Иван Бунин: Миссия русской эмиграции
* "Смена" 1994 №2, С. 14-20.
Это написано Иваном Алексеевичем Буниным в Париже в те самые дни, когда в холодной, метельной Москве вышел первый номер нового советского журнала «Смена». Случайное совпадение? Конечно. Но дело в другом.
Даже самому воспаленному воображению невозможно было представить тогда, что это пронзительно-горькое «Слово изгнанника» появится на страницах «Смены», пускай и с опозданием в семь десятилетий. И немудрено: тогда и долгие-долгие годы после «Смена» утверждала то, чего великий русский писатель не принял и принять не мог. В то самое время, когда с энтузиазмом молодости и безоглядностью веры «Смена» славила революцию и разум ее вождей, Бунин всей силой своего таланта и с горечью оскорбленного сердца проклинал переворот, предавал анафеме ложную мудрость и нравственный идиотизм самозваных освободителей России. Но в тот субботний вечер 16 февраля 1924 года, когда в маленьком зальце на Boulevard St-Germain, 184, перед не очень-то многочисленной аудиторией читал он это Слово, многомиллионный читатель в России услышать его не мог по причинам, увы, слишком хорошо нам известным.
Ну, а если бы представим себе такое и услышал? Отравленный уже ложью и вкусивший новой морали, понял бы он, почувствовал, разделил бы боль, которая, заглушенная долголетним наркозом лжи, лишь недавно проснулась и саднит? Нет, далек, очень далек еще был суд истории, а приговор его мог быть угадан очень немногими прозорливыми, которые жили тогда в России не шелохнувшись, затаив дыхание.
Но вот провернула история красное свое колесо и в другой повозке, по иной колее покатила Россия дальше ведомо ль куда, но Слово вечного ее писателя, семьдесят лет тому назад написанное, семь десятилетий спустя является на страницах «Смены».
Можно сказать обычное в таких случаях, а в наши дни и довольно обкатанное: лучше поздно, чем никогда. Оно, конечно, так. Но есть обстоятельства и более серьезные, в конце концов и побудившие нас предложить сегодняшнему читателю строки, которые обычно появляются только в полных академических собраниях сочинений великих писателей. В самом деле, по жанру, по сюжету, наконец, это публицистика иными словами, вещь временнáя и врéменная. И обращается здесь Бунин к соотечественникам, к тем, «коим было дано видеть гибель и срам одного из самых могущественных земных царств», и как бы договаривая здесь то, чего пятью годами раньше недосказал в «Окаянных днях». Но устарело ль это бунинское Слово сегодня, когда другие поколения живут и дышат на русской земле?
Нет, не устарело. Не устарело потому, что это «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», потому еще, что это Бунин и потому, наконец, что память наша об окаянных днях по-прежнему болит, по-прежнему не затихает, а затихнет ли Бог весть.
Соотечественники! Наш вечер посвящен миссии русской эмиграции. Мы эмигранты слово «emigrer» к нам подходит как нельзя более. Мы в огромном большинстве своем не изгнанники, а именно эмигранты, то есть люди, добровольно покинувшие родину. Миссия же наша связана с причиной, в силу которой мы покинули ее. Эти причины на первый взгляд разнообразны, но, в сущности, сводятся к одному: к тому, что мы так или иначе не приняли жизни, воцарившейся с некоторой поры в России, были в том или ином несогласии, в той или иной борьбе с этой жизнью и, убедившись, что дальнейшее сопротивление наше грозит нам лишь бесплодной, бессмысленной гибелью, ушли на чужбину.
Миссия это звучит возвышенно. Но мы и взяли это слово вполне сознательно, памятуя его точный смысл. Во французских толковых словарях сказано: «Миссия есть власть, данная делегату идти делать что-нибудь». А делегат означает лицо, на котором лежит поручение действовать от чьего-нибудь имени. Можно ли употреблять такие почти торжественные слова в применении к нам? Можно ли говорить, что мы чьи-то делегаты, на которых возложено некое поручение, что мы представительствуем за кого-то? Цель нашего вечера напомнить, что не только можно, но должно. Некоторые из нас глубоко устали и, быть может, готовы под разными злостными влияниями разочароваться в том деле, которому они так или иначе служили, готовы назвать свое пребывание на чужбине никчемным или даже зазорным. Наша цель твердо сказать: подымите голову! Миссия, именно миссия, тяжкая, но и высокая возложена судьбой на нас.
