рукопожатья и перчатки -
все прожжет,
на миг не угасая,
твое имя и моя печать».
стихи Александра БАННИКОВА
Продолжение следует…
Автор:Иосиф ГАЛЬПЕРИН
https://istokirb.ru/articles/literaturnik/2021-07-22/krasnaya-krovavaya-stroka-chast-pervaya-2428228
1.
Меньше всего он был похож на начинающего. А больше всего - на молодого Маяковского, так же выделялся из любой толпы, тем более гуманитарной, крепкой статью, твердостью красивого лица и независимостью.
В литобъединение при «Ленинце» он попал из пединститута, в институт - из Караидельского, полутаежного, района, а личностью стал, наверное, при рождении. Даже родители-учителя мало что изменили, скорее - добавили, чего уж говорить о слабых педагогических попытках остальных встречных. Нет, он, конечно, слушал мнения о своих стихах (или своем поведении), но выводы делал сам и чаще всего не те, к которым его склоняли рецензенты его жизни и творчества.
Этим он был похож на другого студента пединститута, которого тоже посылала ко мне в «Ленинец» институтский культуртрегер Лена Федотова. На Юру Шевчука. Но Шевчук сразу понял, что его рок-поэзия - дело отдельное от прочей литературы и ходить к нам перестал, а Саша нашел в нас свою компанию.
Нежный (потому что чистый, ясный), мятежный (потому что независимый), Саша Банников бросался в глаза. А стихами сразу заинтересовал и меня, как штатного сотрудника газеты, и Рамиля Гарафовича Хакимова, ведущего нашего лито. Он даже похож был чем-то на Гарафыча, когда-то, лет за двадцать пять до того написавшего: «Я упрямый - ну и что же, я корявый - ну и что ж! Хочешь, вырежу из кожи, из своей дубленой кожи заготовки для подошв!». Похож открытостью таланта и откровенной ориентацией на футуристические ритмы. Крупностью фигуры - во всех смыслах этих слов. А еще было в Саше какое-то напряжение, я не выдумываю задним числом, - вроде готовности к трагедии. Дело не только в человеческом размахе, а в постоянном споре (тоже вид гармонии), вызове, почти надрыве - даже в счастливые минуты, в радостных стихах. Маяковский!
Все так, но время другое - не обещавшее освобождения энергии в революционном выхлопе. Банников вырос при застое и воспринимал его как тяжелую данность. Отсюда, кроме прочего, и питался трагичностью его характер. Этим Саша отличался не только от Хакимова, которого я помнил в его простецких сатиновых шароварах, играющим в волейбол во дворе редакции, где он, между прочим, служил заместителем главного, Банников отличался и от нашего поколения (Эдуард Смирнов, Слава Сиваков, Стас Шалухин, Николай Грахов), чуть-чуть коснувшегося шестидесятых, иллюзорных, но не тяжелых.
И война у Саши оказалась не такой, как у Маяковского (хотя тот не воевал, но переживал всерьез). Не огромная до жути Мировая, а тягостная, мелкая, подлая. И такая же дикая своей бессмысленностью. Афганская.
Иван Жданов
Но говорили мы с ним чаще не о Маяковском, а о Жданове. Во-первых, двадцатилетний Саша, мне показалось, был близок к поэтике когдатошнего, двадцатилетнего Ивана, мог развиваться, усваивая его, уже тогда несомненные, достижения: многомерность образов, их единство, близость к народным, глубинным, а не пряничным корням русского языка. Во-вторых, об Иване Жданове я все время вспоминал на занятиях литобъединения, приводя пример развивающейся неофициальной литературы. В-третьих, Саша и по судьбе, по внутреннему облику напоминал мне друга, который приехал учиться в Москву от такой же, примерно, сопки, что и Банников, только алтайской. Кроме прочего, для меня лично постоянная апелляция к Ивану, поверка его уровнем тех произведений и авторов, которые возникали рядом, была способом не опуститься до провинциального умиления.
Нет уфимской поэзии! Как нет барнаульской. Есть творчество поэтов, живущих на Алтае (Жданов) или в Башкирии (те же Смирнов, Грахов, Шалухин или молодой тогда Айрат Еникеев). Место проживания, его климат, даже биоценоз могут и должны влиять на поэтические образы, могут сближать авторов, живущих рядом, как и фольклор. Но это не должно сказываться на уровне! По крайней мере, на уровне притязаний.
