Петя
К любимым музыкантам привыкаешь так, что они становятся почти членами семьи, обрастают домашними именами и какими-то смешными историями. О существовании Андершевского я узнала, купив двойник Брамса Виктории Мулловой. Скрипичные сонаты Брамса давались мне с трудом, но фамилия пианиста прочно засела в памяти: польские фамилии я запоминаю много легче, чем английские и уж тем более немецкие. Да и пианист, что говорить, был хорош. На фоне Мулловой мало кто не потеряется, хотя с теми, кто теряется, она и не играет.
Потом был Бетховен. Который давно уже должен был стать моим любимым композитором, потому что почти все мои любимые пианисты именно его играют как-то невероятно прекрасно - и Гримо, и Луганский, и Андснес, и неподражаемый Рихтер. Казалось, уже ничем не удивишь. Андершевский удивил. Разно как удивил своим Бахом - тонким, современным, эмоциональным. Как я рада, что во вчерашнем концерте был именно Бах. Как вовремя. Как удивительно вовремя.
Впрочем, я так мало музыки слушаю последний год, что на любой набор звуков набрасываюсь, как голодный зверь. Так жадно заглотила я Дебюсси с Равелем на полуторанедельной давности концерте Елизаветы Леонской, и пребываю теперь в глубокой задумчивости. Нет, это не Шуберт, который в исполнении Леонской всегда чистый восторг, это орешки покрепче.
Вчера таким орешком стал для меня Роберт Шуман. Реакция моя на Шумана непредсказуема. Есть у него вещи, которые моментально ложатся на уши, вроде заслушанного до дыр фортепианного концерта, есть те, с которыми я борюсь годами - и не в коня корм. Скажем, хрестоматийный «Карнавал». Нет, это не значит, что он мне не нравится, но я его по-настоящему не слышу. Слышу ушами, головой, могу даже восхищаться, если сыграно хорошо, но вибрация внутри не возникает. Вот и вчера с фантазией до мажор та же петрушка. Андершевский играет Шумана решительно и как-то очень по-мужски. В данном случае это комплимент, потому что из Шумана любят делать вялого меланхолика, загибающегося буквально у тебя на глазах. Здесь - ничего подобного. Шуман тонок, но жизнелюбив и вполне жизнеспособен. Не Брамс, конечно, но где-то близко. В этом Шумане помимо традиционной мечтательности много энергии и совсем нет болезненности, хотя подруга моя Ника Игоревна и заявила, что «всё-таки он совершенно сумасшедший». Пожалуй, лёгкая сумасшедшинка в этом, действительно, есть, но такая, что не знаешь, в плюс обернётся или в минус, в буйное веселье или чёрную меланхолию. Всё на грани. Игра на грани вообще удаётся Андершевскому чрезвычайно.
В итоге Шуман меня совершенно растрогал, а это для меня в общем-то нестандартная реакция на музыку. Что же касается Яначека, то это стопроцентное попадание. Так у меня бывает, кажется, только со славянами: словно какую-то кнопку нажимают внутри и уже не нужно ничего объяснять, всё и так понятно. Потом эта музыка звучит в голове месяцами, к ней возвращаешься снова и снова. Так было с Exodus Килара и струнной серенадой Дворжака.
И, конечно, ничто не заменит живого исполнения. В записи Андержевский звучит чуть суше, чуть академичнее, вот эта волшебная лёгкость угадывается, но не слышна так явно. Впрочем, известно, что после живого исполнения и записи звучат по-другому. Так что много-много Яначека (Бартока, Дебюсси и Прокофьева) мне в исполнении Мулловой и Андершевского в ближайшее время обеспечено.