снова о детском
На самом деле, у меня было счастливое детство. Совсем мелкий, я помню прекрасную дачу, квартиру на Кирова и игры с братишками. И садик тоже помню - немного. Ну, там стандартное заставлялово спать, когда не хочеццо и мальчик, который умел считать до тысячи. Интереснее было слушать его «двадцать восемь, двадцать девять, двадцать десять, двадцать одиннадцать…», чем спать. А потом он палочкой разодрал себе десну, чтобы пошла кровь. Я, конечно, немедленно стал его считать крутым, но рассказать было некому, потому что я была одна якутка в группе, и хотя со мной общались, мое мнение не имело сильного веса в группе. Остальные были русские или еще кто-то, я не помню. И совершенно не помню момента, когда я пришол домой и старательно растягивал веки, чтоб стать как все, хотя тетка клянется, что такой эпизод имел место.
Ярче почему-то зимние воспоминания. Когда, закутанный как колобок, прихожу на Кирова. О, это волшебное Кирова! На самом деле «у бабушки», но ее сейчас нет, потому просто Кирова. Огромная квартира, со множеством совершенно замечательных мест. Между ванной и туалетом, осталось место, сантиметров 20, где не хватило линолеума. Бабушка очень пилила дедушку, что не подумали и застелили пространство другим кусочком. (Бабушка вообще часто пилила дедушку, но они очень смешные были.) А этот кусочек я все время перепрыгивал и братишек и других детей тоже научил. Зачем? Мне тоже интересно, какими правилами я себя тогда окружал и почему дети так легко велись на них.
Дома тоже были правила, но уже не мои. Мы тогда жили в общаге для деятелей искусства, папе дали там комнату. Будни мои были заполнены бесконечной беготней в длиннющих общажных коридорах и играми между картофельных ящиков.
А по воскресеньям или в праздники всегда приходили на Кирова. Помню, как иногда я просил родителей прийти в какой-то из дней просто так и меня везли через полгорода на санках.
Обожаю то детское ощущение, когда приходишь с мороза и отлипаешь, наконец, противный платок от лица! Потому что, шарфик, естественно, шерстяной и чтоб не натереть детские щечки, подкладывался платок. Вообще, запаковывали детей тогда так сильно, что руки не опускались вдоль тела, получался такой конгломерат ребенка и одежды, и в -40 видны только глаза. У меня тогда была овечья шапка, и сверху я выглядел презабавно. Даже как-то в автобусе какая-то тетка возмутилась - «выгоните собаку! Тут людЯм места не хватает, а тут еще дворняжка какая-то!» Я посмотрел наверх и тетка заткнулась. Люди вокруг смеялись, а я всю дорогу до Кирова переживал за бедных собачек, которых не должны пускать в автобусы.
А там меня ждал чудесный аромат домашнести, которой не могло быть в общаге. Когда с тебя снимают верхнюю одежду и начинают оттаивать рецепторы в носу, запах дома поглощает тебя вкусным паром от еды, удушливым дымом бабушкиного беломора и еще чего-то такого, что понимаешь, что тебя здесь ждут. Прилетела смешливая Маринка, (это моя тетка, я ее всегда называл по имени и именно так - Маринка.) тогда она еще жила там и начала стебать, что я, наверное, спинным мозгом чую, когда готовится что-нибудь вкусненькое, потому мы и пришли. Мама почему-то оправдывающимся голосом тоже что-то отвечала, но это все было неважно, потому что из кухни вышла бабушка. У нее была правильная длинная юбка (потому что очень здорово держаться за длинную юбку) с беломором и всегда с какой-то тряпочкой. Она всегда была такой маленькой и удобной. Меня понюхали в голову и сразу предупредили, что на кухню соваться не стоит. (Нюхать в голову - «сыллаа» по якутски, такой, типа, поцелуй - проявление нежности. До сих пор, мне это кажется более интимным, нежели обмен слюнями.)
