Творцы Вечности. Часть восьмая
За дверью было темно. Я нащупал на стене выключатель и поднял рычажок вверх. Тусклый жёлтый свет озарил небольшое пространство вблизи светильника, но едва я принялся осматриваться, как лампочка жалобно хлопнув, перегорела. Я снова перестал видеть.
Чертыхнувшись, я осторожно переместился чуть правее, где успел заметить длинный, сколоченный из неструганных досок, стеллаж. На самом его краю, видимо как раз для такого случая, лежал коробок спичек и огарок свечи, вставленный в пластмассовую пробку из-под минеральной воды.
Спички оказались сухими и их было много, почти полный коробок. Зажжённую спичку пришлось укрыть в ладонях - откуда-то тянул довольно сильный сквозняк, грозя задуть робкое пламя. Вскоре, свечка загорелась более уверенно, и я смог осмотреться вокруг.
Я находился в узкой комнате с низким, чуть выше головы, потолком. Дальний её конец был неразличим, света было недостаточно, чтобы рассмотреть границы кладовой. Вдоль правой стены стояли несколько стеллажей, заставленных бесчисленными банками, баночками, корзинками и коробочками, а также всякими нужными в быту вещами, выложенными прямо на доски. Обычный хлам большого дома, скопившийся за многие годы. Немного покопавшись, я обнаружил среди этой свалки целый пучок стеариновых свечей, стянутых канцелярской резинкой. Вытащив парочку, я немного поразмыслив, засунул их в задний карман джинсов. Было не очень удобно, но больше положить было некуда, карман на рубашке был слишком мал.
Вдоль левой стены находилось некое подобие винного хранилища, именно отсюда я утащил две бутылки вина, когда шёл в гости к Мельнику. Да и сам старик, видимо сюда бегал за добавкой.
Бутылки лежали в ивовых корзинах, штук по десять в каждой, а корзины стояли где попало. Одни на стеллаже - брате-близнеце того, что стоял у противоположной стены - другие прямо на полу. Бутылки были самые разнообразные. Высокие, пузатые, узкие и низкие; зелёное стекло перемежалось с прозрачным или голубым, иногда попадались и затейливые глиняные ёмкости. Никаких этикеток на них не было, да и вообще, сразу становилось понятно, над тарой тут никто и никогда не задумывался - что было под рукой, туда и наливали. Зато дальше от двери, в глубине комнаты, стояла аккуратно собранная этажерка из светлого дерева, с ровными ячейками, из которых торчали горлышки бутылок. Одинаковые, с узким длинным горлом, запечатанным пробкой и залитой сургучом.
Но это было не то. Я уже знал в какой комнате нахожусь, знал, зачем нахожусь и знал, хотя довольно смутно, куда это меня приведёт. Так иногда бывает в моей жизни, ведь я довольно смышлёный парень, если ситуация к тому располагает! А нынешняя ситуация располагала как нельзя лучше.
Едва я прошёл мимо этажерки, как обнаружил висящее на стене большое зеркало в деревянной раме, украшенной крупной резьбой. Когда-то на выступающие детали орнамента была нанесена позолота, отчего он стал более тонким и струящимся. А тёмный лак во впадинах придавал резьбе глубину и объёмность, контрастируя с лёгкой золотой «змейкой».
Но это было давно. От позолоты остались одни полустёртые обрывки, старое потемневшее дерево проступало в больших щербинах тёмного лака, истончившегося и потерявшего блеск. Сырое помещение - не самое лучшее место для хранения таких вещей.
Я подошёл вплотную к зеркалу, смахнул свисавшую с него мохнатую от пыли паутину и посмотрел на своё отражение. Ничего особенного я не увидел, все части лица оказались на месте там, где и должны были быть. Разве что качество самого зеркала оказалось на высоте. Обычно от сырости серебряная амальгама отслаивается от стекла, что сразу делает все отражения словно побитыми оспой. Я такого насмотрелся за своё детство, уж сколько чердаков с «несметными сокровищами» мы с приятелями обследовали! А тут нет. Моё отражение было просто очень приличного качества! Живой огонёк свечи придавал моей физиономии даже некоторый налёт одухотворённости, какого-то внутреннего света или печати силы... Высокий лоб, тонкий прямой нос, тонкие губы. Довольно заметная, даже в полумраке, щетина на подбородке. Я машинально протёр зеркало рукой, сметая пыль и невольно ахнул.
