Григор Ленков: Приближаясь к Пушкину
* "Иностранная литература" 1977 №12, С. 226-228.
Сколько поэтов мира переводили на родной язык поэзию Пушкина…
Лишь в Болгарии за последние пятьдесят лет вышло одиннадцать переводов «Евгения Онегина». Работа недавно умершего Григора Ленкова, по единодушному мнению болгарской критики, стала событием в культурной жизни страны. Как писал Симеон Хаджикосев, «Григор Ленков сумел достичь необыкновенной легкости и музыкальности фразы, не позволяя себе при этом какого бы то ни было отклонения от духа и образной системы оригинала». В самом деле, вот как звучат по-болгарски начальные строки письма Татьяны:
Писмо ви пиша по неволя.
Какво да кажа друго аз?
Оставям се на вашта воля
да не прозрете в тоя час.
Нещастна, милост аз не моля,
но имате ли капка жал,
ще разберете моя дял…
Предлагаем вниманию читателя статью Григора Ленкова, которая вводит нас в творческую лабораторию переводчика.
Двенадцать лет тому назад редколлегия Собрания сочинений А. С. Пушкина на болгарском языке в шести томах предложила мне сделать новый перевод «Евгения Онегина». Это было настолько неожиданным и, конечно, такой большой честью, что, признаться, моя радость очень скоро сменилась страхом и сомнением. Чувство неуверенности не покидало меня на протяжении двух-трех лет. Да и кто другой не подумал бы благоразумно отказаться от столь лестного предложения ведь речь шла о гении русской литературы, о его высшем творении, романе в стихах «Евгений Онегин»!
Приступая к переводу, прежде всего спрашиваешь себя: кто ты, будущий переводчик «Онегина»? И кто ты в сравнении с Пушкиным? Ответ был крайне неутешительным для меня, но я переводил лирику Лермонтова и Пушкина, и, обнадеженный доверием наших известных болгарских поэтов, предложивших мне перевести пушкинский шедевр, я решился. И с этого мгновения начались мои муки творчества.
Меня смущало не только величие гения Пушкина, но и то, что «Евгения Онегина» уже переводили выдающиеся болгарские поэты. Я словно оказался в заколдованном кругу и не знал, что делать.
Я начал, как начинают все, с начала. Попробовал перевести первую строфу. Но уже с первого четверостишия меня залихорадило.
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог…
Раньше оно казалось мне совершенно понятным, но когда я попробовал перевести его, попал в тупик. Что значит все-таки «мой дядя самых честных правил»? Что значит «когда не в шутку занемог»? Или же «он уважать себя заставил»? Почему? И почему «и лучше выдумать не мог»? Я с ужасом констатировал, что не понимаю предельно ясного и простого на первый взгляд Пушкина. Решил обратиться за помощью к своему редактору. Редактор, молодой и начитанный человек, только что прослушал курс русской филологии в Ленинградском университете, разъяснил подробно смысл этих стихов, связывая первый стих с басней Крылова «Осел был самых честных правил», объяснил также, почему молодой повеса Онегин, пародируя Крылова, не очень хорошо думает о своем родном дяде. И так далее и так далее. Одним словом, я увидел, как мало подготовлен, чтобы читать и понимать Пушкина… Я понял, с чего нужно начать: научиться понимать Пушкина, читать его «духовными глазами», как сам он сказал о своем любимом герое.
