Моя рецензия на роман "Благоволительницы" Дж. Литтелла
Не знаю, как вам, а мне приходилось в жизни завидовать людям, жившим за сто-двести лет до меня. "Ходить под одним небом с Толстым, Достоевским и Чеховым!" - представляла я. Читать только-только вышедшую "Анну Каренину"! Присутствовать на премьере "Чайки"! Иными словами, быть современницей великих людей и иметь возможность наблюдать за рождением шедевров.
Книга Джонатана Литтелла "Благоволительницы" избавила меня от мерзкого чувства. Я живу здесь и сейчас, и я читаю новую "Войну и мир", "Тихий Дон" или "Жизнь Клима Самгина". В моих руках книга, которая останется в литературе на века, и это так же ясно, как и то, что никогда еще человечеству не живописали героя, подобного Максу Ауэ.
Первое, что обычно сообщают о "Благоволительницах", чтобы незамедлительно возбудить в читателях любопытство, касается самого поверхностного описания книги. Оно укладывается в одно предложение: рассказ в романе ведется от лица эсэсовца и повествует о войне Германии с СССР (именно, именно так, прежде всего так и только во вторую очередь о Второй мировой), ровно половину книги герой находится в России, автор же произведения - американский еврей, хотя оригинальный язык «Благоволительниц» - французский. Чтобы увлечь, по крайней мере, русского читателя еще сильнее, можно добавить, что литературную игру писатель Литтелл будет вести с Лермонтовым и Гроссманом. Впрочем, русского человека крепко увлекут уже первые пятьдесят страниц романа. Думаю даже, что пока они будут длиться, а потом начнутся следующие сто и двести, читатель будет пребывать в недоумении: «Как так? - возможно, придет ему в голову воскликнуть. - Разве это не русский патриотический роман, почему его автор - американец?». Действительно, поводов для гордости за наших дедов Литтелл предоставит достаточно.
Приведу лишь несколько цитат (первая, кстати, похожа на диалог у Томаса Манна в "Докторе Фаустусе"):
«Сегодня Германия (говорит один немец другому) на голову выше всего мира. Наша молодежь ничего не боится. Наша экспансия - процесс неодолимый». - «Однако русские…» - вмешался генерал фон Вреде, появившийся незадолго до приезда Мандельброда. Леланд постучал пальцем по столу: «Конечно, русские. Единственный народ под стать нам. Поэтому война с ними настолько страшна и безжалостна. Только один из нас выживет. Другие не в счет. Вы можете представить, что янки с их жевательной резинкой и говяжьим стейком вынесли бы сотую часть потерь русских? А десятую? Они бы упаковали чемоданы и вернулись к себе, а Европа пусть катится к черту».
Или ещё одна. Со сладким злорадством читаешь, как проваливается наступление под Москвой. Герой разговаривает об этом с другом Томасом:
«Да разберемся. В Москве отыщется все, что нам надо». - «Ты уверен, что русские не сожгут все перед отступлением? И потом, если мы не возьмем Москву?» - «Да что ты об одном и том же? Русские не способны оказать сопротивление нашим танкам».
На допросе советский политрук, вызывающий восхищение смелостью и силой духа, заявляет:
"Ваш биологический расизм постулирует неравенство, утверждая, что есть расы более сильные и значимые, чем другие, а самая значимая - немецкая. Но когда Берлин станет похож на этот город (Сталинград), - он поднял палец к потолку, - и когда наши солдаты разобьют лагерь на Унтер-ден-Линден, вы, по меньшей мере, вынуждены будете признать - во имя спасения вашей расистской веры, - что славянская раса сильнее германской"
Русские описаны Литтеллом как некая таинственная силища. Кроме упомянутого советского политрука у героя больше не будет ни одного разговора или встречи с русским человеком. Они всегда будут где-то рядом. В деревне, лагере, Сталинграде, они будут где-то там, на другой стороне улицы. Страшные, неумолимые, дикие, отчаянно сражающиеся. Но нам не нарисуют портрет, не посадят за один стол, лишь передадут эмоции, вызываемые в героях русскими. Разговоров же об «иванах», непонятно как защитивших Москву, потом разгромивших немцев под Сталинградом, а затем перешедших в наступление, чтобы закончить все актом мести в Германии, будет достаточно. О событиях, происходивших уже на немецкой земле, Литтелл напишет не слишком подробно, но без предустановок насчет "победителей не судят". Автор недвусмыленно даст понять, что советские солдаты не корчили из себя джентльменов. Однако насилие русских на немецкой земле он наделил смыслом возмездия. Ещё до прихода советских войск некоторые прозорливые герои с грустью ожидали, что месть случится и будет, как ей и полагается, страшна. На висящего на дереве крестьянина с распоротым животом русские, а заодно с ними, получается, и автор, Литтелл, повесят табличку со словами: «У тебя был дом, коровы, консервы в банках. Какого черта ты приперся к нам, придурок?» Значит, советские солдаты насиловали, мучили, грабили и убивали, понимаем мы, но только потому, что до этого все то же самое позволили себе делать с ними они, немцы. Жестоко. Но справедливо?
