Екатерина Габашвили
Екатерина Габашвили - грузинская писательница и общественная деятельница, одна из первых грузинских феминисток и активисток в борьбе за права женщин.
Нашла обширную критическую статью о ней, датированную 1907 годом.
Из сборника "Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском Университете. 1907"
"Екатерина Ревазовна Габашвили
Род. 16 июня 1851 г. в Тифлисе. Детские годы провела в г. Гори в "сердце Карталинии", откуда была родом мать писательницы урожденная княжна Багратион-Давыдова, супруга кн. Тарханова. Училась в модном пансионе "Eavre", известном в Тифлисе в течение шестидесятых годов. Хотя здесь господствовал французский дух, однако новое движение в грузинском обществе, начинавшееся около этого времени, отразилось и на Ек. Габашвили. На нее произвели, по ее словам, сильное впечатление "Письма туриста" Ильи Чавчавадзе и воспитали ее в возвышенном романтическом вкусе отец ее кн. Вахтанг и племянница известного грузинского общественного деятеля Кипиани, - гуманная дама Майко.
Грузинка-писательница! Как странно звучит для европейского слуха сочетание понятий о литературной деятельности с представлением о восточной гаремной женщине! Ошибочно, конечно, было бы распространять подобный взгляд на грузинок, среди которых красуется бессмертное имя Тамары, великой царицы XII века. Ни в дни самостоятельного существования Грузии, ни со времени водворения на Кавказе владычества русских грузинки не устранялись от общественной роли, выпадавшей на них в различных сферах социального строя. В области литературы завоевали себе почетное положение княгини Джорджадзе и Орбелиани, Анастасия Т. Церетели, княжна Эристова, Гапдеили (псевдоним), Елена Лорткпиндзе, Нина Кипиани, но между ними и по таланту, и по плодовитости первое место занимает Екатерина Ревазовна Габаева или Габашвили (урожденная княжна Тарханова. Она выступила на литературное поприще в 1881 г в журнале "Иверия" и с тех пор она ежегодно дарит публику задушевными рассказами и повестями, относящимися к крестьянскому быту и дворянскому сословию. Близко зная деревню и ее злобу дня, Е. Габашвили считается несравнимой изобразительницей бытовых черт грузинской провинциальной жизни. Согревая свои эскизы теплым чувством участия к бедному сельскому люду, она раскрывает причины его умственного застоя, экономического упадка и невольных проявлений преступных замыслов под гнетом окружающих условий. Контрастом между внешней холодной красотой природы и горькими внутренними размышлениями крестьянина писательница умеет подчеркивать и усиливать драматизм положения.
"Дело было в исходе сентября, в двенадцать часов ночи, - говорит она в одном маленьком очерке. - Полная луна светила так ярко, словно желала пронизать и раскрыть всю тьму бедствий, таящихся на нашей планете. В темно-лазоревой выси неба мерцали звезды. Я упивалась с террасы дома прелестью открывшейся взору картины. Вот на холмике приютилась каменная лачуга. Тут же рядом с одной стороны ее, журча и сверкая при лунном сиянии, серебристой лентой сбегает вниз ручей; с другой, - тянется обнесенный развалившимся плетнем винограднки, со своими исполинскими ореховыми деревьями и совсем уже зрелым виноградом. Из каменной лачуги осторожным шагом выходят две, одетые в черное, женщины, и также украдкой входят в сад. Оттуда они выносят наполненные виноградом кошелки, опоражнивая их в одну большую корзину, стоящую тут же, возле сада, в более укромном углу. У корзины сидит молодой крестьянин, задумчиво, пристально вперив взоры в землю. Он глядит в землю, а небо между тем блещет торжественно пышным убранством. Красы небес лелеют мечты сытого люда, мрачные же думы Павлика Квиникадзе такою горечью поят горемычного, что он может поведать их одной лишь матушке земле. Для не го не светит лучезарный месяц; нет, он еще с большей яркостью говорит ему о мрачной путанице тех причин, благодаря которым он так воровски принужден собирать виноград с своего крошечного собственного виноградника. Грузин любит весельем встречать сбор винограда... И наш Павлик не из угрюмого десятка, но нынче ему не до веселья. В нынешний год прожорливая саранча поела его ниву, и единственным ответчиком целой тысяче неотступных нужд остался этот крошка-виноградник... Он молча, не спеша принялся снимать обувь. Жена той же тихой поступью принесла кувшин, налила мужу воды, обмыла ноги и поправила разостланную под корзину воловью шкуру. Павлик перекрестился и ступил на виноград. Долго, нахмуря лоб, мял он виноград изо всей своей богатырской мочи... Тишину нарушал выжатый сок винограда, несясь непрерывным ручьем в "квеври", большой, зарытый в грунте глиняный сосуд, который, долго пустуя в течение года, жадно вбирал его теперь в раскрытую пасть".