Я запасся литературой о Пушкине, принялся ее изучать, читая и перечитывая самого поэта. Отказался переводить первую строфу, решив, что она слишком трудная, и стал искать по всему роману более легкие, более доступные строки, которые мог бы перевести без особых усилий. Нашел несколько таких строк, перевел их сразу, но так как переводил их изолированно одну от другой, в отрыве от контекста, понял, что в итоге я ничего не сделал. Тогда я сменил тактику. Каждое утро переписывал на машинке строфу из «Онегина» и шел в парк. Прогуливаясь, за первые 2030 минут я выучивал строфу наизусть. И, повторяя ее всё время, старался перевести на болгарский язык. Это обычно мне удавалось за четыре-пять часов прогулки. Но когда на другой день перечитывал уже переведенную строфу, с горечью осознавал, что это все-таки не Пушкин. Так продолжалось днями, месяцами. Прогулки были хорошие, а результаты плохие. И я готов был отказаться от непосильной задачи. Отказаться но как? Уже было поздно редактор настаивал на том, чтобы я ему передал первые две-три главы. Как передать ему эти главы, когда их перевод абсолютно не удовлетворял меня?! Увы, больше двух лет я усердно трудился и, к сожалению, не сумел даже приблизиться к Пушкину. Он по-прежнему оставался недосягаемым, как Гималайские вершины, а я, так сказать, ползал, как муравей у подножий. Тогда я собрался в Россию…
Надо побывать на родине Пушкина, чтобы понять, что такое Пушкин для каждого русского. Итак, восемь лет тому назад я впервые приехал в Советский Союз с намерением поехать в места, где родился, жил и творил самый великий поэт России. Моим Вергилием по Пушкинским местам была очень милая семидесятилетняя русская женщина Ольга Георгиевна. Мы с женой пришли к ней в гости в Ленинграде. Она, узнав, что я перевожу Пушкина, принесла толстую, потрепанную, очень похожую на Библию книгу. «Пушкин», просто сказала она. Каково было мое удивление, когда я перелистал книгу и увидел, что это очень старое, полное собрание сочинений Пушкина. «Семейная библия» передавалась от дедушки к отцу, от отца к дочери, а теперь уже перешла к внучке. Это была единственная реликвия, уцелевшая в страшные дни блокады, Ольга Георгиевна никогда не расставалась с книгой.
В дальнейшем мне не раз довелось слушать русских, читающих наизусть стихотворения Пушкина или строфы из «Онегина». И Пушкин мне представился с другой стороны. Это уже не был тот недосягаемый гений, «сын гармонии», как называет его Блок, просто самый желанный, самый задушевный собеседник в каждой семье. Пушкин разговаривает с Россией! Россия разговаривает с Пушкиным! Тогда впервые я не просто осознал, но прочувствовал эту истину. И значит, Пушкина надо не переводить, а сопереживать, что само по себе уже творчество, «пресотворение» и как раз в том смысле, который вложила Марина Цветаева в свои строки, написав: «Говорят, что Пушкин непереводим. Как может быть непереводим поэт, который уже перевел, пресотворил на свой общечеловеческий язык несказанное и невысказанное?»
Роман Пушкина «Евгений Онегин» стал достоянием болгарского читателя с большим опозданием. Первым прикоснулся к нему народный поэт Иван Вазов. В вышедшей в конце прошлого века хрестоматии он напечатал свой перевод четырех строф из второй главы «Онегина». Только в начале 20-х годов нашего столетия вышел первый полный перевод романа на болгарский. После этого до 1971 года последовали один за другим семь поэтических переводов романа и три перевода в прозе. За пятьдесят лет одиннадцать переводов одного и того же произведения! Чем объясняется водопад переводов «Онегина» в стране, где каждый человек может прочитать роман в оригинале? По-моему, желанием проникнуть как можно глубже в неисчерпаемые глубины гениального творения. Лев Николаевич Толстой когда-то писал, что всё удивительное совершенство пушкинской драматической поэмы «Цыганы» раскрылось ему, лишь когда он прочитал ее в переводе на французский. Сопоставление оригинала и перевода неожиданно открыло ему неизвестные дотоле эстетические богатства слишком привычного русского текста. Перевод оказался зеркалом, в котором Толстой увидел такие черты оригинала, каких до этого не мог заметить. Приведу еще один пример, когда читателем перевода явился сам автор оригинала. Когда двадцатилетний французский поэт Жерар де Нерваль перевел «Фауста» на родной язык, Гёте написал ему восторженное письмо. «Я еще никогда так хорошо не понимал самого себя, как при чтении вашего перевода». А в «Разговорах с Гёте», 3 января 1830 года, Эккерман пишет: «Гёте хвалил как «очень удачный» упомянутый выше перевод Жерара, хотя он в значительной своей части и был прозаическим. «По-немецки, сказал он, мне больше уже не хочется перечитывать «Фауста», но в этом французском переводе всё опять производит на меня впечатление и кажется свежим, новым и острым».
