Авторы журнала "Белый ворон", Андрей Мансветов
Авторы «Белого Ворона».
Сергей Слепухин и Евгения Перова запустили флэшмоб рассказывать что-нибудь про людей, которые печатаются в журнале «Белый ворон». Про близких, или про тех, с кем соприкасались в реальности или в сети. Чтобы представить автора не только творчеством, но и впечатлением от человека. Мне всегда казалось раскрытие человеческого пространства за кадром стиха излишним, но… Буду говорить о тех, которые просто дороги мне.
Персона(ж) 1. Андрей Мансветов
История, с которой можно начать разговор о поэте и человеке Андрее Мансветове, очень проста. Я, моя жена Татьяна, Андрей, болящий ногами и ходящий с палочкой, и пожилой преподаватель гитары и поэт, который, кстати, нас с женой и познакомил, Сергеем его зовут, фамилию забыл, спешим на выступление поэта Фёдора Сваровского в здании бывшего «Речного вокзала». Погода в Перми солнечная, зимний гололёд при экстремальном уличном рельефе совсем не радует. Понимаем, что две троллейбусные остановки будем идти минимум полчаса, а троллейбусов глухо не наблюдается. И мы ловим такси. Весь город в курсе, что приехали какие-то столичные хмыри говорить о культуре. Все тумбы и остановки рекламой фестиваля завешены. И местные эту насаждаемую культуру как-то особо не любят. А тут я с Андреем Мансветовым продолжаю наш уличный разговор о Набокове. Причём о Набокове англоязычном, который мне в тот момент интересней, чем русский. Андрей соответственно всего классика прочёл и давал мне рекомендации о последовательности чтения и тех вещах, на которые нужно особо обратить внимание, чтобы понять то, чего хотел сам автор, а не то, что выдаст моя фантазия. При чём у Андрея была филологическая работа на тему позднего Набокова, он обещал её найти и выслать. Мы ехали ровно четыре минуты, максимум пять. Нас пытаются высадить напротив Речного вокзала. Андрей советует развернуться и подвести ко входу: интенсивное движение и дичайший гололёд (уже говорил). Водитель с выражением предельной ненависти подвозит нас ко входу музея и требует 350 рублей. Нас четверо, а у него супер-пуперская машина, по стандартному тарифу на таких не ездят. Тогда Андрей кладёт водителю на плечо руку, и водителя парализует. Андрей кладёт перед ним 150 рублей и говорит: «Можем выйти и ничего тебе не оставить, и ты нас даже догонять не захочешь. Вот тебе 150. Это за 2 остановки много, цена по центру Перми - сотка. А машина - это только средство передвижения. И всё».
На концерт мы успели. Водителя после того, как все вышли, Андрей отжал. Никого, кроме Сваровского, слушать не хотелось. Мы шли по хрустальной Перми и перетирали, как персонаж Сваровского нагрел на несколько миллиардов бюрократическую систему будущего, позвонив в прошлое, к ещё живым родителям.
И мы ещё потом сидели в маленьком суши-баре, куда Андрей, ускользнувший на 5 минут встретить приятельницу с дежурства из больницы, вернулся с огромным (в тот момент этот лист казался огромным) собственным рисунком, на котором была изображена именно такая Пермь, которую я иногда вижу во снах, когда начинаю тосковать по путешествиям.
А за несколько лет до такси я впервые услышал стихи Андрея на фестивале «А-Либитум», и мне он тогда увиделся единственным из выступавших эпическим поэтом, у которого совершенно отмерло лирическое я, поскольку оно ничтожно на фоне гигантского мира это лирическое я породившего. Масштабность, грохот, цитатность (игровая эрудиция, а не следование) и музыка, невероятная певучесть текстов.
Пел он позже. В не менее колоритных условиях. Жил на окраине. Со взрослым сыном. С маленькой (вроде бы) дочкой. С женой отношения напряжённые. Я приехал к нему с любимой женщиной. И он устроил нам и сыну шашлыки на природе, то есть за чередой многоэтажек, после которых город обрывался в пустоту. То есть леса уже не было. Вывернутые недра, жёлтая глина рубцами выше человеческого роста, полузасыпанные котлованы. На склоне одного из таких котлованов мы и развели огонь. Быстро темнело. Весь этот человеческий срач скрылся. А Андрей пел и пел, свои стихи, мои стихи, Димы Долматова, и тут же городской фольклор, похмельные частушки.
Почти каждый раз, приезжая в Пермь, я виделся с Андреем. И всегда мне казалось, что это немного другой человек. В прошлый раз он сорил деньгами, а сегодня у него нет на пиво. Месяц назад он жил в своём дому, а сейчас хиппует по друзьям. То он работает в газете, то санитаром, то оперирует, по проводит психологическую экспертизу в тюрьмах. Может прислать привет из Нью-Йорка или Израиля. И это нормально. Однажды в баре он рассказал, что несколько дней сидел замурованный в глиняный улей, наружу торчала только голова. И это не блеф, и не бред. Вполне вероятно. Очень вероятно.