В этот самый момент, когда Павлик принялся украдкой давить виноград, послышался конский топот и показалась старуха, у которой он занял кукурузу, обещав за меру хлеба выплатить двумя мерами вина. Старуха - мать сирот - рассвирепела, что он тишком хотел выжать и нарушить "честный договор". Павлик успокаивает ее: "Я тебя никогда в жизни не обману! Сам принес бы на дом вино... не тебя я хотел провести, а окаянного Никуа Галустьянца. Вчера он обошел сад, оглядел виноград кулацким взглядом и погрозил: приведу-де пристава, стану описывать... Я и призадумался и порешил так, чтобы по крайности перед тобой не остаться в обманщиках". Старуха смягчилась, поняв, в чем дело. Негодование свое она перенесла на Галустьянца, узнав, что Павлик дал ему вексель на 50 рублей да на столько же неустойки назначено, а за каждый день просрочки полтинник штрафу. Срок векселю, оказывается, минул, и старуха озабоченно спрашивает: а ну как совсем заберет этот садик, да еще шкуру сдерет и продаст этот кровопийца. Лучше с голоду душу долой, а у них не доведи бог занимать, - заключила старуха.
"Как же было не занять? - возражает Павлик. - Взрослого брата-подмогу, - как косой снесло. В доме лежал покойник, не на что было хоронить; как не к кулаку, некуда идти!" Не успел докончить последних слов, как откуда не возьмись и сам Галустьянц с батраками, которые отнимали у женщин виноград; самого Павлика угостил заимодавец чувствительным тумаком. Павлику стало невтерпеж. Досада и горе душили беднягу. Он быстрым прыжком соскочил с корзины, в которой давил виноград, и в одно мгновние торгаш очутился под ним. "Караул!", жалостно вопил геройски отважный за минуту перед тем Галустьянц. Началась драка. На шум проснулись соседи, прибежали с огнем, и побоище с большим трудом было прекращено. Окровавленный Галустьянц удрал восвояси. Жена Павлика с заплаканными глазами заботливо принялась повязывать ему голову. "Да будет проклят день, когда они поселились в нашей деревне", - жалобно произнес Павлик."
По приведенным отрывкам можно судить о манере писательницы и одном из излюбленных сюжетов ее произведений. Искренность и простота рассказа достаточно говорят за правдивость изложенной бытовой сцены. Она сосредотачивается на описанной стороне, мало или лишь мимоходом анализируя внутренний мир Павлика. Ставя своих героев в драматическое положение, она представляет нам свободный простор взвесить конфликт противоположных течений в душе выведенных персонажей и осмыслить степень испытываемых ими волнений и страданий.
В другом рассказе "На кукурузной уборке" автор обращается к романтической теме. Молодой парень Лексо и молодая девушка Мата случайно во время работы сидят вместе и не участвуя в общем пении, наслаждаются своим положением и торопливо бросают в общую кучу очищенную от шелухи кукурузу. При бросании ее, когда их руки нечаянно сталкивались, по телу пробегала какая-то сладкая дрожь. Пение окончилось. Рабочие начали говорить стихи, стараясь перещеголять друг друга... Все присутствующие забыли Лексо и Мату; последние, в свою очередь, забыли всех. Они видели друг друга, чувствовали взаимную близость, а остальной мир отразился в их же светлых глазах.
Лексо и Мата, будучи близкими соседями, не замечали друг друга, но такое простое обстоятельство, как то, что им пришлось в лунную ночь сидеть рядом, решило их будущую судьбу. В продолжение двух часов они пережили столько приятных минут, что повторение такой встречи сделалось для них заветной мечтой. Лексо как тень всюду преследовал Мату.