Нечто подобное произошло и со мной. Около трех лет я буквально топтался на месте, не находя ключа к гениальной непосредственности пушкинского стиха. Боясь чужого влияния, я специально не раскрывал ни одного из предыдущих переводов. И в тот момент, когда хотел было отказаться от непосильной задачи, мне в голову пришла мысль посмотреть, как переводили «Онегина» до меня. И странно! Несмотря на то, что я уже детально знал оригинал, переводы так приковали мое внимание, что я не мог думать о дальнейшей работе, пока не изучил их все до мельчайших подробностей.
В процессе работы я понял, что без опыта предшественников, без детального исследования всех сделанных ранее переводов «Онегина» на болгарский язык невозможно найти новый подход к решению чрезвычайно сложной и ответственной задачи. И потому каждый следующий переводчик «Евгения Онегина» оставался в долгу перед своими предшественниками либо потому, что пользовался в большей или меньшей степени некоторыми уже готовыми решениями, либо потому, что они оказывались единственно возможными на болгарском языке. Трудно сказать, является ли это слабостью переводчиков. Думаю, это «меньшее зло» и доказательство живого присутствия традиции в бесконечном процессе усвоения и приближения к духу и звучанию гениального творения.
Пастернак сказал, что бессмертие Пушкина как поэта заключается в том, что он изобразил повседневное вечное, будни жизни. Это утверждение несколько необычно, но оно глубоко правдиво. В повседневных вечных страстях, которые будоражат нас, в повседневности народной жизни таятся, как на морском дне, сокровенные жемчужины народной души. Пушкин первым погрузился в море души народной, показал нам русский характер в его первозданной чистоте и красоте… В этом смысле он является глубоко народным поэтом, и его «песнь, говорит Герцен, продолжала эпоху прошлую, наполняла мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в отдаленное будущее».
И мы счастливы тем, что являемся современниками «отдаленного будущего».
В последний вечер восемнадцатого столетия, 31 декабря 1800 года у Пушкиных собрались гости. Стол был парадно накрыт. Ждали наступления Нового года, нового, девятнадцатого столетия.
Читали стихи. Хозяйка дома, Надежда Осиповна, «прекрасная креолка», внучка арапа Петра Великого, вполголоса напевала романсы, аккомпанируя себе на клавесине.
Ровно в полночь раздался звон часов. Первый удар, за ним второй, третий… последний двенадцатый… Гости подняли бокалы, поздравили друг друга:
С новым годом! С новым столетием!
Звон бокалов и громкие голоса гостей разбудили спавшего в соседней комнате маленького сына Пушкиных, Александра. Ему было всего полтора года. Как гласит легенда, он соскочил с кровати, тихонько приоткрыл дверь в комнату, где собрались гости, и в одной рубашонке ослепленный множеством свечей, остановился у порога. Няня, крепостная Пушкиных Ульяна Яковлевна, бросилась вслед за ребенком. Но мать, Надежда Осиповна, остановила ее. Тронутая неожиданным появлением сына на пороге нового века, она взяла его на руки, высоко подняла над головой и сказала, восторженно обращаясь к гостям:
Вот кто переступил порог нового столетия!.. Вот кто в нем будет жить!..
Слова оказались пророческими.