Страна Россия удостоится более четкой прорисовки, чем ее народ. Русские - мистическая силища, Россия - ясная для героя конструкция с известными поворотами в истории и зверской политической системой, сложившейся при Сталине. Поражает воображение монолог героя в разговоре с политруком, в котором он мало того, что демонстрирует глубокие знания о прошлом России, так еще и рассуждает на нашу больную по сию пору тему. В числе прочего он, например, говорит такое:
«…в этой стране униженных царь, какой бы властью он ни обладал, беспомощен, его воля тонет в болотах и топях его администрации. Перед царем все кланяются, а за его спиной воруют и плетут заговоры, все льстят начальству и вытирают ноги о подчиненных, у всех рабское мышление, ваше общество сверху донизу пропитано рабским духом, главный раб - это царь, который не может ничего сделать с трусостью и униженностью своего рабского народа и от бессилия убивает, терроризирует и унижает его еще больше. И каждый раз, когда в вашей истории возникает переломный момент, реальный шанс разорвать порочный круг, чтобы создать новую историю, вы его упускаете: и перед свободой, вашей свободой семнадцатого года, о которой вы говорили, все - и народ, и вожди - отступают и возвращаются к уже выработанным рефлексам».
Откуда, хочется спросить, откуда Литтеллу обо всем этом известно? Ведь он - не мы, не наш? Интересно, французы также узнают себя, когда читают Толстого?
Рассказ о войне на востоке (а это половина книги) заканчивается описанием немецкого Сталинграда. Ничего более сильного в литературе читать об этой битве мне не приходилось. Ты словно разглядываешь документ, непридуманное воспоминание, образы врезаются в сознание, ты чувствуешь запахи, слышишь разрыв снарядов и порой, как герой, тоже тянешься к уху, откуда много недель идет гной. Сталинград разделил время войны на до и после него, так же и в книге Сталинград разделил повествование на две части: первая, о войне в России, имела несколько документальный оттенок, вторая, о работе героя в Германии, приобрела художественную сочность, куда вплелась детективная линия, а также необыкновенное раскрытие личности Макса Ауэ.
О герое хочется рассказать подробней. Прежде всего он - первый полноценный психопат в литературе. Человек с самыми глубокими душевными патологиями. Конечно, его изуродовала война, но дело не только в ней. Макс Ауэ умный, интересный, образованный извращенец, вращающийся в высших эшелонах власти и ведущий беседы с Миллером, Шпеером, Борманом и другими. Он салютует, заботится о чистоте формы, пытается повысить эффективность работы предприятий за счет не такого быстрого, какое было, умерщвления евреев в концлагерях. Он спит с мужчинами и не стесняется рассказывать об этом в стиле бестселлера "50 Оттенков серого". Он одержимо и вполне животно влюблен с родную сестру и часто онанирует. Одним словом, его личность завораживает. Иногда он даже нравится, но чаще его жаль. У Макса Ауэ прекрасное чувство юмора, высокий интеллект, он страдает от насилия на войне, даже вроде сочувствует евреям, он способен к любви и дружбе. Он человек! И по первости хочется найти зацепку, чтобы оправдать его участие в том аду. Но Литтелл не намерен идти на поводу привыкшего к голливудской драматургии читателя. "Он хороший, он питал отвращение к тому, что делал, и потом глубоко раскаялся". Нет. Книга Литтелла пытается дать ответ на самый важный вопрос той войны: как она оказалась возможна? Как люди дошли до того состояния, когда самая страшная и противоестественная идея казалась им правильной и осуществимой? Почему они не напились яда в тот день, когда им приказали уничтожать стариков, женщин и детей? Почему они не рыдали и не бросались делиться хлебом с теми, кого привозили к ним в Освенцим? Как оказалось возможным все то, во что люди отказывались бы верить, если бы не существовали кадры кинохроники, фотографии и воспоминания очевидцев?