Нас, рассеянных по миру, около трех миллионов. Исключите из этого числа десятки и даже сотни тысяч попавших в эмигрантский поток совсем несознательно, совсем случайно; исключите тех, которые, будучи противниками (вернее, соперниками) нынешних владык России, суть, однако, их кровные братья; исключите их пособников, в нашей среде пребывающих с целью позорить нас перед лицом чужеземцев и разлагать нас, остается все-таки нечто такое, что даже одной своей численностью говорит о страшной важности событий, русскую эмиграцию создавших, и дает полное право пользоваться высоким языком. Но численность наша еще далеко не всё. Есть еще нечто, что присваивает нам некое назначение. Ибо нечто, заключающееся в том, что поистине мы некий грозный знак миру и посильные борцы за вечные, божественные основы человеческого существовании, ныне не только в России, но и всюду пошатнувшиеся.
Если бы даже наш исход из России был только инстинктивным протестом против душегубства и разрушительства, воцарившегося там, то и тогда нужно было сказать, что легла на нас миссия немого указания: «Взгляни, мир, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллионы из числа русских душ, свидетельствующих, что не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния ее захватчиков; перед тобой миллионы душ, облаченных в глубочайший траур, душ, коим было дано видеть гибель и срам одного из самых могущественных земных царств и знать, что это царство есть плоть и кровь их, дано было оставить дома и гробы отчие, часто поруганные, оплакать горчайшими слезами тысячи и тысячи безвинно убиенных и замученных, лишиться всяческого человеческого благополучия, испытать врага, столь подлого и свирепого, что нет имени его подлости и свирепству, мучиться всеми казнями египетскими в своем отступлении перед ним, воспринять все мыслимые унижения и заушения на путях чужеземного скитальчества. Взгляни, мир, и знай, что пишется в твоих летописях одна из самых черных и, может быть, роковых для тебя страниц!»
Так было бы, говорю я, если бы мы были просто огромной массой беженцев, только одним своим наличием вопиющих против содеянного в России, были, по прекрасному выражению одного русского писатели, ивиковыми журавлями, разлетевшимися по всему поднебесью, чтобы свидетельствовать против московских убийц.
Однако это не всё: русская эмиграция имеет право сказать о себе гораздо больше. Сотни тысяч из нашей среды восстали вполне сознательно и действительно против врага, ныне столицу свою имеющего в России, но притязающего на мировое владычество, сотни тысяч противодействовали ему всячески, в полную меру своих сил, многими смертями запечатлели свое противоборство и еще неизвестно, что было бы в Европе, если бы не было этого противоборства. В чем наша миссия, чьи мы делегаты? Поистине действовали мы, несмотря на все наши человеческие падения и слабости, от имени нашего, Божеского образа и подобия. И еще от имени России: не той, что предала Христа за тридцать сребреников, за разрешение на грабеж и убийство и погрязла в мерзости всяческих злодеяний и всяческой нравственной проказы, а России другой подъяремной, страждущей, но всё еще до конца не покоренной. Мир отвернулся от этой страждущей России, он только порою уподоблялся тому римскому солдату, который поднес к устам Распятого губку с уксусом. Европа мгновенно задавила большевизм в Венгрии, не пускает Габсбургов в Австрию, Вильгельма в Германию. Но когда дело идет о России, она тотчас вспоминает правило о невмешательстве во внутренние дела соседа и спокойно смотрит на русские «внутренние дела», то есть на шестилетний погром, длящийся в России, и вот дошла даже до того, что узаконяет этот погром. И вновь, и вновь исполнилось, таким образом, слово Писания: «Вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь коров тучных, сами же от того не станут тучнее… И темнота покроет землю, и мрак народы… И лицо поколения будет собачье…»
Но тем важнее миссия русской эмиграции.
Что произошло? Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека. Падение России ничем не оправдывается. Неизбежна была русская революция или нет? Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все эти недостатки, Россия цвела, росла, со сказочной быстротой развивалась и видоизменялась во всех отношениях: «Революция, говорят, была неизбежна, ибо народ жаждал земли и таил ненависть к своему господину и вообще к господам». Но почему эта будто бы неизбежная революция не коснулась, например, Польши, Литвы? Или там не было барина, нет недостатка в земле и вообще всякого неравенства? И по какой причине участвовала в революции и во всех ее зверствах Сибирь с ее допотопным «обилием» «крепостных уз»? Нет, неизбежности не было, а дело было все-таки сделано, и как, и под каким знаменем? Сделано оно было ужасающе, и знамя их было и есть интернациональное, претендующее быть знаменем всех наций и дать миру взамен древних божественных уставов нечто новое и дьявольское.
Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный благопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы и, быть может, вовеки непоправимы. И кошмар этот, повторяю, тем ужаснее, чем он даже всячески прославляется, возводится в перл создания и годами длится при полном попустительстве всего мира, который уж давно должен был бы крестовым походом идти на Москву.
