Женщины-террористки в интерпретативных моделях СМИ - 1
В.В. Щебланова, Е.Р. Ярская-Смирнова, П.В. Романов
Общепризнанно, что современный терроризм неразрывно связан с деятельностью средств массовой информации. Именно посредством «медиа» субъект террора доносит свое «послание» до общественности, именно через них «публика» узнает об актах насилия, причем СМИ не просто информируют нас о происходящем, но и формулируют определения, подсказывают выводы, задавая рамки интерпретации того или иного события. Восприятие этих событий аудиторией во многом зависит от способов подачи соответствующего материала в средствах массовой информации, что делает анализ дискурсивных практик СМИ важнейшим условием постижения самого феномена террора.
В настоящей статье мы сосредоточим внимание на исследовании моделей репрезентации в российских печатных СМИ женщин - исполнительниц террористических актов. На основе качественного, или интерпретативного, содержательного анализа газетных публикаций мы попытаемся рассмотреть важнейшие типы символической контекстуализации данной темы, а также этические аспекты дискурсивных стратегий. Для анализа отобраны 19 статей, опубликованных в таких популярных центральных периодических изданиях, как «Комсомольская правда», «Российская газета», «Аргументы и факты» и «Независимая газета» в период с 25 октября по 3 ноября 2002 г. и с 6 по 17 июля 2003 г. Десять статей посвящены участию женщин в захвате заложников во время мюзикла «Норд-Ост», другие девять - терактам 2003 г. в Москве.
Ключевые понятия и методы дискурс-анализа
Как известно, в любом научном, профессиональном и культурном сообществе существуют свои устоявшиеся языковые практики, содержательно и тематически определенные формы создания текстов. В современной науке такие институционализированные формы и практики принято называть дискурсами. При исследовании дискурсов объектом изучения выступает не столько конкретный текст, сколько его социальный контекст*. Другими словами, текст анализируется не сам по себе, а в качестве социальной репрезентации.
Репрезентация, согласно С.Холлу, есть та практика, благодаря которой возникает общепринятое знание, составляющее ядро культуры; это производство смысла посредством языка [Hall1997: 13]. Язык как система репрезентации представляет собой концептуальную смысловую карту, генерирующую ментальные связи между реально существующими объектами, абстрактными и вымышленными образами. Эти связи могут быть восприняты только при условии принадлежности авторов и читателей текста к единому культурному полю. Именно так функционируют дискурсы, создавая объяснения, понятные носителям той или иной культуры.
Дискурс-анализ предполагает рассмотрение как форм, так и функций языка, идентификацию тех лингвистических особенностей, которые способствуют интерпретации и пониманию различных текстов и типов языковой коммуникации. Для выявления влияния на текст более широкого дискурсивного контекста необходимо проследить, как возник и развивался данный дискурс, какие явные и латентные смыслы в нем содержатся, к каким выводам они подводят читателей [Мещеркина 2001: 219-220], кто авторы текста и в какую деятельность они вовлечены, каковы характеристики их аудитории и главные каналы распространения информации. Немаловажным элементом дискурс-анализа является изучение риторических приемов, используемых в целях аргументации. Весьма продуктивными в этом отношении представляются модели анализа систем аргументации, разработанные американскими исследователями С.Тулмином и М.Скривеном.
С.Тулмин [Toulmin1958] выделяет в структуре аргумента шесть компонентов:утверждение, данные, гарантия, поддержка, модальный определитель и опровержение. Утверждение в тезисной форме говорит о том, какую идею проводит статья, какое мнение защищает ее автор. Дабы это утверждение было воспринято аудиторией, автор должен подкрепить его некими данными (фактами). Гарантии осуществляют функцию легитимации отношений между утверждением и данными и передаются союзами или словосочетаниями, выражающими смысл, принцип связи: поскольку, потому что, ведь и др. Именно эти три компонента, по Тулмину, играют ключевую роль в аргументации.