Таким образом автор зарождение взаимных симпатий в герое и героине обусловливает романтической обстановкой - в лунную ночь. Этот мотив повторяется у грузинской писательницы в нескольких произведениях и свидетельствует о сентиментальном настроении автора и тех отголосках воспитания, которое г-жа Габашвили получила во французском пансионе. Не только узел повести романтического характера, но и конец согласуется с обычной схемой романтических произведений. Лексо, не рассчитывая на согласие родителей Маты выдать ее за него, бедняка, замуж, отправляется куда-то на заработки, взяв слово с возлюбленной остаться ему верной. Наступила вторая осень. Опять горячая кукурузная уборка. Лексо не является, а родители Маты, против ее воли и несмотря на ее заявление, что она дала Лексо клятву не выходить замуж за другого, просватали ее, приготовили ей приданое и назначили день свадьбы. В ноябре за день перед постом приехал жених с товарищами, чтобы взять невесту к себе. Отец Маты зарезал откормленную свинью и напоил гостей вином. "Далеко за полночь раздавалось веселое пение. Жених сильно напился и расположился у столба избы, а через час по всему дому только и было слышно храпение пьяных гостей. Мата встала и вышла на двор. С растерзанным сердцем, со слезами на глазах, она дошла до того места, где год тому назад она прощалась с любимым человеком. Дрожа от волнения, она наклонилась к земле и зарыдала громким голосом: "Лексо, дорогой мой! Зачем ты изменил мне?"... В это время, по странному покровительству судьбы, послышался топот лошадиных копыт. Две минуты спустя Мата и Лексо горячо обнимали друг друга. Влюбленные скоро опомнились и, не долго размышляя, бежали из деревни, а жених, не желая возвращаться без молодой жены, охотно согласился на предложение отца Маты взять его 14-летнюю дочь Пеную.
Другой роман г-жи Габашвили - "Орена и Куче" - также завязывается между неравными по состоянию героем и героиней; Орена ("двуязычный"), залетевший с чужих краев батрак, первый борец, хороший игрок на свирели, затейник пляски и развлечений, стал ухаживать за красавицей Куче, первой невестой в деревне, любимой и единственной дочерью Гогиа. Когда из-за горизонта медленно поднималась луна и своими робкими лучами освещала восхитительную картину, то начиналась в Вардисубани веселая пляска, в которой изящно одетый, красиво сложенный Тедо, прозванный за болтовню Орена, и Куче, высокая, стройная девушка с румяными, подобно распустившейся майской розе, щеками и губами, в белом, чистом ситцевом платье и в желтом платке на голове, с которой спускалось шесть толстых кос, шаловливо прыгавших во время пляски на ее плечах, - очаровывали зрителей своей природной грацией. Писательница в этом рассказе, подобно вышеизложенному, ставит героя и героиню в драматическое положение в виду того, что "гордость богатого крестьянина" не позволила выдать Куче за Орена. Влюбленные, если не прибегнут к бегству, то придется изыскать другой способ удовлетворить взаимными симпатиями бьющиеся юные сердца. Искренняя их любовь не соображается с материальными рассчетами, а отказ Гогиа выдать за Орена свою дочь побуждает героя бросить Куче после таинственных не вполне безупречных свиданий с возлюбленной в глубокой чаще леса. Куче же приговорена к ссылке в Сибирь за убийство своего незаконнорожденного ребенка.
Одна черта г-жи Габашвили еще раз должна быть отмечена: писательница любит романтическую обстановку, луна у нее играет роль посредника сближения молодых сердец, при робких и бледных ее лучах влюбленным достаточно задеть друг друга слегка рукой, чтобы вспыхнуть огнем страсти.
Правда, романтический элемент не всегда гармонирует с тем мрачным фоном рассказа, по которому яркими штрихами разрисовываются писательницей горькие бытовые картины, однако любовная интрига неизбежно присутствует в каждой повести, заслоня и оттесняя существенные вопросы крестьянского быта, затронутые лишь вскользь, насколько они разъясняют романтический сюжет. Эта общая черта произведений Габашвили проходи через такую реальную повесть как "Кона", в которой мрачные сцены из горемычной жизни голодных крестьян окрашиваются неуместным сентиментальным колоритом. Повесть открывается трогательным детским возгласом: "Мама, хлеба, хлеба!" - Так в одно прекрасное утро четверо детей слабым голосом и плача просили у своей матери дать им поесть.
- "Лучше бы умереть мне, чем оставлять вас голодными", - пробормотала под нос мать их, Марта, жена Ахалкаци.
