Львовский обет Яна Казимира
"...Наконец наступила эта минута.
Видно, шляхта прознала обо всем от сенаторов, а уж от шляхты и черный народ, ибо с самого утра все говорили о том, что во время обедни важное произойдет событие, что король будет давать торжественные обеты. Говорили об улучшении крестьянской участи, о союзе с самим небом; но кое-кто твердил, что дело это небывалое и нет тому примера в истории; так или иначе, любопытство было возбуждено, и все чего-то ждали.
День был морозный, ясный; в воздухе, искрясь, крутились тоненькие снежные блестки. Перед кафедральным собором длинными шпалерами, с мушкетами к ноге, стояла пехота из крестьян Львовской земли и Жидачовского повета, в синих полушубках с золотым позументом, да половина венгерского полка; перед солдатами, как пастухи перед стадом, прохаживались офицеры с камышовыми тростями в руках. Между шпалерами рекой текли в костел пестрые толпы народа. Впереди шляхта и рыцари; за ними городской сенат с золотыми цепями на шеях и свечами в руках, во главе с бургомистром, славным на все воеводство лекарем в черной бархатной мантии и берете; за сенатом шествовали купцы, среди которых было много армян в зеленых, затканных золотом шапочках и просторных восточных халатах. Хоть и были они другой веры, шли, однако, со всеми, представляя купеческое сословие. За купечеством следовали цехи со знаменами: мясники, пекари, сапожники, золотых дел мастера, оловянщики, слесари, оружейники, сафьянщики, медовары, - каких только не было там мастеров! Представители каждого цеха шли со своим знаменем, которое нес знаменосец, самый красивый и видный из всех мастеров. А уж за цехами валом валили всякие братства и толпы черни в холщовых кафтанах, в тулупах, армяках, сермягах, обитатели предместий, мужики. Всех пускали в костел, покуда не набился он битком людьми всякого звания и обоего пола.
Стали, наконец, подкатывать и кареты; но, минуя паперть, они останавливались поближе к главному алтарю, у особого входа для короля, епископов и вельмож. Солдаты то и знай делали на караул, потом опускали мушкеты к ноге и дули на озябшие руки, и тогда виден был пар, выходивший из их уст.
Подъехал король с нунцием Видоном, затем архиепископ гнезненский с епископом, князем Чарторыйским, затем епископ краковский, архиепископ львовский, великий коронный канцлер, много воевод и каштелянов. Все они исчезали в боковых дверях, а кареты их, придворная челядь, кучера и прочие слуги образовали как бы новое войско, стоявшее сбоку костела.
Обедню вышел служить апостольский нунций Видон в белой, шитой золотом и жемчугом ризе поверх красной мантии.
Аналой для короля поставили на амвоне, между главным алтарем и седалищами каноников; перед аналоем простлали турецкий ковер. Седалища заняли епископы и светские сановники.
Проникая сквозь витражи окон и сливаясь с блеском свечей, от которых алтарь словно пылал огнем, разноцветные лучи падали на лица вельмож, скрытые в тени седалищ, на белые бороды и величественные фигуры, на золотые цепи, бархат и пурпур одежд. Казалось, это римский сенат восседает, столь важны и величавы были старцы; лишь кое-где мелькнет среди седых голов лицо сенатора-военачальника или светлая голова юноши; все взоры обращены на алтарь, все молятся; мерцает и колеблется пламя свечей, дым кадильниц струится и вьется в сиянии их. Позади амвона народу полным-полно, и хоругви над головами, как радуга, как цветы, красками переливаются на солнце.
По обычаю, ниц повергся его величество Ян Казимир, смиряясь пред величием божьим. Но вот нунций взял чашу из дарохранительницы и приблизился к аналою. С просветленным ликом встал с колен король, раздался голос нунция: "Ессе Agnus Dei..."*, и Ян Казимир причастился.
Некоторое время стоял он со склоненною главой на коленях, наконец, поднялся, устремил очи горе и воздел руки.
В костеле наступила вдруг такая тишина, что не слышно стало дыхания толпы. Все поняли, что пришла торжественная минута, что король принесет сейчас какой-то обет; все напрягли слух, а король все стоял с воздетыми руками; наконец, взволнованным, но звучным, как колокол, голосом он стал говорить:
- О, приснодева, великая матерь бога во плоти! Я, Ян Казимир, милостью сына твоего, царя царей и моего владыки, и милостью твоею король, припадая к святым твоим стопам, с тобою сей союз заключаю: тебя избираю я ныне покровительницей моею и владычицей моего королевства. Себя, королевство мое Польское, Великое княжество Литовское, Русское, Прусское, Мазовецкое, Жмудское, Лифляндское и Черниговское, войско обоих народов и простой люд вверяю особой опеке твоей и защите, о милосердии твоем в горе, постигшем ныне королевство мое, и о помощи против врага смиренно молю...