Другие три составляющие аргумента присутствуют не всегда. Чтобы разъяснить свои идеи и снять потенциальные сомнения у аудитории, авторы прибегают к модальным определителям, в качестве которых выступают прилагательные и наречия возможно, очевидно, обычно, типичный, как правило, многие, некоторые, иногда и т.д. Модальные определители модифицируют смысл ключевых глаголов или существительных в предложении, дискурсивно повышая валидность утверждения. Для поддержки утверждения и усиления его весомости могут использоваться различного рода дополнительные свидетельства, рассчитанные на конкретную аудиторию: эмоциональные призывы, цитаты известных людей, заключения экспертов, ссылки на личный опыт автора. О наличии в тексте элемента опровержения идет речь тогда, когда автор, обосновывая истинность собственной позиции, пытается доказать несостоятельность иных точек зрения.
Несколько иной формат рефлексии смыслов и структур аргументации предлагает М.Скривен [Scriven1976]. По его мнению, исследование текста должно включать в себя следующие шаги: выделение единиц анализа (слов и словосочетаний); интерпретация смысла (почему автор выбрал то или иное слово, каковы альтернативные формулировки); идентификация выводов, в т.ч. скрытых, и невысказанных допущений (более или менее определенных); разбор посылок и выводов/заключений; рассмотрение других релевантных аргументов и контраргументов; общая оценка.
Средства массовой информации, подобно другим дискурсивным системам, участвуют в производстве и воспроизводстве типизированных значений [Мещеркина 2001: 218]. От репертуара и рамок интерпретаций, содержащихся в СМИ, во многом зависит, попадет ли та или иная социальная проблем в фокус общественного внимания или будет проигнорирована. Огромное значение в данной связи имеют отбор и подача материала [cм. Зверева 2003: 344], которые, в свою очередь, определяются не только позицией конкретных журналистов или владельца органа СМИ, но и характером аудитории. В газетных статьях, адресованных массовому читателю, используются совсем иные способы аргументации, нежели, скажем, в научных трудах. Зачастую риторика газетных публикаций сближается с политической: их авторы незаметно для себя (а нередко - и для адресата) выдают мнение за знание, объективируют собственную оценку, играют категориями «я» и «мы» [Методология 1998: 150]. При этом в своих исходных посылках они, как правило, опираются на сложившиеся в обществе социальные иерархии, что помогает устанавливать отношения доверия с читателем в процессе коммуникации.
Одна из базовых социальных иерархий основана на противопоставлении мужского и женского. Создатели медиа-текстов, сознательно или неосознанно стараясь вписаться в общепринятые нормы бытования, на символическом уровне осуществляют воспроизводство гендерной дихотомии. Задействуя однозначно относимую к тому ли иному полу символику (образы супермужчины и суперженщины, Барби и Шварценеггера, феминисток и традиционных женщин), они тем самым определяют «диапазон возможных выборов и показывают, каковы шансы мужчин и женщин в управлении порядком» [Здравомыслова, Темкина 2001: 169].
По заключению американских исследователей [см. Карлсон 1999: 232-233], телевизионные передачи, в частности, о преступности нацелены на культивирование умеренно консервативных ценностей и стимулирование поддержки правовой системы в целом. Как представляется, аналогичную направленность имеют и газетные сообщения, посвященные проблемам терроризма. В рамках таких сообщений можно наглядно показать, кто является агрессором и кто - жертвой, кто наделен властью, а кто должен этой власти подчиняться [Карлсон 1999: 230].
Посмотрим, как проявляются отмеченные закономерности в газетных статях о женщинах - исполнительницах террористических актов.
Женский Терроризм глазами СМИ
Этничность, конфессия или экономика?
Обратимся к описанным выше исследовательским моделям Скривена и Тулмина и проанализируем начальные фразы статьи Р.Ямадаева, опубликованной в «Комсомольской правде» 25 октября 2002 г: «Для чеченца использовать женщину в войне большой позор. Если мужчина позволяет женщине вмешиваться в обычную бытовую драку, про него у нас говорят: он сам не мужчина, хуже бабы» (см. Приложение).