Наверно это у многих так, не знаю, но у меня уж точно. Как бы я не настраивался, как бы внутренне не собирался, но почти всегда мой страх оказывается гораздо проворнее моего самообладания и ловко, со знанием дела, сжимает моё гулко ухавшее сердце ледяными ладонями.
Призрак стоял сзади, причём я видел его полностью, словно моё тело не находилось между ним и зеркалом. Это совершенно не соотносилось со школьными законами физики, хотя у точных наук и призраков всегда были сложные отношения.
Волосы у него были длинными и седыми, на острых плечах висела небрежно наброшенная полуистлевшая рубашка длиной до пят, на запястьях, как мне показалось, болтались обрывки цепей. Ну, конечно! Мой старый детский кошмар! Я его помнил наизусть, да самой последней детали, хотя никогда прежде не видел. Я просто боялся его увидеть! Очень много лет назад я даже не ходил ночью в туалет, потому что над раковиной там висело большое зеркало, в котором я страшился увидеть то, чего видеть не должен.
Но тогда я ничего не увидел, хотя лёжа в кровати, часто представлял себе всякие страшные страшности, которые могут меня подстерегать в зазеркалье. Для начитанного семилетнего ребёнка, наделённого живым воображением, там было много чего жуткого, уж поверьте на слово!
А сейчас всё было по другому. Я внимательно, чуть прищурившись смотрел на свой детский страх; сердце понемногу успокоилось и стучало ровно и неторопливо. Призрак ещё немного повисел у меня за спиной и растаял. Даже с неким сожалением, как мне показалось.
Он исчез, а я подумал - а хорошо ли, что теперь я так спокойно реагирую на нестандартные вещи? Ведь раньше я был совсем другой, более чувствительный, пусть более пугливый, но восприимчивый, контактный ко всему новому! Не могу сказать, что теперь я загрубел и смотрю на жизнь цинично и с чётко очерченной материалистической позиции. Мне ведь и сейчас свойственно воспринимать вещи совершенно по-детски, как некую аксиому, не разламывая голову в попытках её объяснить. Не понимаю что-то сейчас? Значит не пришло ещё время, наступит час, и всё само расставится по своим местам.
Но вот детская острота контакта с окружающим пространством всё же исчезла. И это у меня, профессионально созидающего мистические миры, устанавливающего в них собственные законы и населяющего их новыми богами! А что же происходит с обычными, приземлёнными людьми? Интересно, а когда я сам-то потерял умение чувствовать свой мир кожей? Когда я вообще повзрослел? Когда это случилось? Когда закончил школу? Когда впервые поцеловался с девчонкой? Или когда женился и родились дети? Когда, выйдя в полночный сад, я увидел живописную старую яблоню, залитую лунным светом, услышал сонно бормочущие листья винограда, вдохнул далёкий запах реки, но уже не почувствовал Ночь? Ночь, которая и есть всё это вместе и ещё пять миллионов различных ингредиентов сверху? Ночь, которая и есть та самая древняя магия, о которой нужно говорить совершенно особыми, не будничными словами? Тихими и в самое сердце? Что, уже тогда у меня перестал работать этот орган мировосприятия? Или всё случилось ещё раньше?
В детстве я боялся пауков. Не то, что они мне казались страшными и угрожающими, совсем нет. Просто они мне были очень неприятны. Как-то раз, я играл дома, в платяном шкафу, ну, просто прятался среди висящей там на вешалках одежды. Когда тебе шесть лет, ты вполне можешь себе позволить такую роскошь, как прятаться в платяном шкафу. И вот в какой-то момент я почувствовал, как что-то ползёт по моим волосам. Неумолимо, совершенно против моего желания. Я завопил, выскочил наружу и начал отряхивать волосы. Но так ничего и не стряхнул на пол. Тогда я открыл пошире дверцу шкафа и впился взглядом в прикрученное с внутренней стороны, зеркало. В нём я увидел испуганного, с вытаращенными глазами и взъерошенными волосами себя, и больше ничего. И только потом я увидел как из-за моего уха, оттуда, где оно прижимается к голове, медленно перебирая призрачными лапками, выбирается эта тварь. Меня наполнило чувство такого омерзения, заколотила такая крупная дрожь, что я не заорал только потому, что просто перехватило дыхание. Вот с тех пор я не переношу вида пауков и, если попадаю в такое место, где они могут на меня свалиться, то обязательно отряхиваю уши. Прямо как собака!