Тут король упал на колени и молчал с минуту времени, а в костеле тишина стояла мертвая. Поднявшись с колен, продолжал король:
- Памятуя великое твое милосердие и долгом своим почитая и впредь служить тебе ревностно, обет приношу тебе от своего имени и от имени епископов, сенаторов шляхты и простого люда поспешествовать тому, чтобы во всех землях королевства Польского люди сыну твоему Христу, Спасителю нашему, поклонялись и хвалу ему воздавали, и, коль сжалится он над рабом своим и победу ниспошлет мне над шведами, все силы приложить к тому, чтобы в державе моей до скончания века торжественно праздновал народ годовщину победы и славил милость божию и твою, приснодева!
И снова прервал король свою речь и опустился на колени Шепот пробежал по костелу, но тотчас стих, ибо снова раздался голос короля, дрожавший теперь от волнения и скорби, но еще более громкий:
- С великим сокрушением в сердце моем сознаю, что по справедливости более прочих карает меня господь, вот уже семь лет насылая всякие бедствия на королевство мое за то, что стонет в ярме убогий пахарь и обиды терпит от солдатства, и обет даю, заключивши мир, все силы приложить вкупе с сословиями Речи Посполитой, дабы с той поры люд не терпел никаких утеснений, а поелику, милосердая матерь, владычица моя и царица, ты меня на сие вдохновила, внемли гласу моему и по благости своей моли сына твоего, дабы помог мне исполнить сей обет.
Внимали этим королевским словам духовенство, сенаторы, шляхта, черный народ. Великое рыдание поднялось в костеле; но первый стон вырвался из мужицкой груди, мужики взрыдали первыми, а уж тогда плач стал всеобщим. Все воздели руки к небу, повторяя с рыданием в голосе: "Аминь! Аминь! Аминь!" - и тем свидетельствуя, что и они присоединяют к королевскому обету свои сердца и свои голоса. Горе вознеслись сердца, и все побратались в эту минуту, объединенные любовью к Речи Посполитой и ее покровительнице. Радость неописуемая, словно чистое пламя, зажглась на всех лицах, ибо во всем костеле не осталось теперь никого, кто усомнился бы в том, что бог поразит шведов.
А король по окончании службы под гром мушкетов и пушек и при громких кликах: "Победа! Победа! Да здравствует король!" - проследовал в замок".
Это первое апреля 1656 года. От Речи Посполитой к тому моменту мало что осталось: шведы контролировали и Велико-, и Малопольшу, и Мазовию с Варшавой, а войска царя в союзе с казаками - чуть ли не всё Великое княжество Литовское и Украину. Оставалось воеводство Русское, присягнувшее было шведскому королю полгода назад, но потом опять поддержавшее Яна Казимира, и ряд других разрозненных территорий и воинских соединений. Патриотическая шляхта, создавшая Тышовецкую конфедерацию, консолидировалась вокруг Львова, в котором король и принёс свою клятву.
Ничего определённого Ян Казимир не сказал. Да и момент не подходил для обнародования какой-то чёткого плана преобразований. Было понятно, что Речь Посполита переживает самое трагическое время в своей истории, и что нужно всем сплотиться для борьбы с многочисленными врагами. Что делать в этой ситуации монарху? Обратиться к нации с обращением (вспоминаются сразу "Братья и сёстры" июля 1941-го), говоря о любви к отчизне и о высшей правоте этой войны, а также обтекаемо обещая, что после победы всё будет совсем иначе.
Эта высшая правота была оформлена в духе времени: "Королева Польской короны, молись за нас" - троекратно произнёс во время молитвы папский нунций. Польша окончательно стала "Королевством Святой Девы", которая, как известно, и Ясногорский монастырь оборонила от еретиков совсем недавно.
Ян Казимир не смог после победы сделать так, чтобы "люд не терпел притеснений", но его обет стал важной частью, как минимум, польской патриотической легенды о таком непростом и кровавом 17-м веке. Настолько важной, что Матейко посвятил ей свою самую последнюю картину (1893 год).
