Она приезжает ко мне без предупреждения, в девятом часу вечера, и стоит на пороге, не в силах вымолвить ни слова: слезы смыли уже тушь, промочили шарф, в общем - натуральное наводнение. Но если со своими стихийными бедствиями я худо-бедно научилась бороться, то что делать с чужой бедой? как утешить? что посоветовать? как помочь?
И внезапно понимаю: никак.
"Ты найдешь себе получше", "ведь ты такая хорошая", "он засранец", "все будет хорошо" - это как лечить рак в последней стадии активированным углем. Хорошо не будет, а будет только хуже; он самый лучший засранец в ее жизни; никого достойного она себе не найдет - после таких обширных поражений сердечная мышца уже не жилец, и если бы любовь распределяли за "хорошесть", монашки были бы все увешаны кавалерами. И она, кстати, это прекрасно понимает.
- Доктор, есть ли шанс, что я поправлюсь, смогу выздороветь и вести нормальную жизнь?
Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет.
- А может быть, все-таки....?
Еще раз: нет.
И это правильный ответ. А если она уже не первой свежести, то единственно правильный. Нельзя жалеть, нельзя питать людей наивными надеждами на хэппи-энд, которого в 99% случаев не бывает. Да прыгай ты из окна, сказал оператор Хрусталев своему другу Косте Паршину в "Оттепели", и тот прыгнул. Вот это по-дружески, это - верх милосердия и сострадания. Я - оправдываю обоих.
Это хоспис, ребятки, - счастливые, проходите мимо - нехорошее, скорбное место, и единственное, что здесь можно сделать - колоть недетскими дозами морфий. Только где ж его столько найти.
(Бен Аффлек как бы предупреждает, что активированный уголь не прокатит)