Мама знала о моей неприязни к паукам и всячески пыталась избавить от этой псевдоарахнофобии. Самое яркое, что я из этого запомнил - это как однажды, отыскав в коридоре, возле этажерки с книгами, мохнатое восьмилапое чудовище, она позвала меня, и моим собственным пальцем, эту тварь раздавила. Вы знаете, он даже не хрустнул. Просто на месте паука образовался мокрый след из его не прожитой жизни, который со временем высох и превратился в продолговатое тёмное пятно. Я часто любил сидеть в кресле рядом с этажеркой и читать какую-нибудь книжку. И теперь, мой взгляд часто останавливался на этом пятне. Наверно это было поучительно! Наблюдать, во что в итоге превращается твой страх.
Размышляя так, я потихоньку добрался до конца комнаты. Света было мало, свеча то и дело норовила погаснуть, но даже при таком скудном освещении, несложно было заметить, что стены комнаты были очень неровными. Не шершавыми и плохо оштукатуренными, а неровными, в плане геометрии. Если при входе, всё выглядело более-менее прилично, то чем дальше я продвигался вглубь кладовой, то более узкой она мне казалась. Потолок стал ниже, мне уже хотелось немного пригнуть голову, чтобы не пачкать волосы в пыли и паутине. Стены сузились. Пола под ногами уже не было, была просто довольно ровная поверхность, усыпанная каменной крошкой, мягкой и рассыпчатой, похожей на твёрдый зернистый мел. Я поднёс свечку к ближайшей стене. Я так и думал! Это были уже не стены, это была уже не комната, это был проход вырубленный в породе. В том самом местном жёлтом местном камне, который я видел возле мельницы.
В самой дальней стене была дверь. Деревянная, тяжёлая с виду, посаженная на массивные петли. Между плохо подогнанных досок гулял сквозняк, настолько сильный, что я постоянно закрывал свечу ладонью, сложенной «горкой». Но мало того, дверь была наглухо заколочена толстенной доской, идущей от левого верхнего угла в нижний правый. Зачем? Этот вопрос повис в пыльном воздухе и никуда не собирался деваться, даже сквозняк ему не мешал. А что делать мне? Чтобы отодрать доску мне нужны обе мои руки, а куда в таком случае девать свечу? Её же просто поставить некуда, ну не на пол же! Только зазеваешься, как её сразу задует, пока зажжёшь заново, весь в паутине вымажешься.
Вспомнив про пауков, я невольно помотал головой и машинально отряхнул правое ухо от мнимого мизгиря. Вот дурацкая привычка! Но этого секундного отвлечения было достаточно, чтобы сквозняк с превеликим удовольствием задул свечу. Всё погрузилось в темноту.
Я вздохнул. Даже выругаться отчего-то не захотелось. Ну, погасла свечка, значит так надо было, зато теперь не нужно будет думать куда её поставить. Я выбросил огарок в сторону, закатал рукава рубашки попробовал оторвать доску. Куда-там! Даже не шелохнулась. Для очистки совести я постарался подцепить её сверху, потом снизу. Ну, должен же я был попытаться? Будь у меня лом и фонарик, чтобы можно было хоть видеть, что делаешь... Но ничего этого не было, зато и свет мне теперь не мешал, чем я и решил воспользоваться.
Как я уже говорил, щели в двери были очень приличные, если это слово можно употреблять в этом случае. Палец в них не проходил, не спорю, но вот заглянуть туда, за дверь, куда меня не пускают - для этого они были очень даже большими.