Что же произошло? Как ни безумна была революция во времена великой войны, огромное число будущих белых ратников и эмигрантов приняло ее. Новый домоправитель оказался ужасным по своей всяческой негодности, однако чуть не все мы грудью защищали его. Но Россия, поджигаемая «планетарным» злодеем, возводящим разнузданную власть черни и все самые низкие свойства ее истины в религию, Россия уже сошла с ума сам министр-президент на московском совещании в августе 17-го года заявил, что уже зарегистрировано! десять тысяч зверских и бессмысленных народных «самосудов». А что было затем? Были величайшее в мире попрание и бесчестие всех основ человеческого существования, начавшееся с убийства Духонина и «похабного» мира в Бресте и докатившееся до людоедства. Планетарный же злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству и равенству, высоко сидел на шее русского дикаря и весь мир призывал в грязь втоптать совесть, стыд, любовь, милосердие, в прах дробить скрижали Моисея и Христа, ставить памятники Иуде и Каину, учить «Семь заповедей Ленина». И дикарь всё дробил, всё топтал и даже дерзнул на то, чего ужаснулся бы сам дьявол: он вторгся в самая Святая Святых своей Родины, в место того страшного и благословенного таинства, где века почивал величайший Зиждитель и Заступник ее, коснулся раки Преподобного Сергия, гроба, перед коим веками повергались целые сонмы русских душ в самые высокие мгновения их земного существования.
Боже! И вот к этому самому дикарю должен идти я на поклонение и служение? Это он будет хозяином всея новой Руси, осуществившим свои «заветные чаяния» за счет соседа, зарезанного им из-за полдесятины лишней «земельки»? В прошлом году, читая лекцию в Сорбонне, я приводил слова великого русского историка Ключевского: «Конец русского государства будет тогда, когда разрушатся наши нравственные основы, когда погаснут лампады над гробницей Сергия Преподобного и закроются врата Его Лавры». Великие слова, ставшие ужасными! Основы разрушены, врата закрыты и лампады погашены. Но без этих лампад не бывать русской земле и нельзя, преступно служить ее тьме.
Да, колеблются устои всего мира, и уже представляется возможным, что мир не двинулся бы с места, если бы был выкинут самый Гроб Господень: ведь московский Антихрист уже мечтает о своем узаконении даже самим римским наместником Христа. Мир одержим еще небывалой жаждой корысти и равнением на толпу, снова уподобляется Тиру и Сидону, Содому и Гоморре. Тир и Сидон ради торгашества ничем не побрезгуют, Содом и Гоморра ради похоти ни в чем не постесняются. Всё растущая в числе и всё выше подымающая голову толпа сгорает от страсти к наслаждению, от зависти ко всякому наслаждающемуся. И одни (жаждущие покупателя) ослепляют ее блеском мирового базара, другие (жаждущие власти) разжиганием ее зависти.
Как приобрести власть над толпой, как прославиться на весь Тир, на всю Гоморру, как войти в бывший царский дворец или хотя бы увенчаться венцом борца якобы за благо народа? Надо дурачить толпу, а иногда и самого себя, свою совесть, надо покупать расположение толпы угодничеством ей. И вот образовалось уже в мире целое полчище провозвестников «новой жизни», взявших мировую привилегию, концессию на предмет устроения человеческого блага, будто бы всеобщего и будто бы равного. Образовалась целая армия профессионалов по этому делу тысячи членов всяких социальных партий, тысячи трибунов, из коих и выходят все те, что в конце концов так или иначе прославляются и возвышаются. Но чтобы достигнуть всего этого, надобны, повторяю, великая ложь, великое угодничество, устройство волнений, революций, надо от времени до времени по колено ходить в крови. Главное же, надо лишить толпу «опиума религии», дать вместо Бога идола в виде тельца, то есть, проще говоря, скота. Пугачев! Что мог сделать Пугачев? Вот «планетарный» скот другое дело. Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее: он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек и все-таки мир настолько сошел с ума, что среди бела дня спорят, благодетель он человечества или нет? На своем кровавом престоле он стоял уже на четвереньках; когда английские фотографы снимали его, он поминутно высовывал язык: ничего не значит, спорят! Сам Семашко брякнул сдуру во всеуслышание, что в черепе этого нового Навуходоносора нашли зеленую жижу вместо мозга; на смертном столе, в своем красном гробу, он лежал, как пишут в газетах, с ужаснейшей гримасой на серо-желтом лице: ничего не значит, спорят! А соратники его, так те прямо пишут: «Умер новый бог, создатель Нового Мира, Демиург!» Московские поэты, эти содержанцы московской красной блудницы, будто бы родящие новую русскую поэзию, уже давно пели:
Иисуса на крест, а Варавву
Под руки и по Тверскому…
Кометой по миру вытяну язык,
До Египта раскорячу ноги…
Богу выщиплю бороду,
Молюсь ему матерщиной…[1]
И если всё это соединить в одно и эту матерщину, и шестилетнюю державу бешеного и хитрого маньяка, и его высовывающийся язык, и его красный гроб, и то, что Эйфелева башня принимает радио о похоронах уже не просто Ленина, а нового Демиурга, и о том, что Град Святого Петра переименовывается в Ленинград, то охватывает поистине библейский страх не только за Россию, но и за Европу: ведь ноги-то «раскорячиваются» действительно очень далеко и очень смело. В свое время непременно падет на всё это Божий гнев так всегда бывало. «Се Аз восстану на тя, Тир и Сидон, и низведу тя в пучину моря…» И на Содом и Гоморру, и на все эти Ленинграды падет огнь и сера, а Сион, Божий град Мира, пребудет вовеки. Но что делать сейчас, что делать человеку вот этого дня и часа, русскому эмигранту?