И стихи у него точно такие же. Не знаешь, как к ним относиться. Монолог человека, удостоенного государством чести первым зажечь спичку над костром еретика. История Чебурашки, в апельсиновом ящике, уплывающем на тот свет. Сложные часовые механизмы образов и параллелей, разваливающиеся на первый взгляд, а на деле безошибочно работающие на раздирание твоего панциря, на пробуждение совести, или хотя бы чувства боли, осознания себя живым.
Про таких говорят - человек-оркестр. Мол, такие как он, заняты всем сразу, потому ничего не добиваются ни в одном из своих дел. Так вот, Андрей-то ничего и не собирается добиваться. он живёт. Я косвенно знаю про дичайшее количество недомоганий, при которых водка (я никогда не видел его невменяемым) становится исключительно лекарством. Быть рядом с таким человеком - исключительное геройство, регулярная линия фронта, но однажды познакомившись, ты по нему регулярно тоскуешь. Потому что только-то рядом с ним и ощущаешь, что ничего с тобой плохого не случится. Как говорил персонаж Натана Филлиона - капитан Мэл с браконьерского корабля типа «Светлячок»: «Мы не можем умереть, потому что мы клёвые».
И когда посреди ночи пьяные цыганы на поэтическом фестивале врываются в комнату к тюменским девушкам, то Андрей в одиночку их аккуратно (нельзя бить, потому что цыганы - меценаты происходящего) связывает простынями, а утром самолично похмеляет.
Я знаю тех, кто на дух не выносит Андрея Мансветова. Я знаю тех, для кого он - истинный Румата Эсторский в современной Арканарской России.
И приходят письма из Лондона, с просьбой дать его почту, чтобы разместить его стихи в Антологии лучших современных стихотворений. И Андрей ведёт поэтические слэмы на фестивале имени Валерия Грушина. И мы шутим с женой, что именно Андрей лучше всех бы сыграл бы в сериале «Игра престолов» Манса-разбойника. Потому что именно Андрей Мансветов обладает даром повести за собой на смерть пять ненавидящих друг друга народов, с искренним обещанием, что иначе события сложиться и не могут. Словно он живёт по второму кругу, заранее зная всё, что дальше случится. И пользуется каждой секундой. Для радости пульса существования на Земле.
Сергей Слепухин и Евгения Перова запустили флэшмоб рассказывать что-нибудь про людей, которые печатаются в журнале «Белый ворон». Про близких, или про тех, с кем соприкасались в реальности или в сети. Чтобы представить автора не только творчеством, но и впечатлением от человека. Мне всегда казалось раскрытие человеческого пространства за кадром стиха излишним, но… Буду говорить о тех, которые просто дороги мне.
Персона(ж) 1. Андрей Мансветов
История, с которой можно начать разговор о поэте и человеке Андрее Мансветове, очень проста. Я, моя жена Татьяна, Андрей, болящий ногами и ходящий с палочкой, и пожилой преподаватель гитары и поэт, который, кстати, нас с женой и познакомил, Сергеем его зовут, фамилию забыл, спешим на выступление поэта Фёдора Сваровского в здании бывшего «Речного вокзала». Погода в Перми солнечная, зимний гололёд при экстремальном уличном рельефе совсем не радует. Понимаем, что две троллейбусные остановки будем идти минимум полчаса, а троллейбусов глухо не наблюдается. И мы ловим такси. Весь город в курсе, что приехали какие-то столичные хмыри говорить о культуре. Все тумбы и остановки рекламой фестиваля завешены. И местные эту насаждаемую культуру как-то особо не любят. А тут я с Андреем Мансветовым продолжаю наш уличный разговор о Набокове. Причём о Набокове англоязычном, который мне в тот момент интересней, чем русский. Андрей соответственно всего классика прочёл и давал мне рекомендации о последовательности чтения и тех вещах, на которые нужно особо обратить внимание, чтобы понять то, чего хотел сам автор, а не то, что выдаст моя фантазия. При чём у Андрея была филологическая работа на тему позднего Набокова, он обещал её найти и выслать. Мы ехали ровно четыре минуты, максимум пять. Нас пытаются высадить напротив Речного вокзала. Андрей советует развернуться и подвести ко входу: интенсивное движение и дичайший гололёд (уже говорил). Водитель с выражением предельной ненависти подвозит нас ко входу музея и требует 350 рублей. Нас четверо, а у него супер-пуперская машина, по стандартному тарифу на таких не ездят. Тогда Андрей кладёт водителю на плечо руку, и водителя парализует. Андрей кладёт перед ним 150 рублей и говорит: «Можем выйти и ничего тебе не оставить, и ты нас даже догонять не захочешь. Вот тебе 150. Это за 2 остановки много, цена по центру Перми - сотка. А машина - это только средство передвижения. И всё».