Не долго думая, я выбрал самую широкую щель и приник к ней глазом.
Темноты там не было. Вернее там было, конечно, темно, но всё же чуть светлее чем в кладовой. За дверью, насколько я смог рассмотреть, было продолжение тоннеля, стены ещё более сузились, потолок опустился ещё ниже. Едва заметный, призрачный свет шёл не понятно откуда, его хватало только на то, чтобы отразившись от каменного свода тоннеля, его стен и усыпанного дробленым камнем пола, дать мне смутное представление о пространстве.
Понемногу мои глаза привыкли к темноте и вскоре я стал замечать гораздо больше деталей. Примерно метров через десять, коридор раздваивался, образуя латинскую букву «Y». Ветка уходившая вправо была совсем тёмной, а левая была освещена так же как сразу за дверью, едва-едва заметно. На стене, рядом с дверью, я рассмотрел что-то выделяющееся на общем сером фоне, но что именно было плохо видно, не позволял угол обзора. Я вывернул голову ещё сильнее, пытаясь рассмотреть предмет, чуть сильнее надавил на дверь...
Всё оказалось просто до отвращения. Не знаю уж почему, но доску, закрывающую дверь, я пытался оторвать, то есть тянул на себя. А нужно было-то, всего навсего, её просто толкнуть. Как всякая уважающая себя дверь, дверь кладовой открывалась наружу.
Я почти вывалился в тоннель, едва удержав равновесие. Просто как мешок с картошкой из грузовика фермера на резком повороте. Проведя в очередной раз ритуал по отряхиванию мнимых пауков с ушей, я полез в карман джинсов и выудил новую свечу.
Темный предмет за дверью, который у меня не получалось рассмотреть, оказался факелом. Я снял его с настенного крепления, сунул внутрь свечу и подождал, пока он разгорится. В том, что это произойдёт, я нисколько не сомневался - знал, что иду нужной дорогой, а значит, на этом этапе всё мне будет только сопутствовать.
Факел разгорелся легко, без чада, как будто его только вчера заправили. Я покрутил ненужную уже свечку в руках, гадая, куда бы её пристроить. Обратно в джинсы совать не хотелось, она была ещё размякшая возле фитиля и наверняка испачкала бы джинсы. А они у меня тут одни, между прочим! Тогда я решил положить её сверху приоткрытой двери, чтобы подобрать на обратном пути, вдруг пригодится?
Я развернулся, чтобы сделать то, что задумал... Это уж точно, меня мягко, но настойчиво подталкивали в нужном направлении. Дверь, конечно, была на своём месте, но вот за ней! За ней была совсем не кладовая, а такой же тоннель как и впереди, только абсолютно тёмный, непроглядно тёмный. Я подошёл к дверному проёму поближе, положил свечу сверху на дверь... Странное дело, но свет факела заканчивался чётко в дверях. Дальше, даже совсем немного дальше, его не было. Дверь словно отделила два мира: в одном был я, с зажженным огнём в руках, в другом был мрак. Отделила - как отрезала. Я даже видел, как свет от факела словно натыкается на плотное, тёмное нечто, и не может ни рассеять его, не пройти сквозь.
Дороги назад просто не существовало.
Я вздохнул. Не то, чтобы расстроенно или обречённо, просто чтобы подвести хоть какую-нибудь черту. Чтобы задать новую точку отсчёта и просто как-то начать позиционировать себя в этом странном месте.
И, конечно, я сделал это, нужно же было проверить! Сосредоточился, пожелал и щёлкнул пальцами для убедительности. И даже зачем-то зажмурился, может, чтобы не спугнуть ничего. А пожелал я, ни много ни мало, открыть глаза и оказаться в доме, на кухне, чтобы там был Мельник, который бы жарил яичницу с помидорами.
Но ещё не открывая глаз, я понял, что ничего не получится.
Здесь мои шуточки с управлением окружающим миром не работали, а жаль. К таким вещам очень просто привыкнуть, к хорошему всегда быстро привыкаешь.
Вздохнув ещё раз, я привёл лёгкие в порядок перед дальней дорогой. А она будет долгая, в этом сомнений не было.