Что ж, конечно, можно было заболтать бабушку и все равно прийти на кухню и послушать, что они разговаривают, но я любил вначале зайти во все комнаты и «поздороваться» со всеми обитателями и вещами. (Да, для меня не было большой разницы между этими понятиями.) Перепрыгнув через кусок неправильного линолеума, я заходил в комнату самого старшего дяди. Вообще, к нему не советовали часто заходить, потому что, считается, что он сумасшедший. Буквально, психически нездоровый человек, до сих пор он два раза в год лежит в учреждении, которое, я подозреваю, не идет ему на пользу. Мы с Валеркой всегда находили общий язык, и я никогда не думал, что он не вполне здоров. Мы даже соглашались во мнении, что пальцы на ногах стоит прятать, потому что это гораздо более интимное место на теле, чем что-либо другое. У него в комнате были огромные энциклопедии, карта мира на стене и здоровенные гири. (По-моему, очевидно, что он хотел стать умным и сильным и мне были понятны его устремления.) Энциклопедии я читал втихаря, потому что считалось, что это слишком сложное чтиво для шестилетки.
Потом заходил в Маринкину комнатку и трогал гобелен, розовые снегири были шершавыми, а сверху был узор из осколков елочных игрушек, потому, разумеется, трогал тоже втихаря. Еще у нее было стопицот коробочек и всяких емкостей, просто забитых чудесами. Бусинки, бисер, сломанные украшения - настоящее сокровище для маленькой девочки.
Но это потом, я перепрыгивал снова канавку из линолеума и шел в спальню бабушки с дедушкой. Там все было аккуратно и симметрично, только со стороны бабушки побольше вещей. Около балкона, например, можно было найти припрятанную еду. Однажды я нашел там целый тазик немытого винограда и обожрался его вместе с косточками. Когда взрослые сообразили, что я как-то подозрительно затих, я успел сожрать треть тазика, размером с меня. Ругать меня не стали (вообще, надо мной чаще смеялись, чем ругали.) и, как обычно бывает в советских семьях, закармливали.
Много лет спустя, один молодой человек даже поинтересовался, не били ли меня в детстве, очень уж грустное выражение лица у меня было. На самом деле, не били никогда, просто щеки своей тяжестью опускали уголки глаз, и казалось, что я грустный.
А тогда, я взвесил свою собаку-копилку, которая хранилась на подоконнике в спальне, удовлетворившись весом, заглянул в дедушкину тумбочку. Там тоже было много чего замечательного - шурупчики, обрывки веревочек и проволочек, какие-то записочки. На бабушкиной всегда стояли только лекарства, а дедушкина тумбочка была его сосредоточением «внутреннего плюшкина». Больше ему не позволялось это нигде проявлять, за исключением дачи. (Это тоже был целый огромный прекрасный мир, о котором я еще напишу.)
Дальше, пропуская кухню, шел зал, самая большая комната, с непременным ковром на стене для тепла и телевизором Рубин для понтов. В коридоре, рядом с залом всегда кто-нибудь разговаривал по телефону, потому дверь с порожком закрывалась очень плотно, особенно, когда шла Санта-Барбара.
О! это было самое фартовое время, потому что все в доме замолкали, и жизнь продолжала течь только в рекламные паузы. Их было три, и я редко ошибался, когда они начнутся. Однажды, я был уже постарше, забежал после субботних занятий во Дворце Детства, ибо недалеко. И мне не открыли дверь! Я совершенно точно знал, что не может быть такого, что никого нет дома, потому упорно звонил в звонок и стучал. Открыли соседи(тогда это тоже было в порядке вещей, все соседи друг друга знали) и я зашел погреться к ним. А в какой-то момент вскочил и решил позвонить в дверь еще раз. Бабушка открыла, потому что именно в тот момент началась реклама.