Миссия русской эмиграции, доказавшей своим исходом из России и своей борьбой, своими «ледяными походами», что она не только за страх, но и за совесть не приемлет ленинских градов, ленинских заповедей, миссия эта и заключается ныне в продолжении этого неприятия. «Они хотят, чтобы реки текли вспять, не хотят признать совершившегося!» Нет, не так, мы хотим не обратного, а только иного течения. Мы не отрицаем факта, а расцениваем его, это наше право и даже наш долг, и расцениваем с точки зрения не партийной, не политической, а человеческой, религиозной. «Они не хотят ради России претерпеть большевиков!» Да, не хотим можно было претерпеть ставку Батыя, но Ленинград нельзя претерпеть. «Они не прислушиваются к голосу России!» Опять не так: мы очень прислушиваемся, и всё чаще тот же и всё еще преобладающий голос хама, хищника да глухие вздохи. Знаю, многие уже сдались, многие пали, а сдадутся и падут еще тысячи и тысячи.
Но все равно: останутся и такие, что не сдадутся никогда и пребудут в верности заповедям Синайским и Галилейским, а не «планетарной» матерщине, хотя бы и одобренной самим Макдональдом. Пребудут в любви к России Сергия Преподобного, а не той, что распевала: «Ах, ах, тра-та-та, без креста!»[2] и будто бы мистически пылала во имя какого-то будущего, вящего воссияния. Пылала! Не пора ли остановить эту бессердечную и жульническую игру словами, эту политическую риторику, эти литературные пошлости? Не велика радость пылать в сыпном тифу или под пощечинами чекиста! Целые города рыдали и целовали землю, когда их освобождали от этого пылания. «Народ не принял белых…» Что же, если это так, то это только лишнее доказательство глубокого падения народа. Но, слава Богу, это не совсем так: не приняли хулиганы да жадная гадина, боявшаяся, что у нее отнимут назад ворованное и грабленное.
Россия! Кто смеет учить меня любви к ней? Один из недавних русских беженцев рассказывает, между прочим, в своих записях о тех «забавах», которым предавались в одном местечке красноармейцы, как они убивали однажды нищего старика (по их подозрениям, богатого), жившего в своей хибарке совсем одиноко, с одной худой собачонкой. Ах, говорится в записках, как ужасно металась и выла эта собачонка вокруг трупа, и какую лютую ненависть приобрела она после этого ко всем красноармейцам: лишь только завидит вдали красноармейскую шинель, тотчас же вихрем несется, захлебывается от яростного лая! Я прочел это с ужасом и восторгом, и вот молю Бога, чтобы Он до последнего моего издыхания продлил во мне подобную же собачью святую ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании ее. Пусть не всегда были подобны горнему снегу одежды белого ратника, да святится во веки его память!
Под триумфальными вратами галльской доблести неугасимо пылает жаркое пламя над гробом безвестного солдата. В дикой и ныне мертвой русской степи, где почиет белый ратник, тьма и пустота. Но знает Господь, что творит. Где те врата, где то пламя, что были бы достойны этой могилы. Ибо там гроб Христовой России. И только ей одной поклонюсь я в день, когда Ангел отвалит камень от гроба ее.
Будем же ждать этого дня. А до того да будет нашей молитвой не сдаваться ни соблазнам, ни окрикам. Это глубоко важно и вообще для неправедного времени сего, и для будущих праведных путей самой же России.
А кроме того, есть еще нечто, что гораздо больше даже и России, и особенно ее материальных интересов. Это мой Бог и моя душа. «Ради самого Иерусалима не отрекусь от Господа!» Святой кн. Михаил Черниговский шел в Орду для России, но не согласился он и для нее поклониться идолам в ханской ставке, а избрал мученическую смерть.
Говорили скорбно и трогательно, говорили на Древней Руси: «Подождем, православный, когда Бог переменит орду».
Давай подождем и мы. Подождем соглашаться на новый «похабный» мир с нынешней ордой. ■
________
[1] С. Есенин.
[2] А. Блок.