Оборот «для чеченца» употребляется автором для передачи обобщенного понятия этнической принадлежности; применение единственного числа и мужского грамматического рода позволяет ему опереться одновременно на две мифологемы - «настоящего мужчины» и «чеченского народа». В тексте заложены две парные оппозиции: чеченец/другой и мужчина/не-мужчина. Мужчина-чеченец выступает ключевым дискурсивным кодом текста, причем автор имплицитно высказывается от лица всего чеченского народа, независимо от социально-демографических характеристик (пола, места проживания, гражданства) конкретных чеченцев и их субъективного отношения к противостоянию с Россией.
Следующий компонент текста - глагол использовать, который, как правило, употребляется в русском языке по отношению к технологии или вещи, а в данном случае подчеркивает активную роль использующего субъекта и пассивный характер используемого объекта, отсутствие у последнего собственной воли, желания и выбора. Зная общий сюжет и социальный контекст повествования, мы можем задать уточняющие аналитические вопросы о роли этого глагола в создании смысла высказывания: использовать в качестве чего - снаряда, прикрытия, аргумента? Отметим, что чеченские женщины и так самым серьезным образом вовлечены в войну, но автор имеет в виду придание им функциональной роли в военных действиях.
Еще одним ключевым кодом текста является женщина - обобщенное понятие, подчеркивающее универсальность женской сущности. Автор строит аргументацию на четко выраженном противопоставлении мужчин и женщин, мужской и женской сфер ответственности. Неявным образом проводится идея, что данное мнение - единственно возможное и универсальное, а отклонение означает патологию.
Применение существительного война демонстрирует нам, что автор считает войну и теракт эквивалентными понятиями. Скорее всего, он говорит о «войне» в широком смысле, полагая ее мужским делом. По сути, речь идет об участии женщин в любых боевых действиях, включая террористические. При этом осуждение автора вызывает не сам терроризм, а вовлечение в него женщин - это большой позор, наносящий ущерб традиционной мужественности. Прилагательное «большой», если рассуждать в терминах Тулмина, играет роль модального определителя, усиливая легитимность утверждения.
Формула «если мужчина позволяет женщине» выполняет функцию гарантии, обеспечивая логическое обоснование подтекста «если мужчина так делает - он не мужчина». Вместе с тем у нее есть и еще один смысл: мужчина решает, что женщине дозволять, а что - нет. В этой фразе содержится дополнительная поддержка аргументации первого предложения: противопоставление настоящих мужчин тем, кто, по мнению автора, к таковым не относится. Критерием для различения мужчин и не-мужчин служит та степень, в которой женщины допускаются в «мужскую» сферу ответственности. Глагол вмешиваться означает активное поведение, нарушающее обычный порядок, и может быть передано близким по смыслу выражением «лезть не в свое дело». Автор разделяет патриархатные установки относительно гендерных ролей: женщина - несамостоятельное существо, лишь мужчина, да и то преступая обычаи, может втянуть ее (или позволить ей вмешаться) в мужские дела.
В качестве типично мужского дела в тексте упомянута обычная бытовая драка. В данном обороте дважды подчеркивается обыденность физического насилия, которое делит общество на мужское и женское. С помощью этих модальных определителей физическое насилие выставляется элементом повседневной жизни чеченского общества. Кроме того, подтекст сообщения дает нам понять, что бытовые конфликты, будучи прерогативой мужчин, решаются с позиции силы. В основе приведенного тезиса лежит представление о специфике чеченской культуры, непременным компонентом которой является физическое насилие. Скрытым образом он наводит на мысль об опасности этой культуры, а также о том, что физическое насилие есть обычное дело (или должно быть таковым) для всех обществ и культур.