Я повернулся спиной к двери, поудобнее переложил факел в другую руку и побрёл по коридору к тому месту, где он раздваивался, образуя латинскую букву «Y».
Чертыхнувшись, я осторожно переместился чуть правее, где успел заметить длинный, сколоченный из неструганных досок, стеллаж. На самом его краю, видимо как раз для такого случая, лежал коробок спичек и огарок свечи, вставленный в пластмассовую пробку из-под минеральной воды.
Спички оказались сухими и их было много, почти полный коробок. Зажжённую спичку пришлось укрыть в ладонях - откуда-то тянул довольно сильный сквозняк, грозя задуть робкое пламя. Вскоре, свечка загорелась более уверенно, и я смог осмотреться вокруг.
Я находился в узкой комнате с низким, чуть выше головы, потолком. Дальний её конец был неразличим, света было недостаточно, чтобы рассмотреть границы кладовой. Вдоль правой стены стояли несколько стеллажей, заставленных бесчисленными банками, баночками, корзинками и коробочками, а также всякими нужными в быту вещами, выложенными прямо на доски. Обычный хлам большого дома, скопившийся за многие годы. Немного покопавшись, я обнаружил среди этой свалки целый пучок стеариновых свечей, стянутых канцелярской резинкой. Вытащив парочку, я немного поразмыслив, засунул их в задний карман джинсов. Было не очень удобно, но больше положить было некуда, карман на рубашке был слишком мал.
Вдоль левой стены находилось некое подобие винного хранилища, именно отсюда я утащил две бутылки вина, когда шёл в гости к Мельнику. Да и сам старик, видимо сюда бегал за добавкой.
Бутылки лежали в ивовых корзинах, штук по десять в каждой, а корзины стояли где попало. Одни на стеллаже - брате-близнеце того, что стоял у противоположной стены - другие прямо на полу. Бутылки были самые разнообразные. Высокие, пузатые, узкие и низкие; зелёное стекло перемежалось с прозрачным или голубым, иногда попадались и затейливые глиняные ёмкости. Никаких этикеток на них не было, да и вообще, сразу становилось понятно, над тарой тут никто и никогда не задумывался - что было под рукой, туда и наливали. Зато дальше от двери, в глубине комнаты, стояла аккуратно собранная этажерка из светлого дерева, с ровными ячейками, из которых торчали горлышки бутылок. Одинаковые, с узким длинным горлом, запечатанным пробкой и залитой сургучом.
Но это было не то. Я уже знал в какой комнате нахожусь, знал, зачем нахожусь и знал, хотя довольно смутно, куда это меня приведёт. Так иногда бывает в моей жизни, ведь я довольно смышлёный парень, если ситуация к тому располагает! А нынешняя ситуация располагала как нельзя лучше.
Едва я прошёл мимо этажерки, как обнаружил висящее на стене большое зеркало в деревянной раме, украшенной крупной резьбой. Когда-то на выступающие детали орнамента была нанесена позолота, отчего он стал более тонким и струящимся. А тёмный лак во впадинах придавал резьбе глубину и объёмность, контрастируя с лёгкой золотой «змейкой».
Но это было давно. От позолоты остались одни полустёртые обрывки, старое потемневшее дерево проступало в больших щербинах тёмного лака, истончившегося и потерявшего блеск. Сырое помещение - не самое лучшее место для хранения таких вещей.
Я подошёл вплотную к зеркалу, смахнул свисавшую с него мохнатую от пыли паутину и посмотрел на своё отражение. Ничего особенного я не увидел, все части лица оказались на месте там, где и должны были быть. Разве что качество самого зеркала оказалось на высоте. Обычно от сырости серебряная амальгама отслаивается от стекла, что сразу делает все отражения словно побитыми оспой. Я такого насмотрелся за своё детство, уж сколько чердаков с «несметными сокровищами» мы с приятелями обследовали! А тут нет. Моё отражение было просто очень приличного качества! Живой огонёк свечи придавал моей физиономии даже некоторый налёт одухотворённости, какого-то внутреннего света или печати силы... Высокий лоб, тонкий прямой нос, тонкие губы. Довольно заметная, даже в полумраке, щетина на подбородке. Я машинально протёр зеркало рукой, сметая пыль и невольно ахнул.