OCR: fir-vst, 2015 (исправлено: "а вместо" => "в место")
Это написано Иваном Алексеевичем Буниным в Париже в те самые дни, когда в холодной, метельной Москве вышел первый номер нового советского журнала «Смена». Случайное совпадение? Конечно. Но дело в другом.
Даже самому воспаленному воображению невозможно было представить тогда, что это пронзительно-горькое «Слово изгнанника» появится на страницах «Смены», пускай и с опозданием в семь десятилетий. И немудрено: тогда и долгие-долгие годы после «Смена» утверждала то, чего великий русский писатель не принял и принять не мог. В то самое время, когда с энтузиазмом молодости и безоглядностью веры «Смена» славила революцию и разум ее вождей, Бунин всей силой своего таланта и с горечью оскорбленного сердца проклинал переворот, предавал анафеме ложную мудрость и нравственный идиотизм самозваных освободителей России. Но в тот субботний вечер 16 февраля 1924 года, когда в маленьком зальце на Boulevard St-Germain, 184, перед не очень-то многочисленной аудиторией читал он это Слово, многомиллионный читатель в России услышать его не мог по причинам, увы, слишком хорошо нам известным.
Ну, а если бы представим себе такое и услышал? Отравленный уже ложью и вкусивший новой морали, понял бы он, почувствовал, разделил бы боль, которая, заглушенная долголетним наркозом лжи, лишь недавно проснулась и саднит? Нет, далек, очень далек еще был суд истории, а приговор его мог быть угадан очень немногими прозорливыми, которые жили тогда в России не шелохнувшись, затаив дыхание.
Но вот провернула история красное свое колесо и в другой повозке, по иной колее покатила Россия дальше ведомо ль куда, но Слово вечного ее писателя, семьдесят лет тому назад написанное, семь десятилетий спустя является на страницах «Смены».
Можно сказать обычное в таких случаях, а в наши дни и довольно обкатанное: лучше поздно, чем никогда. Оно, конечно, так. Но есть обстоятельства и более серьезные, в конце концов и побудившие нас предложить сегодняшнему читателю строки, которые обычно появляются только в полных академических собраниях сочинений великих писателей. В самом деле, по жанру, по сюжету, наконец, это публицистика иными словами, вещь временнáя и врéменная. И обращается здесь Бунин к соотечественникам, к тем, «коим было дано видеть гибель и срам одного из самых могущественных земных царств», и как бы договаривая здесь то, чего пятью годами раньше недосказал в «Окаянных днях». Но устарело ль это бунинское Слово сегодня, когда другие поколения живут и дышат на русской земле?
Нет, не устарело. Не устарело потому, что это «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», потому еще, что это Бунин и потому, наконец, что память наша об окаянных днях по-прежнему болит, по-прежнему не затихает, а затихнет ли Бог весть.
Соотечественники! Наш вечер посвящен миссии русской эмиграции. Мы эмигранты слово «emigrer» к нам подходит как нельзя более. Мы в огромном большинстве своем не изгнанники, а именно эмигранты, то есть люди, добровольно покинувшие родину. Миссия же наша связана с причиной, в силу которой мы покинули ее. Эти причины на первый взгляд разнообразны, но, в сущности, сводятся к одному: к тому, что мы так или иначе не приняли жизни, воцарившейся с некоторой поры в России, были в том или ином несогласии, в той или иной борьбе с этой жизнью и, убедившись, что дальнейшее сопротивление наше грозит нам лишь бесплодной, бессмысленной гибелью, ушли на чужбину.
Миссия это звучит возвышенно. Но мы и взяли это слово вполне сознательно, памятуя его точный смысл. Во французских толковых словарях сказано: «Миссия есть власть, данная делегату идти делать что-нибудь». А делегат означает лицо, на котором лежит поручение действовать от чьего-нибудь имени. Можно ли употреблять такие почти торжественные слова в применении к нам? Можно ли говорить, что мы чьи-то делегаты, на которых возложено некое поручение, что мы представительствуем за кого-то? Цель нашего вечера напомнить, что не только можно, но должно. Некоторые из нас глубоко устали и, быть может, готовы под разными злостными влияниями разочароваться в том деле, которому они так или иначе служили, готовы назвать свое пребывание на чужбине никчемным или даже зазорным. Наша цель твердо сказать: подымите голову! Миссия, именно миссия, тяжкая, но и высокая возложена судьбой на нас.