Ивана Жданова тогда только начинали печатать, я знакомил ребят с его стихами не из книжек, а из писем. Сейчас они лежат в моем архиве в папке, соседней с той, где хранятся письма Александра Банникова. Переписываться особенно интенсивно мы начали, когда Сашу отправили в Афган.
Попал он туда, если память не изменяет, после ухода с дневного отделения по семейным обстоятельствам (женился, надо кормить семью, да и вообще не хотелось сидеть за партой; демобилизовавшись, восстановился). Я ему сопереживал, пережив ранее подобное. Но я-то до диплома в армию не попал и в мое время не было открытой войны! В общем, когда Саша прибежал ко мне с призывного пункта (пару кварталов по Революционной от моего дома), я мог ему только сочувствовать, а посоветовать - не решился.
Что сказать? Что война эта, куда его наверняка отправят, - преступна? Думаю, он этого не понимал, о политике мы с ним не говорили. Не мог я «раскрывать глаза», его толкать на сопротивление государственной силе, оставаясь, к тому же, сам в относительной безопасности. Но своего отношения к войне не скрыл. Не получалось и придумывать какие-нибудь значимые хитрости, чтобы Саша мог избежать «выполнения интернационального долга», поскольку рисковые советы со стороны старшего товарища, не рискующего ничем, дурно пахнут. В общем, посидели мы с ним - и он побежал, пока не хватились, прыгать через забор призывного пункта, искать свою команду...
Итак, письма. Буду их цитировать, не сверяя с публикациями стихов в периодике и книгах, приводить тот текст, который приходил ко мне в конвертах с марками (поначалу и в конце) и без марок (больше всего). С марками - из Караидельского района, без них - с полевой почты.
2.
18.07.1984 г.
«...После наших разговоров долго не писал. Видимо, они оказались очень полезными для меня.
У меня вопрос о ритме. Наше время - время дисгармонии и аритмии. Искусство - отображение реальности. Может и в стихах нужна аритмия?
В прошлый раз вы называли книги о стихосложении и пр. Хорошие книги. Но я названия их, конечно, не запомнил.
Прочитал Вашего Вознесенского. Понравилось меньше стихов, чем я ожидал. Неужели я такой внушаемый?
Все больше и больше убеждаюсь, что народ (наверное, слишком обобщил - люди) читает мало стихов. Наверное, на каждого человека-поэта по 0,5 человека-слушателя. А мне охота читать. Пусть плохие.
Неужели поэт бездарнее маляра. Маляр покрасит забор - все увидят.
Когда печатнули мой стишок, все спрашивали: «Сколько получил?» Когда говорил, что нисколько, то уважение, которое было в глазах, сразу же пропадало. Как выяснилось, они его не читали. Ну ладно я. Мой чёрт со мной. С кем-то (и с неглупым) заикнулся об А. Ахматовой, он меня переспросил: «Это которая в РОНО работает?».
...Может быть Слава (кажется, так звали рыжего и худого поэта, который хотел прочитать мою тетрадку) напишет мне хоть что-то? (Слава - очевидно Сиваков. - И.Г.) Ведь нехорошо бросать человека в пустыне (а также в воде, в воздухе и пр.)
Стихотворение, которое я подарил себе на именины
На ночь закрываются маки,
как зашивают раны.
Выходят молиться монахи,
горбы, как ранцы.
Схимники не любят маков -
все цветы от лукавого.
Чешут лысые маковки -
пустоши локальные.
Старцы, снимите ранцы,
добычу злую.
Коснуться вас утром рано
ангелов поцелуи».
20.03.1985
«Спасибо большое за публикацию моих стишков. Разыскал их только в середине марта. Как назло, этой газеты не было в школе, в районной библиотеке. Нашел в райкоме.
Интересная разрядка получилась в «Звездах»: «...Звезда упала. Не моя ли?» У меня так не было, но все равно хорошо.
Не подумайте, что я злоупотребляю вашей дружбой и хочу снова увидеть напечатанными эти стихи. Просто знаю, что их прочитают, а одно это - хорошо.
* * *
Как облака мы кочевые,
дожди - все наши сбережения.
Проплыл раскрашенными кучевыми
храм Василия Блаженного.
Как луч, притянутый Москвою,
золото луковок лакал!
Мы в поездах живем водою,
как делают все облака.
* * *
Сигарету в пепельнице
от злобы комкаю.