Наверно это у многих так, не знаю, но у меня уж точно. Как бы я не настраивался, как бы внутренне не собирался, но почти всегда мой страх оказывается гораздо проворнее моего самообладания и ловко, со знанием дела, сжимает моё гулко ухавшее сердце ледяными ладонями.
Призрак стоял сзади, причём я видел его полностью, словно моё тело не находилось между ним и зеркалом. Это совершенно не соотносилось со школьными законами физики, хотя у точных наук и призраков всегда были сложные отношения.
Волосы у него были длинными и седыми, на острых плечах висела небрежно наброшенная полуистлевшая рубашка длиной до пят, на запястьях, как мне показалось, болтались обрывки цепей. Ну, конечно! Мой старый детский кошмар! Я его помнил наизусть, да самой последней детали, хотя никогда прежде не видел. Я просто боялся его увидеть! Очень много лет назад я даже не ходил ночью в туалет, потому что над раковиной там висело большое зеркало, в котором я страшился увидеть то, чего видеть не должен.
Но тогда я ничего не увидел, хотя лёжа в кровати, часто представлял себе всякие страшные страшности, которые могут меня подстерегать в зазеркалье. Для начитанного семилетнего ребёнка, наделённого живым воображением, там было много чего жуткого, уж поверьте на слово!
А сейчас всё было по другому. Я внимательно, чуть прищурившись смотрел на свой детский страх; сердце понемногу успокоилось и стучало ровно и неторопливо. Призрак ещё немного повисел у меня за спиной и растаял. Даже с неким сожалением, как мне показалось.
Он исчез, а я подумал - а хорошо ли, что теперь я так спокойно реагирую на нестандартные вещи? Ведь раньше я был совсем другой, более чувствительный, пусть более пугливый, но восприимчивый, контактный ко всему новому! Не могу сказать, что теперь я загрубел и смотрю на жизнь цинично и с чётко очерченной материалистической позиции. Мне ведь и сейчас свойственно воспринимать вещи совершенно по-детски, как некую аксиому, не разламывая голову в попытках её объяснить. Не понимаю что-то сейчас? Значит не пришло ещё время, наступит час, и всё само расставится по своим местам.
Но вот детская острота контакта с окружающим пространством всё же исчезла. И это у меня, профессионально созидающего мистические миры, устанавливающего в них собственные законы и населяющего их новыми богами! А что же происходит с обычными, приземлёнными людьми? Интересно, а когда я сам-то потерял умение чувствовать свой мир кожей? Когда я вообще повзрослел? Когда это случилось? Когда закончил школу? Когда впервые поцеловался с девчонкой? Или когда женился и родились дети? Когда, выйдя в полночный сад, я увидел живописную старую яблоню, залитую лунным светом, услышал сонно бормочущие листья винограда, вдохнул далёкий запах реки, но уже не почувствовал Ночь? Ночь, которая и есть всё это вместе и ещё пять миллионов различных ингредиентов сверху? Ночь, которая и есть та самая древняя магия, о которой нужно говорить совершенно особыми, не будничными словами? Тихими и в самое сердце? Что, уже тогда у меня перестал работать этот орган мировосприятия? Или всё случилось ещё раньше?
В детстве я боялся пауков. Не то, что они мне казались страшными и угрожающими, совсем нет. Просто они мне были очень неприятны. Как-то раз, я играл дома, в платяном шкафу, ну, просто прятался среди висящей там на вешалках одежды. Когда тебе шесть лет, ты вполне можешь себе позволить такую роскошь, как прятаться в платяном шкафу. И вот в какой-то момент я почувствовал, как что-то ползёт по моим волосам. Неумолимо, совершенно против моего желания. Я завопил, выскочил наружу и начал отряхивать волосы. Но так ничего и не стряхнул на пол. Тогда я открыл пошире дверцу шкафа и впился взглядом в прикрученное с внутренней стороны, зеркало. В нём я увидел испуганного, с вытаращенными глазами и взъерошенными волосами себя, и больше ничего. И только потом я увидел как из-за моего уха, оттуда, где оно прижимается к голове, медленно перебирая призрачными лапками, выбирается эта тварь. Меня наполнило чувство такого омерзения, заколотила такая крупная дрожь, что я не заорал только потому, что просто перехватило дыхание. Вот с тех пор я не переношу вида пауков и, если попадаю в такое место, где они могут на меня свалиться, то обязательно отряхиваю уши. Прямо как собака!