Закончить её он не успел: видно, что правая часть картины недостаточно хорошо прорисована. В центре, прямо под хоругвью, - королева Мария-Людовика Гонзага. Обладая большим влиянием на мужа, она стала чуть ли не главным инициатором и обета в принципе, и передачи Речи Посполитой под покровительство Богородицы. Её фигура - не только пространственный, но и смысловой центр всего происходящего. Над её головой знамя, а её левая рука тянется к обнажённой сабле, которую держит Стефан Чарнецкий. "Вот что спасёт отчизну" - говорит зрителю её жест (а смотрит она на саблю, будто готовая при этом поднять глаза на нас).
Слева от Марии-Людовики - король. Усталый, сгорбившийся человек, самый несчастливый монарх в истории Польши. За десять дней до этого события ему исполнилось уже 47, и он совсем недавно вернулся из вынужденного изгнания. Над королём стоит епископ Львова Ян Тарновский.
Крайний слева, задумчивый человек, опирающийся на алтарь, - Ян Лещинский, ленчицкий воевода. Сам он был рядом с королём даже в изгнании, а вот один из его братьев, епископ Вармии Рафаил, принёс годом ранее вассальную присягу курфюрсту. Другой брат, Богуслав, возглавлявший великопольское рушение в самом начале войны, пошёл на сепаратные переговоры со шведами. Это было первое из многочисленных в том году предательств. Внук Богуслава пятьюдесятью годами позже стал марионеткой шведов на польском престоле при следующем их вторжении. Таким образом, фигуру Лещинского на картине можно трактовать как напоминание о том, что готовящаяся теперь победа ничего по большому счёту не даст: речь Посполита обречена, не сейчас, так в следующем веке.
С правого края изображение обрамляет массивная мужская фигура. Это князь Ежи Себастьян Любомирский, самый могущественный человек в южной части Короны. Он поддержал Яна Казимира сразу после его возвращения из Силезии, но сторонником его внутренней политики не стал. Дело дошло до открытого конфликта, в результате которого Любомирский бежал в ту же Силезию и при поддержке Габсбургов поднял мятеж, дабы не только вернуть своё положение, но и защитить "Золотую вольность". Ян Лещинский стал его союзником в этом "рокоше".
Человек с булавой (крайний справа) - Станислав Ланскоронский, русский воевода. Он уже успел повоевать на шведской стороне и вернуться обратно, организовав Тышовецкую конфедерацию патриотической шляхты вдвоём с таким же перебежчиком Станиславом Реверой Потоцким, который здесь стоит на одном колене левее Любомирского.
Потоцкий и Любомирский достаточно долго после этого воевали вместе: разбили трансильванцев Ракоци, потом разгромили казаков и царских воевод под Чудновом, но во время "рокоша" Потоцкий поддержал короля и возглавил войска, оставшиеся верными короне. Любомирский оказался лучшим воином: он разбил Потоцкого под Ченстоховой. Но война ни к чему не привела, и оба военачальника умерли в один и тот же год (1667).
С древком знамени перекрещена коса. Не думаю, что в собор в этот день впустили бы какого-то крестьянина. Просто Матейко нужно было напомнить зрителю о связи между этим событием и будущими косинерами: сейчас за родину борются вельможи, но настанут времена, когда крестьяне с косами пойдут в бой (правда, вполне безнадёжный).
Осталось сказать только о седом бородаче в простой одежде и с обнажённой саблей, преклонившем колено прямо у ступеней. Стефан Чарнецкий, выходец из небогатой шляхты, сделавший карьеру благодаря своей воинской доблести и упорству. Уцелев в бою при Батоге и спрятавшись в стог сена, он наблюдал оттуда за расправой, которую татары и казаки учинили над тысячами пленных. С тех пор он выделялся на фоне других польских военачальников абсолютной безжалостностью к врагу. Именно Чарнецкий стал инициатором создания Тышовецкой конфедерации, а в дальнейшем - символом польского патриотизма. "Если бы Чарнецкий был жив, мы бы его королём и поставили" - сказано было в фильме "Пан Володыевский". Но Чарнецкий умер до отречения Яна Казимира, будучи уже в преклонных летах.
Вот такая картина. Сюжетов и символов здесь не очень много по сравнению с другими картинами Матейко, но и то, что есть, представляет интерес. Всё-таки жаль, что Матейко прожил всего 55 лет.