Литтелл дает на это ответ жестокий, но правдивый. Прикрывшись личиной Макса Ауэ, он пишет:
"После войны много говорили о бесчеловечности, пытаясь объяснить, что произошло. Но бесчеловечности, уж простите меня, не существует. Есть только человеческое и еще раз человеческое...".
"И вы бы на моем месте поступили также", - несколько раз повторяет Макс Ауэ, описывая очередной чудовищный эпизод.
Именно так, благими намерениями выстлана дорога в ад, а все самое зверское совершают приятные и умные люди. Потому что в людях живет тщеславие, и они идут ради его удовлетворения строить карьеру в СС и соглашаются для этого со всем, что исходит от фюрера. Потому что в людях живут предрассудки, и они готовы верить, что евреи и цыгане - порченные нации. Потому что в людях живет страх, и они готовы истреблять любого (стариков, женщин, детей, партизан) если считают, что это может помочь им выжить и выиграть войну. Потому что в людях живет жажда власти, и они становятся захвачены идеей мирового господства.
Литтелл доказывает свою идею весьма убедительно. Евреи, порченная нация, способны помешать выиграть войну и утвердить новый порядок, поэтому их решено уничтожить. Убийство евреев на оккупированных территориях расстраивало нервы немецким солдатам и настораживало местное население, что ж, были придуманы концлагеря. Уничтожать пулей в затылок детей на глазах матерей и всего белого света - негуманно и опять же очень неприятно немецким солдатам - придумали газовые камеры и газовые грузовики. Объявлять истинное назначение сортировки - вселять в людей преждевременные панику, страх и провоцировать попытки к бегству, и вот решено молчать про газовые камеры и говорить, что людей ведут в душ. Видеть, в каких ужасных условиях живут заключенные, невыносимо. Понимать, что каждый слишком рано погибший узник отнимает у Германии лишнюю гранату или даже танк, невыносимо еще более. Макс Ауэ яростно борется за улучшение условий содержания людей в концлагерях, за организацию эвакуации, которая отличалась бы от скотобойни, но запутывается в бюрократических интригах и проволочках. "Почему мы должны заботиться о состоянии здоровья врагов в заключении, когда нашим собственным солдатам не хватает пропитания и одежды на фронте?" - слышит он резонный вопрос. Улучшить условия содержания узников без увеличения выделяемых средств? Может, следует убивать при первой сортировки людей больше, чтобы оставшимся в живых еды больше доставалось? Как видите, вполне человеческая логика и предложения. Даже надзиратели, потерявшие потенцию и нормальный сон из-за стресса на работе (несчастные люди, пожалеем?), стараются ради людей, их блага. Бьют они с неохотой, но ради Германии. Макс Ауэ заметил как-то:
"Что до побоев, даже этот прогрессивно мыслящий человек не без грусти признавал: если бить, то заключенные медленно, но двигаются, а если не бить, то они совсем перестают шевелиться".
Некоторые, правда, били с охотой, превращались в садистов. Тогда они шли к врачу, со стыдом рассказывали о проблемах, плакали и вздыхали. Макс Ауэ видел таких. Пожалеем и этих тоже?
При таком разрезе "Благоволительницы" превращаются в роман не только о войне, но и о нас, о людях, живущих сейчас. Мы - такое же потенциальное зло, как и наши, семейства человекообразных, деды и прадеды. Мы, как и они, способны на самую последнюю низость, стоит нас только поставить в определенные обстоятельства. Что способно защитить землю и нас самих от нас же? Банальный ответ просится на язык - память. Не знаю, согласился бы с ним Джонатан Литтелл, но именно он подсказал его, написав новую великую книгу о великой войне. Память о наших жертвах, страданиях, потерях и о нашем падении. Помять о нашем общем горе.