Выражение «про него у нас говорят» служит для подкрепления валидности утверждения: воздействие на массового читателя местоимения «мы» аналогично влиянию апелляции к мнению экспертов (экономистов, психологов, социологов) на образованную аудиторию. Субъект дискурса, присоединяясь к «своим» и выступая от имени большинства, объясняет читателю положение вещей, ссылаясь на авторитет народной мудрости. Тем самым превозносится чеченская традиция, которая не приемлет вовлечения женщин в войну, и одновременно умалчивается о мнении чеченского народа по поводу терактов как таковых.
Оборот «он сам не мужчина, хуже бабы», подразумевающий «сомнение в мужском достоинстве», подводит читателя к заключению о нелигитимности участия женщин в боевых действиях (включая теракты), имлицитным образом базируясь на предположении, что женщина для этого непригодна. Женщина здесь - баба, которая при сравнении с «неправильным» мужчиной выигрывает лишь в смысловом континууме «плохое - хуже»**.
Стереотипные модели, позиционирующие женщин в качестве жертв мужского выбора и трактующие их привлечение к участию в терактах в терминах моральной и психической патологии, нашли отражение и в других частях рассматриваемой публикации. «Свой "бабий батальон", - утверждает Ямадаев, - Бараев набирал, что называется, "с бору по сосенке’" В основном это женщины, у которых от смерти близких помутился рассудок, не сложилась личная жизнь. Есть и девицы откровенно легкого поведения. Они в Чечне - вроде бездомных собак. Так вот, первым легко задурить голову мыслями о мести, джихаде, священной войне. Вторым - репутация не позволяет вернуться к нормальной жизни» [Ямадаев 2002]. В рассуждениях автора, возводящего свое мнение в ранг универсальной истины, террористки предстают подчиненными, повинующимися, страдательными объектами действия, а Бараев - властным, активным владельцем женского террористического «подразделения»: «Женщины там ничего не решают! Они там просто мясо, обвешанное взрывчаткой» [Ямадаев 2002].
Сходные аргументы звучат и в материале под названием «"Фирменный" знак Бараева»: «Бараев в последних 2-х случаях использовал женщин-камикадзе, которые за рулем заминированных "Уралов" врывались на объекты. Обе были "кровницами", руководствовались кровной местью» [«Фирменный» знак 2002]. Женщины-террористки фигурируют в тексте в качестве вспомогательных персонажей, которые оттеняют главного героя - мужчину. Уже в заголовке, а затем в тексте статьи доминирует мужской образ Бараева как собственника, имеющего свой «фирменный знак» и право на употребление мстящих женщин, чье приниженное положение подчеркивается применением по отношению к ним глагола «использовать».
На страницах газеты «Аргументы и факты» приведено заявление члена Совета Федерации от Чеченской Республики А.Завгаева: «Наши женщины никогда не участвовали в боях наравне с мужчинами» [Ельцов 2002]. По сути, нам предлагается здесь нормирующая маскулинная аргументация, определяющая идентичность женщин в чеченской культуре. Субъект дискурса претендует на абсолютное знание традиций, закрывая глаза на то, что рекрутирование гендерной идентичности имеет особую функцию в условиях террористической войны. Именно потому, что от женщин не ожидается исполнение подобной роли, террористкам удается обмануть бдительность спецслужб и охранников, и этим обстоятельством уже не раз пользовались различные террористические группировки. Более того, в некоторых арабских странах женщины и дети участвуют в боевой подготовке наравне с мужчинами.
Интересно, что в упомянутой статье приводятся данные об участии женщин в завоеваниях, приведших к образованию Арабского халифата. Однако, по утверждению ее автора, «чеченские национальные традиции мало в чем совпадают с исламскими… Для чеченки всегда считалось страшным позором, если она оказалась в толпе чужих мужчин. Не было никогда у чеченцев шахидов-самоубийц ни мужского, ни тем более женского пола. Испокон веков женщины занимались домашним хозяйством, оставляя войну мужчинам***. Наши женщины никогда не прячут свои лица, не носят нарядов, в которые были облачены террористки. А прятали они свои лица потому, что происходят из бандитских семей, запятнавших себя русской и чеченской кровью» [Ельцов 2002]. Ссылка на традиции и употребление модальных определителей всегда, никогда, испокон веков призваны повысить убедительность высказывания, а тем самым - и уровень доверия аудитории.