Нас, рассеянных по миру, около трех миллионов. Исключите из этого числа десятки и даже сотни тысяч попавших в эмигрантский поток совсем несознательно, совсем случайно; исключите тех, которые, будучи противниками (вернее, соперниками) нынешних владык России, суть, однако, их кровные братья; исключите их пособников, в нашей среде пребывающих с целью позорить нас перед лицом чужеземцев и разлагать нас, остается все-таки нечто такое, что даже одной своей численностью говорит о страшной важности событий, русскую эмиграцию создавших, и дает полное право пользоваться высоким языком. Но численность наша еще далеко не всё. Есть еще нечто, что присваивает нам некое назначение. Ибо нечто, заключающееся в том, что поистине мы некий грозный знак миру и посильные борцы за вечные, божественные основы человеческого существовании, ныне не только в России, но и всюду пошатнувшиеся.
Если бы даже наш исход из России был только инстинктивным протестом против душегубства и разрушительства, воцарившегося там, то и тогда нужно было сказать, что легла на нас миссия немого указания: «Взгляни, мир, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллионы из числа русских душ, свидетельствующих, что не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния ее захватчиков; перед тобой миллионы душ, облаченных в глубочайший траур, душ, коим было дано видеть гибель и срам одного из самых могущественных земных царств и знать, что это царство есть плоть и кровь их, дано было оставить дома и гробы отчие, часто поруганные, оплакать горчайшими слезами тысячи и тысячи безвинно убиенных и замученных, лишиться всяческого человеческого благополучия, испытать врага, столь подлого и свирепого, что нет имени его подлости и свирепству, мучиться всеми казнями египетскими в своем отступлении перед ним, воспринять все мыслимые унижения и заушения на путях чужеземного скитальчества. Взгляни, мир, и знай, что пишется в твоих летописях одна из самых черных и, может быть, роковых для тебя страниц!»
Так было бы, говорю я, если бы мы были просто огромной массой беженцев, только одним своим наличием вопиющих против содеянного в России, были, по прекрасному выражению одного русского писатели, ивиковыми журавлями, разлетевшимися по всему поднебесью, чтобы свидетельствовать против московских убийц.
Однако это не всё: русская эмиграция имеет право сказать о себе гораздо больше. Сотни тысяч из нашей среды восстали вполне сознательно и действительно против врага, ныне столицу свою имеющего в России, но притязающего на мировое владычество, сотни тысяч противодействовали ему всячески, в полную меру своих сил, многими смертями запечатлели свое противоборство и еще неизвестно, что было бы в Европе, если бы не было этого противоборства. В чем наша миссия, чьи мы делегаты? Поистине действовали мы, несмотря на все наши человеческие падения и слабости, от имени нашего, Божеского образа и подобия. И еще от имени России: не той, что предала Христа за тридцать сребреников, за разрешение на грабеж и убийство и погрязла в мерзости всяческих злодеяний и всяческой нравственной проказы, а России другой подъяремной, страждущей, но всё еще до конца не покоренной. Мир отвернулся от этой страждущей России, он только порою уподоблялся тому римскому солдату, который поднес к устам Распятого губку с уксусом. Европа мгновенно задавила большевизм в Венгрии, не пускает Габсбургов в Австрию, Вильгельма в Германию. Но когда дело идет о России, она тотчас вспоминает правило о невмешательстве во внутренние дела соседа и спокойно смотрит на русские «внутренние дела», то есть на шестилетний погром, длящийся в России, и вот дошла даже до того, что узаконяет этот погром. И вновь, и вновь исполнилось, таким образом, слово Писания: «Вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь коров тучных, сами же от того не станут тучнее… И темнота покроет землю, и мрак народы… И лицо поколения будет собачье…»
Но тем важнее миссия русской эмиграции.
Что произошло? Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека. Падение России ничем не оправдывается. Неизбежна была русская революция или нет? Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все эти недостатки, Россия цвела, росла, со сказочной быстротой развивалась и видоизменялась во всех отношениях: «Революция, говорят, была неизбежна, ибо народ жаждал земли и таил ненависть к своему господину и вообще к господам». Но почему эта будто бы неизбежная революция не коснулась, например, Польши, Литвы? Или там не было барина, нет недостатка в земле и вообще всякого неравенства? И по какой причине участвовала в революции и во всех ее зверствах Сибирь с ее допотопным «обилием» «крепостных уз»? Нет, неизбежности не было, а дело было все-таки сделано, и как, и под каким знаменем? Сделано оно было ужасающе, и знамя их было и есть интернациональное, претендующее быть знаменем всех наций и дать миру взамен древних божественных уставов нечто новое и дьявольское.
Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный благопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы и, быть может, вовеки непоправимы. И кошмар этот, повторяю, тем ужаснее, чем он даже всячески прославляется, возводится в перл создания и годами длится при полном попустительстве всего мира, который уж давно должен был бы крестовым походом идти на Москву.
