Время собирать и разбрасывать камни
На субботу у нас были грандиозные планы. С целью укрепления боевого духа… даже не так: в целях недопущения скатывания в рутину мы решили остаться в Москве и пойти шататься по городу. Патриаршие пруды, никогда не разговаривайте с неизвестными, ужин в ресторанчике, «и все так чинно, благородно, по-старому». Но с самого утра пришлось махнуть 500 км разом, совершив круг почета по Московской и Калужской губерниям, повсюду сея ужас и разрушение принося пользу различным родственникам. За что в Калуге мы получили борщ с чесноком и целую сковородку сырников; но об этом вряд ли стоит рассказывать, когда все порядочные люди на работе и вообще жрать уже хотят.
Люди мы упоротые, ой, извините, упорные; так что раз решили - надо делать. Поэтому в шестом часу мы поставили машину и все же собрались гулять, нет, гулять, я сказала!.. Я посмотрела на улицу, на дождь, на тучи, и с чувством, наверное, очень близким какому-нибудь солдафону в отставке, собравшемуся на встречу однополчан и пока еще трезвому, облачилась в кеды «со звездой» и рубашку в клеточку. Возможно, это косвенно дало ход дальнейшим событиям. В общем, опуская всякие промокшие под дождем подробности, вместо романтического ужина мы очутились на импровизированных поминках по Горшку. С песнями, плясками и слезами... Я ни в коем разе не собираюсь открывать здесь дискуссию о том, хороша ли, плоха его музыка, и хорош ли, плох был он сам - последнее вообще глупо обсуждать; никто из нас его не знал и даже ни разу с ним не разговаривал. Просто так сложилось, что у всех тех, кто вот уже неделю никак не может успокоиться, с этой музыкой связано очень личное и светлое, что никогда не вернутся; называется - юность. Пока он был жив - мы об этом не задумывались; а здесь вдруг прочувствовали так пронзительно, что даже у тех, кто обычно лишь говорит: «Что поделаешь… Жаль!» - слезы идут не из глаз, а из самой души. Мы - как дети, которые еще не наигрались, не нахохотались, не набегались; а им говорят, что - все, теперь этого никогда не будет. Никогда. А мы все никак не можем с этим примириться. И сами немного стыдимся этого всего; и никак не можем понять - отчего же так печально на сердце? Ведь, если разобраться: не друг же у нас умер, и даже не дальний родственник; а просто человек из Питера, который пел хулиганские песни бархатным голосом...
А наутро было похмельно, но как-то легче. Как будто что-то прорвалось, наконец.
Люди мы упоротые, ой, извините, упорные; так что раз решили - надо делать. Поэтому в шестом часу мы поставили машину и все же собрались гулять, нет, гулять, я сказала!.. Я посмотрела на улицу, на дождь, на тучи, и с чувством, наверное, очень близким какому-нибудь солдафону в отставке, собравшемуся на встречу однополчан и пока еще трезвому, облачилась в кеды «со звездой» и рубашку в клеточку. Возможно, это косвенно дало ход дальнейшим событиям. В общем, опуская всякие промокшие под дождем подробности, вместо романтического ужина мы очутились на импровизированных поминках по Горшку. С песнями, плясками и слезами... Я ни в коем разе не собираюсь открывать здесь дискуссию о том, хороша ли, плоха его музыка, и хорош ли, плох был он сам - последнее вообще глупо обсуждать; никто из нас его не знал и даже ни разу с ним не разговаривал. Просто так сложилось, что у всех тех, кто вот уже неделю никак не может успокоиться, с этой музыкой связано очень личное и светлое, что никогда не вернутся; называется - юность. Пока он был жив - мы об этом не задумывались; а здесь вдруг прочувствовали так пронзительно, что даже у тех, кто обычно лишь говорит: «Что поделаешь… Жаль!» - слезы идут не из глаз, а из самой души. Мы - как дети, которые еще не наигрались, не нахохотались, не набегались; а им говорят, что - все, теперь этого никогда не будет. Никогда. А мы все никак не можем с этим примириться. И сами немного стыдимся этого всего; и никак не можем понять - отчего же так печально на сердце? Ведь, если разобраться: не друг же у нас умер, и даже не дальний родственник; а просто человек из Питера, который пел хулиганские песни бархатным голосом...
А наутро было похмельно, но как-то легче. Как будто что-то прорвалось, наконец.