На концерт мы успели. Водителя после того, как все вышли, Андрей отжал. Никого, кроме Сваровского, слушать не хотелось. Мы шли по хрустальной Перми и перетирали, как персонаж Сваровского нагрел на несколько миллиардов бюрократическую систему будущего, позвонив в прошлое, к ещё живым родителям.
И мы ещё потом сидели в маленьком суши-баре, куда Андрей, ускользнувший на 5 минут встретить приятельницу с дежурства из больницы, вернулся с огромным (в тот момент этот лист казался огромным) собственным рисунком, на котором была изображена именно такая Пермь, которую я иногда вижу во снах, когда начинаю тосковать по путешествиям.
А за несколько лет до такси я впервые услышал стихи Андрея на фестивале «А-Либитум», и мне он тогда увиделся единственным из выступавших эпическим поэтом, у которого совершенно отмерло лирическое я, поскольку оно ничтожно на фоне гигантского мира это лирическое я породившего. Масштабность, грохот, цитатность (игровая эрудиция, а не следование) и музыка, невероятная певучесть текстов.
Пел он позже. В не менее колоритных условиях. Жил на окраине. Со взрослым сыном. С маленькой (вроде бы) дочкой. С женой отношения напряжённые. Я приехал к нему с любимой женщиной. И он устроил нам и сыну шашлыки на природе, то есть за чередой многоэтажек, после которых город обрывался в пустоту. То есть леса уже не было. Вывернутые недра, жёлтая глина рубцами выше человеческого роста, полузасыпанные котлованы. На склоне одного из таких котлованов мы и развели огонь. Быстро темнело. Весь этот человеческий срач скрылся. А Андрей пел и пел, свои стихи, мои стихи, Димы Долматова, и тут же городской фольклор, похмельные частушки.
Почти каждый раз, приезжая в Пермь, я виделся с Андреем. И всегда мне казалось, что это немного другой человек. В прошлый раз он сорил деньгами, а сегодня у него нет на пиво. Месяц назад он жил в своём дому, а сейчас хиппует по друзьям. То он работает в газете, то санитаром, то оперирует, по проводит психологическую экспертизу в тюрьмах. Может прислать привет из Нью-Йорка или Израиля. И это нормально. Однажды в баре он рассказал, что несколько дней сидел замурованный в глиняный улей, наружу торчала только голова. И это не блеф, и не бред. Вполне вероятно. Очень вероятно.
И стихи у него точно такие же. Не знаешь, как к ним относиться. Монолог человека, удостоенного государством чести первым зажечь спичку над костром еретика. История Чебурашки, в апельсиновом ящике, уплывающем на тот свет. Сложные часовые механизмы образов и параллелей, разваливающиеся на первый взгляд, а на деле безошибочно работающие на раздирание твоего панциря, на пробуждение совести, или хотя бы чувства боли, осознания себя живым.
Про таких говорят - человек-оркестр. Мол, такие как он, заняты всем сразу, потому ничего не добиваются ни в одном из своих дел. Так вот, Андрей-то ничего и не собирается добиваться. он живёт. Я косвенно знаю про дичайшее количество недомоганий, при которых водка (я никогда не видел его невменяемым) становится исключительно лекарством. Быть рядом с таким человеком - исключительное геройство, регулярная линия фронта, но однажды познакомившись, ты по нему регулярно тоскуешь. Потому что только-то рядом с ним и ощущаешь, что ничего с тобой плохого не случится. Как говорил персонаж Натана Филлиона - капитан Мэл с браконьерского корабля типа «Светлячок»: «Мы не можем умереть, потому что мы клёвые».
И когда посреди ночи пьяные цыганы на поэтическом фестивале врываются в комнату к тюменским девушкам, то Андрей в одиночку их аккуратно (нельзя бить, потому что цыганы - меценаты происходящего) связывает простынями, а утром самолично похмеляет.
Я знаю тех, кто на дух не выносит Андрея Мансветова. Я знаю тех, для кого он - истинный Румата Эсторский в современной Арканарской России.
И приходят письма из Лондона, с просьбой дать его почту, чтобы разместить его стихи в Антологии лучших современных стихотворений. И Андрей ведёт поэтические слэмы на фестивале имени Валерия Грушина. И мы шутим с женой, что именно Андрей лучше всех бы сыграл бы в сериале «Игра престолов» Манса-разбойника. Потому что именно Андрей Мансветов обладает даром повести за собой на смерть пять ненавидящих друг друга народов, с искренним обещанием, что иначе события сложиться и не могут. Словно он живёт по второму кругу, заранее зная всё, что дальше случится. И пользуется каждой секундой. Для радости пульса существования на Земле.