Пушкин перешагнул уже через два столетия. Он перешагнет и через тысячелетия… ■
OCR: fir-vst, 2015
Сколько поэтов мира переводили на родной язык поэзию Пушкина…
Лишь в Болгарии за последние пятьдесят лет вышло одиннадцать переводов «Евгения Онегина». Работа недавно умершего Григора Ленкова, по единодушному мнению болгарской критики, стала событием в культурной жизни страны. Как писал Симеон Хаджикосев, «Григор Ленков сумел достичь необыкновенной легкости и музыкальности фразы, не позволяя себе при этом какого бы то ни было отклонения от духа и образной системы оригинала». В самом деле, вот как звучат по-болгарски начальные строки письма Татьяны:
Писмо ви пиша по неволя.
Какво да кажа друго аз?
Оставям се на вашта воля
да не прозрете в тоя час.
Нещастна, милост аз не моля,
но имате ли капка жал,
ще разберете моя дял…
Предлагаем вниманию читателя статью Григора Ленкова, которая вводит нас в творческую лабораторию переводчика.
Двенадцать лет тому назад редколлегия Собрания сочинений А. С. Пушкина на болгарском языке в шести томах предложила мне сделать новый перевод «Евгения Онегина». Это было настолько неожиданным и, конечно, такой большой честью, что, признаться, моя радость очень скоро сменилась страхом и сомнением. Чувство неуверенности не покидало меня на протяжении двух-трех лет. Да и кто другой не подумал бы благоразумно отказаться от столь лестного предложения ведь речь шла о гении русской литературы, о его высшем творении, романе в стихах «Евгений Онегин»!
Приступая к переводу, прежде всего спрашиваешь себя: кто ты, будущий переводчик «Онегина»? И кто ты в сравнении с Пушкиным? Ответ был крайне неутешительным для меня, но я переводил лирику Лермонтова и Пушкина, и, обнадеженный доверием наших известных болгарских поэтов, предложивших мне перевести пушкинский шедевр, я решился. И с этого мгновения начались мои муки творчества.
Меня смущало не только величие гения Пушкина, но и то, что «Евгения Онегина» уже переводили выдающиеся болгарские поэты. Я словно оказался в заколдованном кругу и не знал, что делать.
Я начал, как начинают все, с начала. Попробовал перевести первую строфу. Но уже с первого четверостишия меня залихорадило.
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог…
Раньше оно казалось мне совершенно понятным, но когда я попробовал перевести его, попал в тупик. Что значит все-таки «мой дядя самых честных правил»? Что значит «когда не в шутку занемог»? Или же «он уважать себя заставил»? Почему? И почему «и лучше выдумать не мог»? Я с ужасом констатировал, что не понимаю предельно ясного и простого на первый взгляд Пушкина. Решил обратиться за помощью к своему редактору. Редактор, молодой и начитанный человек, только что прослушал курс русской филологии в Ленинградском университете, разъяснил подробно смысл этих стихов, связывая первый стих с басней Крылова «Осел был самых честных правил», объяснил также, почему молодой повеса Онегин, пародируя Крылова, не очень хорошо думает о своем родном дяде. И так далее и так далее. Одним словом, я увидел, как мало подготовлен, чтобы читать и понимать Пушкина… Я понял, с чего нужно начать: научиться понимать Пушкина, читать его «духовными глазами», как сам он сказал о своем любимом герое.