Мама знала о моей неприязни к паукам и всячески пыталась избавить от этой псевдоарахнофобии. Самое яркое, что я из этого запомнил - это как однажды, отыскав в коридоре, возле этажерки с книгами, мохнатое восьмилапое чудовище, она позвала меня, и моим собственным пальцем, эту тварь раздавила. Вы знаете, он даже не хрустнул. Просто на месте паука образовался мокрый след из его не прожитой жизни, который со временем высох и превратился в продолговатое тёмное пятно. Я часто любил сидеть в кресле рядом с этажеркой и читать какую-нибудь книжку. И теперь, мой взгляд часто останавливался на этом пятне. Наверно это было поучительно! Наблюдать, во что в итоге превращается твой страх.
Размышляя так, я потихоньку добрался до конца комнаты. Света было мало, свеча то и дело норовила погаснуть, но даже при таком скудном освещении, несложно было заметить, что стены комнаты были очень неровными. Не шершавыми и плохо оштукатуренными, а неровными, в плане геометрии. Если при входе, всё выглядело более-менее прилично, то чем дальше я продвигался вглубь кладовой, то более узкой она мне казалась. Потолок стал ниже, мне уже хотелось немного пригнуть голову, чтобы не пачкать волосы в пыли и паутине. Стены сузились. Пола под ногами уже не было, была просто довольно ровная поверхность, усыпанная каменной крошкой, мягкой и рассыпчатой, похожей на твёрдый зернистый мел. Я поднёс свечку к ближайшей стене. Я так и думал! Это были уже не стены, это была уже не комната, это был проход вырубленный в породе. В том самом местном жёлтом местном камне, который я видел возле мельницы.
В самой дальней стене была дверь. Деревянная, тяжёлая с виду, посаженная на массивные петли. Между плохо подогнанных досок гулял сквозняк, настолько сильный, что я постоянно закрывал свечу ладонью, сложенной «горкой». Но мало того, дверь была наглухо заколочена толстенной доской, идущей от левого верхнего угла в нижний правый. Зачем? Этот вопрос повис в пыльном воздухе и никуда не собирался деваться, даже сквозняк ему не мешал. А что делать мне? Чтобы отодрать доску мне нужны обе мои руки, а куда в таком случае девать свечу? Её же просто поставить некуда, ну не на пол же! Только зазеваешься, как её сразу задует, пока зажжёшь заново, весь в паутине вымажешься.
Вспомнив про пауков, я невольно помотал головой и машинально отряхнул правое ухо от мнимого мизгиря. Вот дурацкая привычка! Но этого секундного отвлечения было достаточно, чтобы сквозняк с превеликим удовольствием задул свечу. Всё погрузилось в темноту.
Я вздохнул. Даже выругаться отчего-то не захотелось. Ну, погасла свечка, значит так надо было, зато теперь не нужно будет думать куда её поставить. Я выбросил огарок в сторону, закатал рукава рубашки попробовал оторвать доску. Куда-там! Даже не шелохнулась. Для очистки совести я постарался подцепить её сверху, потом снизу. Ну, должен же я был попытаться? Будь у меня лом и фонарик, чтобы можно было хоть видеть, что делаешь... Но ничего этого не было, зато и свет мне теперь не мешал, чем я и решил воспользоваться.
Как я уже говорил, щели в двери были очень приличные, если это слово можно употреблять в этом случае. Палец в них не проходил, не спорю, но вот заглянуть туда, за дверь, куда меня не пускают - для этого они были очень даже большими.
Не долго думая, я выбрал самую широкую щель и приник к ней глазом.