Через разведение дома и войны (женской и мужской, приватной и публичной территорий) происходит распределение ответственности по половому признаку и конструируются отношения гендерного различия. Поскольку поведение террористок не укладывается в созданные обществом гендерные нормы, в их адрес начинают звучать обвинения в женской несостоятельности. Непривлекательному портрету изгоек противопоставляется образ истинной чеченки, основанный на традиционном для данной культуры восприятии женского и мужского. В ходе обсуждения две базовые категории - гендер и этничность - усиливают друг друга. В результате несоответствие террористок идеалу женственности предстает как сбой и гендерного, и этнического дисплея [Здравомыслова, Темкина 2001: 172].
Аналогичная позиция просматривается и в статье «Среди них не только вдовы», только здесь речь идет о сбое не этнической, а конфессиональной идентичности: «Женщины-боевики - явление в Чечне не распространенное. Существует 2 категории: ‘кровники’ и те, кто работает за деньги. К ‘кровникам’, как правило, фанатикам, относятся вдовы погибших, преданные идеям, принципу смерть за смерть. Женщины-боевики, работающие за деньги, как правило, далеки от идеи кровной мести и совершенно не романтические фигуры, как тиражирует их ТВ. Часто это даже не мусульманки» [Среди них 2002]. Публикацию иллюстрирует снимок: женщины в чадрах и исламских головных уборах с гранатометом в руках. Под фотографией подпись: «"Женщины-камикадзе" - последний аргумент мусульманских фанатиков».
Текст публикации воспроизводит весьма характерный для СМИ ярлык: «все мусульмане - террористы», одновременно создавая образ расчетливых женщин-боевиков, которые действуют даже не в силу мусульманского вероисповедания, а ради денег. Женщины-террористки подразделяются на две группы: «кровницы», мстящие за убитого «кормильца семьи», и этакие homoeconomicus, не являющиеся членами клана. Приводимые в материале аргументы кажутся более разнообразными, нежели в рассмотренных выше текстах, но и они укладываются в привычную гендерную схему, согласно которой террористка - это женщина, вступившая в мужской мир, отклоняющаяся от нормы сама и нарушающая социальный порядок. Вот почему ей приписывают качества, не свойственные «нормальным» террористам (эмоциональность и т.п.), вот почему ее представляют либо психически неуравновешенной личностью, либо корыстной наемницей, но в любом случае - не элементом новой технологии террористической войны, а «последним аргументом» исламских фундаменталистов.
____________________________________
*Анализ дискурса заключается в том, чтобы реконструировать процессы социальной объективации, коммуникации, легитимации смысловых структур на основе описания практики институтов, организаций соответствующих коллективных акторов и проанализировать социальное влияние этих процессов" [Мещеркина 2001: 219]
** В данной связи целесообразно напомнить, что подобная трактовка женщин и их роли отнюдь не является чем-то имманентным для исламской культуры. Более того, в истории мусульман имеется немало женских персонажей, которые почитаются не за качества жен и матерей, а за ум, храбрость и даже воинские заслуги. Так, например, третья жена Мухаммеда Айша, оставившая 1200 хадисов, прославилась не только своими рассказами о пророке, но и активной борьбой против Османа [см. Мовсумова 1997]
*** Прямо противоположный образ чеченской женщины представлен в материале Л. Базаевой, размещенном в интернете. Когда враг нападал на чеченскую землю и мужчины готовились к ее защите, пишет Базаева, впереди войска выезжала на белом коне самая достойная, самая красивая девушка, и бой начинался лишь после того, как она пускала первую стрелу в сторону врага. Любой спор между мужчинами мог быть остановлен по воле женщины, стоило ей только бросить белый платок между спорщиками. Положительными качествами чеченской женщины, по утверждению Базаевой, всегда считались активная жизненная позиция, ум, смелость и мужество [Базаева б.г.]