Книга Джонатана Литтелла "Благоволительницы" избавила меня от мерзкого чувства. Я живу здесь и сейчас, и я читаю новую "Войну и мир", "Тихий Дон" или "Жизнь Клима Самгина". В моих руках книга, которая останется в литературе на века, и это так же ясно, как и то, что никогда еще человечеству не живописали героя, подобного Максу Ауэ.
Первое, что обычно сообщают о "Благоволительницах", чтобы незамедлительно возбудить в читателях любопытство, касается самого поверхностного описания книги. Оно укладывается в одно предложение: рассказ в романе ведется от лица эсэсовца и повествует о войне Германии с СССР (именно, именно так, прежде всего так и только во вторую очередь о Второй мировой), ровно половину книги герой находится в России, автор же произведения - американский еврей, хотя оригинальный язык «Благоволительниц» - французский. Чтобы увлечь, по крайней мере, русского читателя еще сильнее, можно добавить, что литературную игру писатель Литтелл будет вести с Лермонтовым и Гроссманом. Впрочем, русского человека крепко увлекут уже первые пятьдесят страниц романа. Думаю даже, что пока они будут длиться, а потом начнутся следующие сто и двести, читатель будет пребывать в недоумении: «Как так? - возможно, придет ему в голову воскликнуть. - Разве это не русский патриотический роман, почему его автор - американец?». Действительно, поводов для гордости за наших дедов Литтелл предоставит достаточно.
Приведу лишь несколько цитат (первая, кстати, похожа на диалог у Томаса Манна в "Докторе Фаустусе"):
«Сегодня Германия (говорит один немец другому) на голову выше всего мира. Наша молодежь ничего не боится. Наша экспансия - процесс неодолимый». - «Однако русские…» - вмешался генерал фон Вреде, появившийся незадолго до приезда Мандельброда. Леланд постучал пальцем по столу: «Конечно, русские. Единственный народ под стать нам. Поэтому война с ними настолько страшна и безжалостна. Только один из нас выживет. Другие не в счет. Вы можете представить, что янки с их жевательной резинкой и говяжьим стейком вынесли бы сотую часть потерь русских? А десятую? Они бы упаковали чемоданы и вернулись к себе, а Европа пусть катится к черту».
Или ещё одна. Со сладким злорадством читаешь, как проваливается наступление под Москвой. Герой разговаривает об этом с другом Томасом:
«Да разберемся. В Москве отыщется все, что нам надо». - «Ты уверен, что русские не сожгут все перед отступлением? И потом, если мы не возьмем Москву?» - «Да что ты об одном и том же? Русские не способны оказать сопротивление нашим танкам».
На допросе советский политрук, вызывающий восхищение смелостью и силой духа, заявляет:
"Ваш биологический расизм постулирует неравенство, утверждая, что есть расы более сильные и значимые, чем другие, а самая значимая - немецкая. Но когда Берлин станет похож на этот город (Сталинград), - он поднял палец к потолку, - и когда наши солдаты разобьют лагерь на Унтер-ден-Линден, вы, по меньшей мере, вынуждены будете признать - во имя спасения вашей расистской веры, - что славянская раса сильнее германской"
Русские описаны Литтеллом как некая таинственная силища. Кроме упомянутого советского политрука у героя больше не будет ни одного разговора или встречи с русским человеком. Они всегда будут где-то рядом. В деревне, лагере, Сталинграде, они будут где-то там, на другой стороне улицы. Страшные, неумолимые, дикие, отчаянно сражающиеся. Но нам не нарисуют портрет, не посадят за один стол, лишь передадут эмоции, вызываемые в героях русскими. Разговоров же об «иванах», непонятно как защитивших Москву, потом разгромивших немцев под Сталинградом, а затем перешедших в наступление, чтобы закончить все актом мести в Германии, будет достаточно. О событиях, происходивших уже на немецкой земле, Литтелл напишет не слишком подробно, но без предустановок насчет "победителей не судят". Автор недвусмыленно даст понять, что советские солдаты не корчили из себя джентльменов. Однако насилие русских на немецкой земле он наделил смыслом возмездия. Ещё до прихода советских войск некоторые прозорливые герои с грустью ожидали, что месть случится и будет, как ей и полагается, страшна. На висящего на дереве крестьянина с распоротым животом русские, а заодно с ними, получается, и автор, Литтелл, повесят табличку со словами: «У тебя был дом, коровы, консервы в банках. Какого черта ты приперся к нам, придурок?» Значит, советские солдаты насиловали, мучили, грабили и убивали, понимаем мы, но только потому, что до этого все то же самое позволили себе делать с ними они, немцы. Жестоко. Но справедливо?