Семья Ахалкаци разорилась во время засухи в Кизихии (Сигнахский уезд, Тифлис. губ.). "В продолжение трех лет здесь не было совсем урожая; во всей местности исчез всякий след плодов; хорошо устроенные семьи впали положительно в нищенство; крестьяне, с сумами через плечо, сотнями бродили по окрестным селам и городам. Поля были наполнены женщинами, которые вырывали корни трав; эти корни, сваренные в соленой воде, были единственной пищей для них... Петре Ахалкаци принадлежал к хорошо устроенному и беспечному семейству: прекрасная каменная комната, каменный хлев, обширный двор и журчащий поток украшали его жилище. Очаровательный горный воздух и дивная природа хранили семейство Петре в полном здоровье. Но вот природа оказалась завистливой к человеку и в продолжение трех лет некогда цветущее семейство разорила она в конец и пустила по миру... Петре до самой последней возможности не покидал своего родного дома, где он вырос и где были схоронены кости его предков. Но жажда и голод осилила его. Распрощавшись с каждым углом своего дома, муж с женой и с детьми, выпрашивая кусок хлеба Христа ради, достигли Тифлиса. Страшно было смотреть на помертвелые от голода лица несчастных детей. С ног от большой ходьбы текла кровь; лица и руки, как бы закоптелые в дыму, сожжены были жгучими лучами летнего солнца. Город сжалился над голодающими. Свое семейство Петре укрыл в сенях одного домика. Днем они ходили просить подаяния, а ночью, уставшие и изнеможенные, засыпали мертвецки на голой земле. Но подобное положение не могло долго длиться. Петре, не привыкшему кормиться без труда, нищенское выпрашивание милостыни казалось невыносимым стыдом. По совету соседей он решил отправиться на заработки в Верхнюю Карталинию. Здесь, в деревне Арашенда, приютил его один из крестьян и дал ему свой хутор.
Деревня Арашенда занимает прекрасное местоположение. Но, благодаря бездеятельности помещика, князя Спиридона Тавбруадзе, хозяйство здесь запущено, дом в полуразвалинах, народ тонет в невежестве, питаясь лишь бранью княгини Варвары, дочери тифлисского мещанина. "У этой благословенной четы были дети: двенадцатилетний сын Леван от первой жены Спиридона и трое маленьких дочерей от Варвары." "К этому именно семейству и привела Марта, жена Ахалкаци, свою старшую дочь Кону". По условию Кона должна была прислуживать княгине в продолжение десяти лет; княгиня же, со своей стороны, должна была учить ее рукоделью, азбуке и, по прошествии десяти лет, с порядочным приданым выдать ее замуж.
С того дня Кона сделалась послушной рабой в семействе князей Тавбруадзе. Присмотр за ее поведением княгиня поручила старой деве, Исахарь, вечной ворчунье и грозе княжеской челяди.
Громадного роста, с порядочно выросшими усиками, с ключами на поясе, с страшным голосом, похожим на рев, Исахарь казалась воплощением бесчеловечности и безжалостности. При встрече с ней деревенские мальчики и девочки прятались за забор от ее орлиных взоров. Эта-то Исахарь стала строго наблюдать за Коной, запугивая ее своим грозным взглядом. Босая, в разорванном платье, Кона должна была вставать рано утром, носить воду с родника, убирать комнату и укачивать ребенка, не смея принимать участия в играх прыгающих детей. Если последние мучили Кону, щипали ее, рвали ей волосы, то она не могла и не должна была плакать. Варвара и Исахарь удивились бы и ответили бы на ее жалобы словами Простаковой, поощряя их грубость с несчастным созданьем: "Смотрите, пожалуйста, на эту избалованную девчонку: дети даже не смеют ее трогать! Разве ты не рада, дура, что эти дети с тобою играют?!" - По капризному требованию восьмилетней княжны Кона должна была таскать ее на своих плечах, пока, изнуренная, она не падала лицом на пол. "Бей ее," - говорила тогда княгиня, со смехом обращаясь к своему избалованному сыну, и тот начинала, как дикий зверек, всаживать кулачки в нежные детские бедра.