Пепел перепелом
летит по комнате.
Штора из тюли,
под нею тряпичная.
Стаею тюлек
свет в них трепещется.
Вырублю радио,
соперника будто.
С нездоровой радостью
лягу обутый.
Посуда вчерашняя
на столе, как кокошник.
Приедешь и скажешь:
- Без меня ты не сможешь.
* * *
Я кострище запалять не буду
и не вскипячу журчанье родника.
Я взлечу
и плюхнусь в груду
мелкого пихтовика.
Небо в вечном,
как само,
деянии.
Это кажется, что небо спит.
Будто бы в цыганском одеяле
лоскутки цветные птиц.
Но глаза обмечет злобным жаром:
как кощунственно подснежник робкий
на макушку натянул фуражку
водочной пробки.
* * *
В комнате пепел
стихов и окурков.
Под пеплом Помпея.
Откопаю утром.
* * *
Окончился и этот день.
Закат затягивается раной от пореза.
Прохожие отбрасывают тень,
как мост средневековый
крепость.
Мост от мужчины,
мост от женщины.
Вдруг за мостом идет самосожжение.
Своя душа, как инквизиторский костер.
Выздоровлением кончается болезнь.
Дорога к дому кончилась дверями.
И по дверям тень вверх полезла
на небо.
Так раньше уверяли.
P.S. Это стихотворение я назвал цветасто - «Религия одиночества».
* * *
Любовь - это осень нежности.
Время зрелого сада.
Под плодами конечные
ветки согнулись, как складень.
Освободившись,
хлестнут по лицу,
умиленно дрожа.
Оставим земле падалицу,
как дань за урожай.
Ты спи, моя близкая, спи.
Это метель носится,
корчуя петлею стволы.
Ты спи.
До будущей осени.
* * *
Оставьте заботы и помыслы грешные.
Прислушайтесь к сердцу.
Оно не напрасно
гоняет кровь в жилах мятой черешнею
и косточкой будто
тонко царапает.
Луна к себе тянет весеннею лужей.
О полнолуние,
с тобой нету сладу.
В трубе ветер кашляет,
вечно простуженный.
А вы не забыли впустить в дом собаку?
А вы не забыли впустить одиночество?
Быстрее, быстрее,
мороз покрепчал.
Ночь отсекает минутой отточенной
двенадцатый час.
Двенадцатый час.
А вы не забыли впустить безрассудство?
(Засомневаетесь - утром прогоните.)
Не допускайте пустую посуду
и полнолунием наполните комнату.
Луны попытайтесь коснуться ресницами
и желтый ледок начнет тихо таять.
А вы не забыли в себе очевидца
чудес, превращений, рождения тайны?
Оставьте заботы, забудьте о смысле,
вкусите сомнительной сладости всласть.
Смотрите!
Смотрите.
Смотрите.
Луна вам кивнула.
Луна увидела вас.
И обогнать не может тополь
На сердце угнездилась тревога,
как будто бы грачиные наросты
догнали тополь одноногий,
иль тополь сдался им нарочно?
Там, где встает утрами солнце,
темным-темно,
как будто только
грачи поднялись стаей в воздух
и обогнать не могут тополь.
Пустая улица на сердце,
но только кто это там топает?
Оторванным карманом туча серая
висит, не обгоняя тополь.
Три капли пали на виски
и как занозки тонко токают.
Оторванный листок висит
и обогнать не может тополь.
И небо треснуло.
Пощелкивают
по лужам синие осколки.
Лист на щеке горит пощечиной,
но обогнать не может тополь.
* * *
Я не стал любить тебя спокойнее.
Чушь!
Хочешь, не касаясь подоконника
выпрыгну,
но вверх взлечу?
И в моем прыжке не будет риска…
От падения спасут твои глаза,
как слезу -
подставленные ресницы,
кисти слез -
виноградная лоза.
А хочешь - на ладони папироской,
линии судьбы кроша и мня,
имя начертаю твое острое:
«Л», «И», «Л»
и маленькое - «я»?
И тогда сквозь каждое касание,
рукопожатья и перчатки -
все прожжет,
на миг не угасая,
твое имя и моя печать».
стихи Александра БАННИКОВА
Продолжение следует…
Автор:Иосиф ГАЛЬПЕРИН
https://istokirb.ru/articles/literaturnik/2021-07-22/krasnaya-krovavaya-stroka-chast-pervaya-2428228