Что же произошло? Как ни безумна была революция во времена великой войны, огромное число будущих белых ратников и эмигрантов приняло ее. Новый домоправитель оказался ужасным по своей всяческой негодности, однако чуть не все мы грудью защищали его. Но Россия, поджигаемая «планетарным» злодеем, возводящим разнузданную власть черни и все самые низкие свойства ее истины в религию, Россия уже сошла с ума сам министр-президент на московском совещании в августе 17-го года заявил, что уже зарегистрировано! десять тысяч зверских и бессмысленных народных «самосудов». А что было затем? Были величайшее в мире попрание и бесчестие всех основ человеческого существования, начавшееся с убийства Духонина и «похабного» мира в Бресте и докатившееся до людоедства. Планетарный же злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству и равенству, высоко сидел на шее русского дикаря и весь мир призывал в грязь втоптать совесть, стыд, любовь, милосердие, в прах дробить скрижали Моисея и Христа, ставить памятники Иуде и Каину, учить «Семь заповедей Ленина». И дикарь всё дробил, всё топтал и даже дерзнул на то, чего ужаснулся бы сам дьявол: он вторгся в самая Святая Святых своей Родины, в место того страшного и благословенного таинства, где века почивал величайший Зиждитель и Заступник ее, коснулся раки Преподобного Сергия, гроба, перед коим веками повергались целые сонмы русских душ в самые высокие мгновения их земного существования.
Боже! И вот к этому самому дикарю должен идти я на поклонение и служение? Это он будет хозяином всея новой Руси, осуществившим свои «заветные чаяния» за счет соседа, зарезанного им из-за полдесятины лишней «земельки»? В прошлом году, читая лекцию в Сорбонне, я приводил слова великого русского историка Ключевского: «Конец русского государства будет тогда, когда разрушатся наши нравственные основы, когда погаснут лампады над гробницей Сергия Преподобного и закроются врата Его Лавры». Великие слова, ставшие ужасными! Основы разрушены, врата закрыты и лампады погашены. Но без этих лампад не бывать русской земле и нельзя, преступно служить ее тьме.
Да, колеблются устои всего мира, и уже представляется возможным, что мир не двинулся бы с места, если бы был выкинут самый Гроб Господень: ведь московский Антихрист уже мечтает о своем узаконении даже самим римским наместником Христа. Мир одержим еще небывалой жаждой корысти и равнением на толпу, снова уподобляется Тиру и Сидону, Содому и Гоморре. Тир и Сидон ради торгашества ничем не побрезгуют, Содом и Гоморра ради похоти ни в чем не постесняются. Всё растущая в числе и всё выше подымающая голову толпа сгорает от страсти к наслаждению, от зависти ко всякому наслаждающемуся. И одни (жаждущие покупателя) ослепляют ее блеском мирового базара, другие (жаждущие власти) разжиганием ее зависти.
Как приобрести власть над толпой, как прославиться на весь Тир, на всю Гоморру, как войти в бывший царский дворец или хотя бы увенчаться венцом борца якобы за благо народа? Надо дурачить толпу, а иногда и самого себя, свою совесть, надо покупать расположение толпы угодничеством ей. И вот образовалось уже в мире целое полчище провозвестников «новой жизни», взявших мировую привилегию, концессию на предмет устроения человеческого блага, будто бы всеобщего и будто бы равного. Образовалась целая армия профессионалов по этому делу тысячи членов всяких социальных партий, тысячи трибунов, из коих и выходят все те, что в конце концов так или иначе прославляются и возвышаются. Но чтобы достигнуть всего этого, надобны, повторяю, великая ложь, великое угодничество, устройство волнений, революций, надо от времени до времени по колено ходить в крови. Главное же, надо лишить толпу «опиума религии», дать вместо Бога идола в виде тельца, то есть, проще говоря, скота. Пугачев! Что мог сделать Пугачев? Вот «планетарный» скот другое дело. Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее: он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек и все-таки мир настолько сошел с ума, что среди бела дня спорят, благодетель он человечества или нет? На своем кровавом престоле он стоял уже на четвереньках; когда английские фотографы снимали его, он поминутно высовывал язык: ничего не значит, спорят! Сам Семашко брякнул сдуру во всеуслышание, что в черепе этого нового Навуходоносора нашли зеленую жижу вместо мозга; на смертном столе, в своем красном гробу, он лежал, как пишут в газетах, с ужаснейшей гримасой на серо-желтом лице: ничего не значит, спорят! А соратники его, так те прямо пишут: «Умер новый бог, создатель Нового Мира, Демиург!» Московские поэты, эти содержанцы московской красной блудницы, будто бы родящие новую русскую поэзию, уже давно пели:
Иисуса на крест, а Варавву
Под руки и по Тверскому…
Кометой по миру вытяну язык,
До Египта раскорячу ноги…
Богу выщиплю бороду,
Молюсь ему матерщиной…[1]
И если всё это соединить в одно и эту матерщину, и шестилетнюю державу бешеного и хитрого маньяка, и его высовывающийся язык, и его красный гроб, и то, что Эйфелева башня принимает радио о похоронах уже не просто Ленина, а нового Демиурга, и о том, что Град Святого Петра переименовывается в Ленинград, то охватывает поистине библейский страх не только за Россию, но и за Европу: ведь ноги-то «раскорячиваются» действительно очень далеко и очень смело. В свое время непременно падет на всё это Божий гнев так всегда бывало. «Се Аз восстану на тя, Тир и Сидон, и низведу тя в пучину моря…» И на Содом и Гоморру, и на все эти Ленинграды падет огнь и сера, а Сион, Божий град Мира, пребудет вовеки. Но что делать сейчас, что делать человеку вот этого дня и часа, русскому эмигранту?