В обрисовке этой жестокой, возмущающей душу, среды Е.Р. Габашвили воспроизвела реальный тип отжившей княжеской семьи. Писательница, побуждаемая нравственным чувством, не желает оставить читателя при созерцании одной отрицательной картины и для его успокоения она отыскивает в доме князя Тавбруадзе сына последнего от первой жены, Левана, который, будучи сам страдальцем-сиротой, естественно сочувствовал всей детской искренней душою беззащитной маленькой Коне. Этих двух сирот, хотя не похожих по своему общественному положению, соединяло их общее горе. Нас трогает гонение, воздвигнутое мачехой на Левана, но симпатии наши всецело на стесненной со всех сторон служанке - Коне.
Писательница просто, незатейливо следит, как Кона из резвой, беззаботной девочки становится не по летам задумчивой, озлобленной. "Она всегда с поникшей головой и с печальным лицом смотрела в землю, точно желала узнать хоть от нее причину своего несчастного положения. В немногие минуты покоя она вспоминала свою свободную жизнь у родных, сладкие материнские ласки, и несчастная Кона глубоко, всем сердцем вздыхала. Очень часто, наклоняясь к люльке и закрыв руками свои глаза, она тихо рыдала. "Кона, воды! Кона, огня! Поди сюда, иди скорее туда!" Эти возгласы вечно слышались во всем доме, начиная с кухни и кончая господскими палатами. Вечером непомерно усталая Кона засыпала где-нибудь в углу комнаты и тут же на нее набрасывали разорванные лохмотья от старого, совсем разорванного одеяла". Вот неприглядная обстановка, в которой растет несчастная Кона!
Прошло пять лет. Коне уже пятнадцать лет, а Левану восемнадцать. Последний в течение трех или четырех отрывочных вакационных занятий под руководством приезжавшего в деревню Арашенди дворянина Гограшвили выучился грамоте и усвоил "честное направление своего благородного воспитателя". Взаимная привязанность обоих сирот окрепла и обратилась в горячую дружбу. Оскорбленный мачехой, Леван за утешением обращается к Коне. Когда ему приходит в голову мысль положить конец несправедливым отношениям княгини к себе и своей подруге, Коне, то последняя удерживает его, рисуя мрачные картины Сибири или же ужасного положения на чужбине. Без него она останется вполне одинокой. "Кому же излить свои душевные страдания, - говорит она ему на береуг ручья со слезами, - как не тебе? Пред кем же мне выплакать свою несчастную судьбу, как не пред тобой? Потерпим еще, Леван, бог милостив, может быть, он нам поможет". - Здесь уже вступили мы в область сентиментальной части повести. "Кона, не плачь, - отвечает Леван, - твои слезы еще более жгут мое исстрадавшееся сердце. К моему несчастию присоединяется твое и тогда я еще нетерпеливее рвусь отсюда куда-нибудь. Слушай, Кона, давай убежим вместе. Поедем в далекие страны, поступим вместе в прислуги, будем работать, соберем деньги, выстроим дом и будем жить как брат с сестрой".
Леван не успел еще познакомить ее с дальнейшими подробностями своего фантастического проекта, как раздался пронзительный крик Исахарь: - "Кона, где ты, проклятая, ты уже забыла, что нужно тебе зайти домой"... Кона тяжело вздохнула, посмотрела на Левана и побрела в комнату. Леван же предался горестным размышлениям. Он слышит брать, палочные удары, но тает от сердечных мук при виде бесхарактерности отца и жестокости его жены, переносит эти страдания безропотно, безмолвно. Для чего он тут остается?.. "Неужели, - думал он, растянувшись на зеленой траве, - меня удерживает Кона, которая без меня останется одинокой? Не знаю... но всякий раз, когда намереваюсь отсюда бежать, я представляю себе ее печальное, полное внутренней тоски лицо и стыжусь измены, и нет желания порвать с нею пятилетнюю искреннюю дружбу. Бедная! вся жизнь ее проходит в колотушках... Кроме физической боли, несчастная Кона еще испытывает нравственные муки, перенося столь сильные унижения человеческой личности. Вчера ее обвинили в воровстве. Кона украла! Неужели она способна решиться на воровство, но кто явится беспристрастным судьей?"
Так еще долго философствует на чувствительные темы Леван, который, из желания помочь Коне, пишет своему бывшему учителю Гограшвили, прося у него совета. Сначала он описывает ему свое тяжелое семейное положение, потом вспоминает его слова и речи о том, "что значит человек, какие отношения должны существовать между людьми и, находя, что он вместе с Коной погибает в кабале, умоляет протянуть руку помощи. На это немножечко слащавое и ходульное письмо Гограшвили отвечает, что он очень сожалеет, что "пробудил в нем человеческие достоинства", не сообразуясь с обстановкой, в которой он оставил его с такими мыслями. Распространившись насчет необходимости "быть волком среди волков", он предлагает Левану бежать, обещав раскрыть ему двери своего дома. Этот ответ Леван поспешил сообщить Коне, которая после продолжительных колебаний согласилась бежать "в полночь", когда все успокоилось в палатах князя Тавбруадзе.