Страна Россия удостоится более четкой прорисовки, чем ее народ. Русские - мистическая силища, Россия - ясная для героя конструкция с известными поворотами в истории и зверской политической системой, сложившейся при Сталине. Поражает воображение монолог героя в разговоре с политруком, в котором он мало того, что демонстрирует глубокие знания о прошлом России, так еще и рассуждает на нашу больную по сию пору тему. В числе прочего он, например, говорит такое:
«…в этой стране униженных царь, какой бы властью он ни обладал, беспомощен, его воля тонет в болотах и топях его администрации. Перед царем все кланяются, а за его спиной воруют и плетут заговоры, все льстят начальству и вытирают ноги о подчиненных, у всех рабское мышление, ваше общество сверху донизу пропитано рабским духом, главный раб - это царь, который не может ничего сделать с трусостью и униженностью своего рабского народа и от бессилия убивает, терроризирует и унижает его еще больше. И каждый раз, когда в вашей истории возникает переломный момент, реальный шанс разорвать порочный круг, чтобы создать новую историю, вы его упускаете: и перед свободой, вашей свободой семнадцатого года, о которой вы говорили, все - и народ, и вожди - отступают и возвращаются к уже выработанным рефлексам».
Откуда, хочется спросить, откуда Литтеллу обо всем этом известно? Ведь он - не мы, не наш? Интересно, французы также узнают себя, когда читают Толстого?
Рассказ о войне на востоке (а это половина книги) заканчивается описанием немецкого Сталинграда. Ничего более сильного в литературе читать об этой битве мне не приходилось. Ты словно разглядываешь документ, непридуманное воспоминание, образы врезаются в сознание, ты чувствуешь запахи, слышишь разрыв снарядов и порой, как герой, тоже тянешься к уху, откуда много недель идет гной. Сталинград разделил время войны на до и после него, так же и в книге Сталинград разделил повествование на две части: первая, о войне в России, имела несколько документальный оттенок, вторая, о работе героя в Германии, приобрела художественную сочность, куда вплелась детективная линия, а также необыкновенное раскрытие личности Макса Ауэ.
О герое хочется рассказать подробней. Прежде всего он - первый полноценный психопат в литературе. Человек с самыми глубокими душевными патологиями. Конечно, его изуродовала война, но дело не только в ней. Макс Ауэ умный, интересный, образованный извращенец, вращающийся в высших эшелонах власти и ведущий беседы с Миллером, Шпеером, Борманом и другими. Он салютует, заботится о чистоте формы, пытается повысить эффективность работы предприятий за счет не такого быстрого, какое было, умерщвления евреев в концлагерях. Он спит с мужчинами и не стесняется рассказывать об этом в стиле бестселлера "50 Оттенков серого". Он одержимо и вполне животно влюблен с родную сестру и часто онанирует. Одним словом, его личность завораживает. Иногда он даже нравится, но чаще его жаль. У Макса Ауэ прекрасное чувство юмора, высокий интеллект, он страдает от насилия на войне, даже вроде сочувствует евреям, он способен к любви и дружбе. Он человек! И по первости хочется найти зацепку, чтобы оправдать его участие в том аду. Но Литтелл не намерен идти на поводу привыкшего к голливудской драматургии читателя. "Он хороший, он питал отвращение к тому, что делал, и потом глубоко раскаялся". Нет. Книга Литтелла пытается дать ответ на самый важный вопрос той войны: как она оказалась возможна? Как люди дошли до того состояния, когда самая страшная и противоестественная идея казалась им правильной и осуществимой? Почему они не напились яда в тот день, когда им приказали уничтожать стариков, женщин и детей? Почему они не рыдали и не бросались делиться хлебом с теми, кого привозили к ним в Освенцим? Как оказалось возможным все то, во что люди отказывались бы верить, если бы не существовали кадры кинохроники, фотографии и воспоминания очевидцев?