Я запасся литературой о Пушкине, принялся ее изучать, читая и перечитывая самого поэта. Отказался переводить первую строфу, решив, что она слишком трудная, и стал искать по всему роману более легкие, более доступные строки, которые мог бы перевести без особых усилий. Нашел несколько таких строк, перевел их сразу, но так как переводил их изолированно одну от другой, в отрыве от контекста, понял, что в итоге я ничего не сделал. Тогда я сменил тактику. Каждое утро переписывал на машинке строфу из «Онегина» и шел в парк. Прогуливаясь, за первые 2030 минут я выучивал строфу наизусть. И, повторяя ее всё время, старался перевести на болгарский язык. Это обычно мне удавалось за четыре-пять часов прогулки. Но когда на другой день перечитывал уже переведенную строфу, с горечью осознавал, что это все-таки не Пушкин. Так продолжалось днями, месяцами. Прогулки были хорошие, а результаты плохие. И я готов был отказаться от непосильной задачи. Отказаться но как? Уже было поздно редактор настаивал на том, чтобы я ему передал первые две-три главы. Как передать ему эти главы, когда их перевод абсолютно не удовлетворял меня?! Увы, больше двух лет я усердно трудился и, к сожалению, не сумел даже приблизиться к Пушкину. Он по-прежнему оставался недосягаемым, как Гималайские вершины, а я, так сказать, ползал, как муравей у подножий. Тогда я собрался в Россию…
Надо побывать на родине Пушкина, чтобы понять, что такое Пушкин для каждого русского. Итак, восемь лет тому назад я впервые приехал в Советский Союз с намерением поехать в места, где родился, жил и творил самый великий поэт России. Моим Вергилием по Пушкинским местам была очень милая семидесятилетняя русская женщина Ольга Георгиевна. Мы с женой пришли к ней в гости в Ленинграде. Она, узнав, что я перевожу Пушкина, принесла толстую, потрепанную, очень похожую на Библию книгу. «Пушкин», просто сказала она. Каково было мое удивление, когда я перелистал книгу и увидел, что это очень старое, полное собрание сочинений Пушкина. «Семейная библия» передавалась от дедушки к отцу, от отца к дочери, а теперь уже перешла к внучке. Это была единственная реликвия, уцелевшая в страшные дни блокады, Ольга Георгиевна никогда не расставалась с книгой.
В дальнейшем мне не раз довелось слушать русских, читающих наизусть стихотворения Пушкина или строфы из «Онегина». И Пушкин мне представился с другой стороны. Это уже не был тот недосягаемый гений, «сын гармонии», как называет его Блок, просто самый желанный, самый задушевный собеседник в каждой семье. Пушкин разговаривает с Россией! Россия разговаривает с Пушкиным! Тогда впервые я не просто осознал, но прочувствовал эту истину. И значит, Пушкина надо не переводить, а сопереживать, что само по себе уже творчество, «пресотворение» и как раз в том смысле, который вложила Марина Цветаева в свои строки, написав: «Говорят, что Пушкин непереводим. Как может быть непереводим поэт, который уже перевел, пресотворил на свой общечеловеческий язык несказанное и невысказанное?»
Роман Пушкина «Евгений Онегин» стал достоянием болгарского читателя с большим опозданием. Первым прикоснулся к нему народный поэт Иван Вазов. В вышедшей в конце прошлого века хрестоматии он напечатал свой перевод четырех строф из второй главы «Онегина». Только в начале 20-х годов нашего столетия вышел первый полный перевод романа на болгарский. После этого до 1971 года последовали один за другим семь поэтических переводов романа и три перевода в прозе. За пятьдесят лет одиннадцать переводов одного и того же произведения! Чем объясняется водопад переводов «Онегина» в стране, где каждый человек может прочитать роман в оригинале? По-моему, желанием проникнуть как можно глубже в неисчерпаемые глубины гениального творения. Лев Николаевич Толстой когда-то писал, что всё удивительное совершенство пушкинской драматической поэмы «Цыганы» раскрылось ему, лишь когда он прочитал ее в переводе на французский. Сопоставление оригинала и перевода неожиданно открыло ему неизвестные дотоле эстетические богатства слишком привычного русского текста. Перевод оказался зеркалом, в котором Толстой увидел такие черты оригинала, каких до этого не мог заметить. Приведу еще один пример, когда читателем перевода явился сам автор оригинала. Когда двадцатилетний французский поэт Жерар де Нерваль перевел «Фауста» на родной язык, Гёте написал ему восторженное письмо. «Я еще никогда так хорошо не понимал самого себя, как при чтении вашего перевода». А в «Разговорах с Гёте», 3 января 1830 года, Эккерман пишет: «Гёте хвалил как «очень удачный» упомянутый выше перевод Жерара, хотя он в значительной своей части и был прозаическим. «По-немецки, сказал он, мне больше уже не хочется перечитывать «Фауста», но в этом французском переводе всё опять производит на меня впечатление и кажется свежим, новым и острым».