Ранним утром Исахарь открыла исчезновение Коны и Левана. Поднялась страшная тревога. Княгиня считала себя опозоренной союзом ее пасынка со служанкой. Леван успел исчезнуть, беглянку же догнали близ станции железной дороги, привели к княгине, которая, вскочив на беззащитную Кону своим тяжелым телом, стала топтать ее ногами. "Кона долго лежала в постели без чувств. По целым дням, мучимая жаждой, с высохшим от сильного жара горлом, устремив взоры в одну точку, она призывала на помощь смерть. Предположение случайно посетившего ее врача о том, что она с трудом проживет одну неделю, не оправдалось. Кона пролежала всю зиму, но с пробуждением весенней природы она стала чувствовать себя лучше и в один прекрасный день встала с постели". Окаменелое во время крепостничества сердце Исахарь и бесчеловечность тифлисской мещанки-княгини не замечали бледного лица Коны и с насмешкою встретили ее появление. Исахать и княгиня осыыпали ее бранью за ее попытку бежать и сделаться "невестой" князя Тавбруадзе. Кона, до этого времени терпеливо переносившая и побои, и брань, запаслась в течение продолжительной болезни силой и смелостью заявить княгине, чтобы она ее пощадила, не взводила напраслины. - "Долее терпеть я не могу, и я человек, и в моих жилах течет человеческая кровь, - могу потерять самообладание и тогда..." Кона сразу выпрямилась; лицо у нее зарумянилось, и эти слова она произнесла с такой отвагою, что, не шутя, нагнала страх на своих врагов; но, спустя минуту, они еще с большим бешенством напали на нее.
- "Скажите, пожалуйста, как она язык удлинила! Быть может, ты на самом деле себя считаешь княгиней?.. Ты бы лучше замолчала, а то все волосы с тебя сдеру", - угрожала ей почтенная княгиня. Несправедливо взведенная на Кону клевета совсем изменила ее скрытый и застенчивый характер. Теперь она не слепо подчинялась своей судьбе: в ее сердце зародилось глубокое чувство мести и каждодневные ее заботы вертелись на вопросе, чем отплатить своим врагам... Раз как-то она перебирала вещи в сундуке и нашла перочинный ножик, подаренный ей Леваном. Кона внимательно его осмотрела и положила в карман. С этого дня фигура ее значительно выпрямилась, глаза заблистали огнем, поблекшие щеки загорелись румянцем, в движениях стали обнаруживаться некоторая живость и быстрота. Она собрала все свои уцелевшие силы и энергию для осуществления своей заветной мести, и не долго ей пришлось ждать.
Случилось, что "Кона утюгом спалила дорогую шаль княгини". Княгиня Варвара пришла в остервенение, схватила Кону, сорвала с нее головной убор и начала безжалостно рвать волос. На помощь княгине прибежала Исахарь и они вместе стали довершать зверскую расправу. Кона пришла в исступление, еще раз употребила последнее усилие и вырвалась из рук Варвары. Со рта у нее, как у бешеной, струилась пена, глаза страшно выкатились, в горле что-то ужасно душило; все закружилось перед нею, и в одно мгновение она вонзила ножик в грудь княгини, но сама пошатнулась, схватилась рукой за бок и упала к ее ногам бездыханной. Как раз в этот ужасный момент двери растворились и вошла мать Коны, Марта, с переметной сумкой через плечо. "Она пришла с подарками князьям для освобождения своей дочери из неволи и увидела, что дочь уже обрела свободу ужасную, но зато истинную и вечную"!..
В этой повести, полной бытовых картин, г-жа Габашвили явилась не только внимательной наблюдательницей взаимных отношений дворянства и крестьянства, но сумела их проанализировать, заглянуть в душу простолюдинов и осветить их в моменты глубокой внутренней борьбы... Гуманное чувство, проходящее вообще через все ее произведения, с наибольшей яркостью выступает в описании злополучной судьбы Коны."
Продолжение