Литтелл дает на это ответ жестокий, но правдивый. Прикрывшись личиной Макса Ауэ, он пишет:
"После войны много говорили о бесчеловечности, пытаясь объяснить, что произошло. Но бесчеловечности, уж простите меня, не существует. Есть только человеческое и еще раз человеческое...".
"И вы бы на моем месте поступили также", - несколько раз повторяет Макс Ауэ, описывая очередной чудовищный эпизод.
Именно так, благими намерениями выстлана дорога в ад, а все самое зверское совершают приятные и умные люди. Потому что в людях живет тщеславие, и они идут ради его удовлетворения строить карьеру в СС и соглашаются для этого со всем, что исходит от фюрера. Потому что в людях живут предрассудки, и они готовы верить, что евреи и цыгане - порченные нации. Потому что в людях живет страх, и они готовы истреблять любого (стариков, женщин, детей, партизан) если считают, что это может помочь им выжить и выиграть войну. Потому что в людях живет жажда власти, и они становятся захвачены идеей мирового господства.
Литтелл доказывает свою идею весьма убедительно. Евреи, порченная нация, способны помешать выиграть войну и утвердить новый порядок, поэтому их решено уничтожить. Убийство евреев на оккупированных территориях расстраивало нервы немецким солдатам и настораживало местное население, что ж, были придуманы концлагеря. Уничтожать пулей в затылок детей на глазах матерей и всего белого света - негуманно и опять же очень неприятно немецким солдатам - придумали газовые камеры и газовые грузовики. Объявлять истинное назначение сортировки - вселять в людей преждевременные панику, страх и провоцировать попытки к бегству, и вот решено молчать про газовые камеры и говорить, что людей ведут в душ. Видеть, в каких ужасных условиях живут заключенные, невыносимо. Понимать, что каждый слишком рано погибший узник отнимает у Германии лишнюю гранату или даже танк, невыносимо еще более. Макс Ауэ яростно борется за улучшение условий содержания людей в концлагерях, за организацию эвакуации, которая отличалась бы от скотобойни, но запутывается в бюрократических интригах и проволочках. "Почему мы должны заботиться о состоянии здоровья врагов в заключении, когда нашим собственным солдатам не хватает пропитания и одежды на фронте?" - слышит он резонный вопрос. Улучшить условия содержания узников без увеличения выделяемых средств? Может, следует убивать при первой сортировки людей больше, чтобы оставшимся в живых еды больше доставалось? Как видите, вполне человеческая логика и предложения. Даже надзиратели, потерявшие потенцию и нормальный сон из-за стресса на работе (несчастные люди, пожалеем?), стараются ради людей, их блага. Бьют они с неохотой, но ради Германии. Макс Ауэ заметил как-то:
"Что до побоев, даже этот прогрессивно мыслящий человек не без грусти признавал: если бить, то заключенные медленно, но двигаются, а если не бить, то они совсем перестают шевелиться".
Некоторые, правда, били с охотой, превращались в садистов. Тогда они шли к врачу, со стыдом рассказывали о проблемах, плакали и вздыхали. Макс Ауэ видел таких. Пожалеем и этих тоже?
При таком разрезе "Благоволительницы" превращаются в роман не только о войне, но и о нас, о людях, живущих сейчас. Мы - такое же потенциальное зло, как и наши, семейства человекообразных, деды и прадеды. Мы, как и они, способны на самую последнюю низость, стоит нас только поставить в определенные обстоятельства. Что способно защитить землю и нас самих от нас же? Банальный ответ просится на язык - память. Не знаю, согласился бы с ним Джонатан Литтелл, но именно он подсказал его, написав новую великую книгу о великой войне. Память о наших жертвах, страданиях, потерях и о нашем падении. Помять о нашем общем горе.