А когда бабушка сидела за просмотром, все околачивались в своих комнатах, и можно было делать почти все, что захочешь. Например, тырить конфеты из буфета, хотя никто не запрещал их есть. Стоило попросить и взрослые моментально начинали суетиться и развлекать меня, потому тырить было гораздо интереснее. Я ставил табуретки к буфету и рассовывал карамельки по карманам, или шел читать «запретные» книжки, или залазил на подоконник поболтать с алоэ (у нас с ним сразу как-то не заладилось, и я все время пытался помириться с ним)…
Ярче почему-то зимние воспоминания. Когда, закутанный как колобок, прихожу на Кирова. О, это волшебное Кирова! На самом деле «у бабушки», но ее сейчас нет, потому просто Кирова. Огромная квартира, со множеством совершенно замечательных мест. Между ванной и туалетом, осталось место, сантиметров 20, где не хватило линолеума. Бабушка очень пилила дедушку, что не подумали и застелили пространство другим кусочком. (Бабушка вообще часто пилила дедушку, но они очень смешные были.) А этот кусочек я все время перепрыгивал и братишек и других детей тоже научил. Зачем? Мне тоже интересно, какими правилами я себя тогда окружал и почему дети так легко велись на них.
Дома тоже были правила, но уже не мои. Мы тогда жили в общаге для деятелей искусства, папе дали там комнату. Будни мои были заполнены бесконечной беготней в длиннющих общажных коридорах и играми между картофельных ящиков.
А по воскресеньям или в праздники всегда приходили на Кирова. Помню, как иногда я просил родителей прийти в какой-то из дней просто так и меня везли через полгорода на санках.
Обожаю то детское ощущение, когда приходишь с мороза и отлипаешь, наконец, противный платок от лица! Потому что, шарфик, естественно, шерстяной и чтоб не натереть детские щечки, подкладывался платок. Вообще, запаковывали детей тогда так сильно, что руки не опускались вдоль тела, получался такой конгломерат ребенка и одежды, и в -40 видны только глаза. У меня тогда была овечья шапка, и сверху я выглядел презабавно. Даже как-то в автобусе какая-то тетка возмутилась - «выгоните собаку! Тут людЯм места не хватает, а тут еще дворняжка какая-то!» Я посмотрел наверх и тетка заткнулась. Люди вокруг смеялись, а я всю дорогу до Кирова переживал за бедных собачек, которых не должны пускать в автобусы.
А там меня ждал чудесный аромат домашнести, которой не могло быть в общаге. Когда с тебя снимают верхнюю одежду и начинают оттаивать рецепторы в носу, запах дома поглощает тебя вкусным паром от еды, удушливым дымом бабушкиного беломора и еще чего-то такого, что понимаешь, что тебя здесь ждут. Прилетела смешливая Маринка, (это моя тетка, я ее всегда называл по имени и именно так - Маринка.) тогда она еще жила там и начала стебать, что я, наверное, спинным мозгом чую, когда готовится что-нибудь вкусненькое, потому мы и пришли. Мама почему-то оправдывающимся голосом тоже что-то отвечала, но это все было неважно, потому что из кухни вышла бабушка. У нее была правильная длинная юбка (потому что очень здорово держаться за длинную юбку) с беломором и всегда с какой-то тряпочкой. Она всегда была такой маленькой и удобной. Меня понюхали в голову и сразу предупредили, что на кухню соваться не стоит. (Нюхать в голову - «сыллаа» по якутски, такой, типа, поцелуй - проявление нежности. До сих пор, мне это кажется более интимным, нежели обмен слюнями.)