Темноты там не было. Вернее там было, конечно, темно, но всё же чуть светлее чем в кладовой. За дверью, насколько я смог рассмотреть, было продолжение тоннеля, стены ещё более сузились, потолок опустился ещё ниже. Едва заметный, призрачный свет шёл не понятно откуда, его хватало только на то, чтобы отразившись от каменного свода тоннеля, его стен и усыпанного дробленым камнем пола, дать мне смутное представление о пространстве.
Понемногу мои глаза привыкли к темноте и вскоре я стал замечать гораздо больше деталей. Примерно метров через десять, коридор раздваивался, образуя латинскую букву «Y». Ветка уходившая вправо была совсем тёмной, а левая была освещена так же как сразу за дверью, едва-едва заметно. На стене, рядом с дверью, я рассмотрел что-то выделяющееся на общем сером фоне, но что именно было плохо видно, не позволял угол обзора. Я вывернул голову ещё сильнее, пытаясь рассмотреть предмет, чуть сильнее надавил на дверь...
Всё оказалось просто до отвращения. Не знаю уж почему, но доску, закрывающую дверь, я пытался оторвать, то есть тянул на себя. А нужно было-то, всего навсего, её просто толкнуть. Как всякая уважающая себя дверь, дверь кладовой открывалась наружу.
Я почти вывалился в тоннель, едва удержав равновесие. Просто как мешок с картошкой из грузовика фермера на резком повороте. Проведя в очередной раз ритуал по отряхиванию мнимых пауков с ушей, я полез в карман джинсов и выудил новую свечу.
Темный предмет за дверью, который у меня не получалось рассмотреть, оказался факелом. Я снял его с настенного крепления, сунул внутрь свечу и подождал, пока он разгорится. В том, что это произойдёт, я нисколько не сомневался - знал, что иду нужной дорогой, а значит, на этом этапе всё мне будет только сопутствовать.
Факел разгорелся легко, без чада, как будто его только вчера заправили. Я покрутил ненужную уже свечку в руках, гадая, куда бы её пристроить. Обратно в джинсы совать не хотелось, она была ещё размякшая возле фитиля и наверняка испачкала бы джинсы. А они у меня тут одни, между прочим! Тогда я решил положить её сверху приоткрытой двери, чтобы подобрать на обратном пути, вдруг пригодится?
Я развернулся, чтобы сделать то, что задумал... Это уж точно, меня мягко, но настойчиво подталкивали в нужном направлении. Дверь, конечно, была на своём месте, но вот за ней! За ней была совсем не кладовая, а такой же тоннель как и впереди, только абсолютно тёмный, непроглядно тёмный. Я подошёл к дверному проёму поближе, положил свечу сверху на дверь... Странное дело, но свет факела заканчивался чётко в дверях. Дальше, даже совсем немного дальше, его не было. Дверь словно отделила два мира: в одном был я, с зажженным огнём в руках, в другом был мрак. Отделила - как отрезала. Я даже видел, как свет от факела словно натыкается на плотное, тёмное нечто, и не может ни рассеять его, не пройти сквозь.
Дороги назад просто не существовало.
Я вздохнул. Не то, чтобы расстроенно или обречённо, просто чтобы подвести хоть какую-нибудь черту. Чтобы задать новую точку отсчёта и просто как-то начать позиционировать себя в этом странном месте.
И, конечно, я сделал это, нужно же было проверить! Сосредоточился, пожелал и щёлкнул пальцами для убедительности. И даже зачем-то зажмурился, может, чтобы не спугнуть ничего. А пожелал я, ни много ни мало, открыть глаза и оказаться в доме, на кухне, чтобы там был Мельник, который бы жарил яичницу с помидорами.
Но ещё не открывая глаз, я понял, что ничего не получится.
Здесь мои шуточки с управлением окружающим миром не работали, а жаль. К таким вещам очень просто привыкнуть, к хорошему всегда быстро привыкаешь.
Вздохнув ещё раз, я привёл лёгкие в порядок перед дальней дорогой. А она будет долгая, в этом сомнений не было.
Я повернулся спиной к двери, поудобнее переложил факел в другую руку и побрёл по коридору к тому месту, где он раздваивался, образуя латинскую букву «Y».