Нечто подобное произошло и со мной. Около трех лет я буквально топтался на месте, не находя ключа к гениальной непосредственности пушкинского стиха. Боясь чужого влияния, я специально не раскрывал ни одного из предыдущих переводов. И в тот момент, когда хотел было отказаться от непосильной задачи, мне в голову пришла мысль посмотреть, как переводили «Онегина» до меня. И странно! Несмотря на то, что я уже детально знал оригинал, переводы так приковали мое внимание, что я не мог думать о дальнейшей работе, пока не изучил их все до мельчайших подробностей.
В процессе работы я понял, что без опыта предшественников, без детального исследования всех сделанных ранее переводов «Онегина» на болгарский язык невозможно найти новый подход к решению чрезвычайно сложной и ответственной задачи. И потому каждый следующий переводчик «Евгения Онегина» оставался в долгу перед своими предшественниками либо потому, что пользовался в большей или меньшей степени некоторыми уже готовыми решениями, либо потому, что они оказывались единственно возможными на болгарском языке. Трудно сказать, является ли это слабостью переводчиков. Думаю, это «меньшее зло» и доказательство живого присутствия традиции в бесконечном процессе усвоения и приближения к духу и звучанию гениального творения.
Пастернак сказал, что бессмертие Пушкина как поэта заключается в том, что он изобразил повседневное вечное, будни жизни. Это утверждение несколько необычно, но оно глубоко правдиво. В повседневных вечных страстях, которые будоражат нас, в повседневности народной жизни таятся, как на морском дне, сокровенные жемчужины народной души. Пушкин первым погрузился в море души народной, показал нам русский характер в его первозданной чистоте и красоте… В этом смысле он является глубоко народным поэтом, и его «песнь, говорит Герцен, продолжала эпоху прошлую, наполняла мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в отдаленное будущее».
И мы счастливы тем, что являемся современниками «отдаленного будущего».
В последний вечер восемнадцатого столетия, 31 декабря 1800 года у Пушкиных собрались гости. Стол был парадно накрыт. Ждали наступления Нового года, нового, девятнадцатого столетия.
Читали стихи. Хозяйка дома, Надежда Осиповна, «прекрасная креолка», внучка арапа Петра Великого, вполголоса напевала романсы, аккомпанируя себе на клавесине.
Ровно в полночь раздался звон часов. Первый удар, за ним второй, третий… последний двенадцатый… Гости подняли бокалы, поздравили друг друга:
С новым годом! С новым столетием!
Звон бокалов и громкие голоса гостей разбудили спавшего в соседней комнате маленького сына Пушкиных, Александра. Ему было всего полтора года. Как гласит легенда, он соскочил с кровати, тихонько приоткрыл дверь в комнату, где собрались гости, и в одной рубашонке ослепленный множеством свечей, остановился у порога. Няня, крепостная Пушкиных Ульяна Яковлевна, бросилась вслед за ребенком. Но мать, Надежда Осиповна, остановила ее. Тронутая неожиданным появлением сына на пороге нового века, она взяла его на руки, высоко подняла над головой и сказала, восторженно обращаясь к гостям:
Вот кто переступил порог нового столетия!.. Вот кто в нем будет жить!..
Слова оказались пророческими.
Пушкин перешагнул уже через два столетия. Он перешагнет и через тысячелетия… ■
OCR: fir-vst, 2015