Что ж, конечно, можно было заболтать бабушку и все равно прийти на кухню и послушать, что они разговаривают, но я любил вначале зайти во все комнаты и «поздороваться» со всеми обитателями и вещами. (Да, для меня не было большой разницы между этими понятиями.) Перепрыгнув через кусок неправильного линолеума, я заходил в комнату самого старшего дяди. Вообще, к нему не советовали часто заходить, потому что, считается, что он сумасшедший. Буквально, психически нездоровый человек, до сих пор он два раза в год лежит в учреждении, которое, я подозреваю, не идет ему на пользу. Мы с Валеркой всегда находили общий язык, и я никогда не думал, что он не вполне здоров. Мы даже соглашались во мнении, что пальцы на ногах стоит прятать, потому что это гораздо более интимное место на теле, чем что-либо другое. У него в комнате были огромные энциклопедии, карта мира на стене и здоровенные гири. (По-моему, очевидно, что он хотел стать умным и сильным и мне были понятны его устремления.) Энциклопедии я читал втихаря, потому что считалось, что это слишком сложное чтиво для шестилетки.
Потом заходил в Маринкину комнатку и трогал гобелен, розовые снегири были шершавыми, а сверху был узор из осколков елочных игрушек, потому, разумеется, трогал тоже втихаря. Еще у нее было стопицот коробочек и всяких емкостей, просто забитых чудесами. Бусинки, бисер, сломанные украшения - настоящее сокровище для маленькой девочки.
Но это потом, я перепрыгивал снова канавку из линолеума и шел в спальню бабушки с дедушкой. Там все было аккуратно и симметрично, только со стороны бабушки побольше вещей. Около балкона, например, можно было найти припрятанную еду. Однажды я нашел там целый тазик немытого винограда и обожрался его вместе с косточками. Когда взрослые сообразили, что я как-то подозрительно затих, я успел сожрать треть тазика, размером с меня. Ругать меня не стали (вообще, надо мной чаще смеялись, чем ругали.) и, как обычно бывает в советских семьях, закармливали.
Много лет спустя, один молодой человек даже поинтересовался, не били ли меня в детстве, очень уж грустное выражение лица у меня было. На самом деле, не били никогда, просто щеки своей тяжестью опускали уголки глаз, и казалось, что я грустный.
А тогда, я взвесил свою собаку-копилку, которая хранилась на подоконнике в спальне, удовлетворившись весом, заглянул в дедушкину тумбочку. Там тоже было много чего замечательного - шурупчики, обрывки веревочек и проволочек, какие-то записочки. На бабушкиной всегда стояли только лекарства, а дедушкина тумбочка была его сосредоточением «внутреннего плюшкина». Больше ему не позволялось это нигде проявлять, за исключением дачи. (Это тоже был целый огромный прекрасный мир, о котором я еще напишу.)
Дальше, пропуская кухню, шел зал, самая большая комната, с непременным ковром на стене для тепла и телевизором Рубин для понтов. В коридоре, рядом с залом всегда кто-нибудь разговаривал по телефону, потому дверь с порожком закрывалась очень плотно, особенно, когда шла Санта-Барбара.
О! это было самое фартовое время, потому что все в доме замолкали, и жизнь продолжала течь только в рекламные паузы. Их было три, и я редко ошибался, когда они начнутся. Однажды, я был уже постарше, забежал после субботних занятий во Дворце Детства, ибо недалеко. И мне не открыли дверь! Я совершенно точно знал, что не может быть такого, что никого нет дома, потому упорно звонил в звонок и стучал. Открыли соседи(тогда это тоже было в порядке вещей, все соседи друг друга знали) и я зашел погреться к ним. А в какой-то момент вскочил и решил позвонить в дверь еще раз. Бабушка открыла, потому что именно в тот момент началась реклама.
А когда бабушка сидела за просмотром, все околачивались в своих комнатах, и можно было делать почти все, что захочешь. Например, тырить конфеты из буфета, хотя никто не запрещал их есть. Стоило попросить и взрослые моментально начинали суетиться и развлекать меня, потому тырить было гораздо интереснее. Я ставил табуретки к буфету и рассовывал карамельки по карманам, или шел читать «запретные» книжки, или залазил на подоконник поболтать с алоэ (у нас с ним сразу как-то не заладилось, и я все время пытался помириться с ним)…