Миссия русской эмиграции, доказавшей своим исходом из России и своей борьбой, своими «ледяными походами», что она не только за страх, но и за совесть не приемлет ленинских градов, ленинских заповедей, миссия эта и заключается ныне в продолжении этого неприятия. «Они хотят, чтобы реки текли вспять, не хотят признать совершившегося!» Нет, не так, мы хотим не обратного, а только иного течения. Мы не отрицаем факта, а расцениваем его, это наше право и даже наш долг, и расцениваем с точки зрения не партийной, не политической, а человеческой, религиозной. «Они не хотят ради России претерпеть большевиков!» Да, не хотим можно было претерпеть ставку Батыя, но Ленинград нельзя претерпеть. «Они не прислушиваются к голосу России!» Опять не так: мы очень прислушиваемся, и всё чаще тот же и всё еще преобладающий голос хама, хищника да глухие вздохи. Знаю, многие уже сдались, многие пали, а сдадутся и падут еще тысячи и тысячи.
Но все равно: останутся и такие, что не сдадутся никогда и пребудут в верности заповедям Синайским и Галилейским, а не «планетарной» матерщине, хотя бы и одобренной самим Макдональдом. Пребудут в любви к России Сергия Преподобного, а не той, что распевала: «Ах, ах, тра-та-та, без креста!»[2] и будто бы мистически пылала во имя какого-то будущего, вящего воссияния. Пылала! Не пора ли остановить эту бессердечную и жульническую игру словами, эту политическую риторику, эти литературные пошлости? Не велика радость пылать в сыпном тифу или под пощечинами чекиста! Целые города рыдали и целовали землю, когда их освобождали от этого пылания. «Народ не принял белых…» Что же, если это так, то это только лишнее доказательство глубокого падения народа. Но, слава Богу, это не совсем так: не приняли хулиганы да жадная гадина, боявшаяся, что у нее отнимут назад ворованное и грабленное.
Россия! Кто смеет учить меня любви к ней? Один из недавних русских беженцев рассказывает, между прочим, в своих записях о тех «забавах», которым предавались в одном местечке красноармейцы, как они убивали однажды нищего старика (по их подозрениям, богатого), жившего в своей хибарке совсем одиноко, с одной худой собачонкой. Ах, говорится в записках, как ужасно металась и выла эта собачонка вокруг трупа, и какую лютую ненависть приобрела она после этого ко всем красноармейцам: лишь только завидит вдали красноармейскую шинель, тотчас же вихрем несется, захлебывается от яростного лая! Я прочел это с ужасом и восторгом, и вот молю Бога, чтобы Он до последнего моего издыхания продлил во мне подобную же собачью святую ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании ее. Пусть не всегда были подобны горнему снегу одежды белого ратника, да святится во веки его память!
Под триумфальными вратами галльской доблести неугасимо пылает жаркое пламя над гробом безвестного солдата. В дикой и ныне мертвой русской степи, где почиет белый ратник, тьма и пустота. Но знает Господь, что творит. Где те врата, где то пламя, что были бы достойны этой могилы. Ибо там гроб Христовой России. И только ей одной поклонюсь я в день, когда Ангел отвалит камень от гроба ее.
Будем же ждать этого дня. А до того да будет нашей молитвой не сдаваться ни соблазнам, ни окрикам. Это глубоко важно и вообще для неправедного времени сего, и для будущих праведных путей самой же России.
А кроме того, есть еще нечто, что гораздо больше даже и России, и особенно ее материальных интересов. Это мой Бог и моя душа. «Ради самого Иерусалима не отрекусь от Господа!» Святой кн. Михаил Черниговский шел в Орду для России, но не согласился он и для нее поклониться идолам в ханской ставке, а избрал мученическую смерть.
Говорили скорбно и трогательно, говорили на Древней Руси: «Подождем, православный, когда Бог переменит орду».
Давай подождем и мы. Подождем соглашаться на новый «похабный» мир с нынешней ордой. ■
________
[1] С. Есенин.
[2] А. Блок.
OCR: fir-vst, 2015 (исправлено: "а вместо" => "в место")