Четверг, стихотворение: Весна Парун
Весна Парун [Vesna Parun] родилась на острове Зларин в 1922 году. Её родители были тёзки, Анте и Антица, в честь одного из самых почитаемых в Хорватии святых, св. Антония, в том числе покровителя бедных и путешествующих. Семейство Парун отвечало обоим критериям. Жалованья отца, мелкого муниципального чиновника, хронически не хватало, чтобы прокормить четверых детей. К тому же он был самодур. Когда у Антонии пришли роды, муж и сам не пошёл ночью за повивальной бабкой, и жене запретил. Терпи, сказал, до рассвета. Но, как всем известно, родить нельзя погодить! И явилась на этот свет будущая поэтесса без всякой медицинской помощи.
Паруны постоянно переезжали, хрупкая Весна постоянно болела. Предложили помощь бездетные дядя с тётей, которые проживали в курортном Сплите. У них девочка расцвела, стала успевать в учёбе и не только сама получала отличные оценки, но и с четырнадцати лет зарабатывала репетиторством. Писала стихи она с детских лет, впервые опубликовалась в десятилетнем возрасте. Однако серьёзно к своим первым опытам никогда не относилась. На философский факультет своей мечты в Загребе Весна Парун поступила осенью сорокового года.
Уже со второго курса ей пришлось бежать обратно в Сплит, как попавшей в список трёхсот студентов-пацифистов, протестовавших против нацистской оккупации. В сорок втором Весна вернулась в Загреб, чтобы поддержать родителей: брат ушёл в партизаны и вскоре погиб. Измученная горем, постоянно болеющая, хватающаяся за любую работу девушка сноа встретила юношу, в которого была влюблена ещё в гимназии. Он был дезертир, его звали Петар Брашкович, она работала в молочной лавке, разносила по городу молоко, ему досталяла какие-то продукты, которыми ей, в общем-то, и платили. Жила надеждой на после войны, на какое-то общее будущее с любимым человеком. И, естественно, после войны она любимому человеку стала не нужна.
Истомлённый организм девушки, к тому времени вернувшейся доучиваться в родной университет, отреагировал на личную драму однозначно: Весна свалилась в тифу. Семье сказали: молитесь Богу, дистрофия, сердце плохое, надежды мало. Но Весна Парун выжила и в эйфории, которая сопровождает выздоравливающих от тяжёлого инфекционного заболевания, писала стихи. За книгу «Звёзды и вихри» [Zore i vihori, 1947] она, никому не известная студентка, получила премию Матицы Хорватской. «Чёрная олива» восемь лет спустя принесла поэтическую награду Загреба, которую вручал лично мэр города, и была переведена на двадцать два языка. Когда на склоне лет Весна Парун стала считать, сколько всего напечатала, получилась внушительная полочка: восемьдесят семь книг! При этом у неё даже рабочего стола никогда не было, работала, сидя на кровати или катаясь в трамвае по кольцевой линии.
В 1962 году югославская поэтесса познакомилась во время турпоездки в Болгарию с Любеном Жерковым, любителем музыки и гор, степенным человеком, который хорошо на неё повлиял. Она вышла за него замуж, регулярно приезжала в Софию, но и родину покидать полностью не хотела: жила на два дома. Тут 1968 год, очередное осложнение отношений титовской Югославии со странами Варшавского договора, и... Парун стала невъездной в Болгарию. Даже свидетельство о браке делу не помогло. Пришлось расстаться с любимым мужем.
Уже далеко немолодой женщиной Весна Парун познакомилась на трамвайной остановке с Аднаном аль-Марзукия, студентом-медиком из Сирии, и привела его к себе жить. Что естественнее, когда пожилой человек находит квартиранта, чтобы в случае чего и помощь по хозяйству была, и в скорую позвонить? Да ещё и доктор! Может быть, и скорая не понадобится. Но сплетники исходили самыми ядовитыми версиями происходящего, а друзья поэтессы подозревали студента в том, что он авантюрист, и предостерегали её. Кончились эти странные отношения так: Аднану прислали повестку, он уехал в Сирию служить в армии и там погиб при таинственных обстоятельствах. Впоследствии Весна Парун утверждала, что переписывается с его семьёй и что они приглашают в гости. Там бы, мол, в Дамаске, и помереть. Квартиру она в конце концов продала, переехала в курортное местечко Стубички Топлицы. Временно, для поправки здоровья - но, нет ничего более постоянного, чем временное.
В Стубичких Топлицах, на автобусной на сей раз остановке, Весна Парун разговорилась с пожилой цыганкой, просившей миилостыню. В послевоенные годы было много таких женщин, осколков огромных таборов, истреблённых как немецкими нацистами, так и усташами. Постепенно их становилось всё меньше и меньше. Их считали сумасшедшими, блаженными... была такой и Магдица. Неграмотную нищую и признанную поэтессу объединила дружба до самой смерти. Парун называла Магдицу святой отшельницей, своей главной учительницей в жизни, своей судженицей, то есть богиней судьбы, посвящала ей стихи. Жили они обе очень бедно, но всегда поддерживали подруга подругу.
На презентацию книги «Мозг в сумке» (2002 год) Весну Парун внесли в кресле: она поскользнулась в коридоре и сильно расшиблась. Всё мероприятие она просидела, как сфинкс, хотя испытывала сильнейшие боли. Оказался перелом шейки бедра. Поэтессу оперировали в Москве, без особого, впрочем, успеха. До конца жизни она просидела в инвалидном кресле, но на творчестве и активности это обстоятельство не сказывалось. В восемьдесят пять лет Парун пришла в политику, вступила в Демократическую партию женщин. Через три года её не стало.
* * *
Издавна не ведая покоя,
мы спустились сюда, на берег,
и, сбросив с плеч своё бремя,
мы швырнули его в объятья моря.
Мы заправили маслом лампаду,
что, забытая всеми, горела
огоньком неярким и неверным.
И стали слушать ворчанье
перекатываемой волнами гальки
и в гальке тающей пены.
А море швырнуло нам обратно
наше бремя, и задуло лампаду,
и прогнало нас прочь отсюда,
как бродяг или проходимцев,
Море, море, синее море,
в одиночестве твоём нет покоя!
О вода, безымянный путник,
клокоча, приходи к нам в ноги!
Сорви с нас всё, что не наше,
преврати нас в солёные глыбы,
преврати нас в застывшие волны.
Открытые двери
Я думаю, и птицы, покидая
свои болота, говорят «прощай»
склонённому немому камышу,
с которого сползает отсвет лета.
Я думаю, деревья, расставаясь,
по-своему прощаются друг с другом,
друг к другу прикасаются ветвями,
прислушиваясь, как шумит река.
А он открыл широко двери дома,
и поглядел на небо, и ушёл,
оставив непогашенную лампу
у неподвижных книг и тишину,
клубящуюся смутными тенями.
Ночь, преврати его в угрюмый камень
на перекрёстке, под утёсом острым,
откуда волчий вой доносится до моря.
Пусть листья падают на этот камень,
пускай их мёртвый шелест заглушает
его безрадостную одинокость.
И месяц пусть проходит стороной,
не золотя краёв его лучами,
которые в долины льют покой.
Ночь, это сердце преврати в цветок
на склонах гор беспечности его,
куда мои не достигают слёзы,
солёные, как водоросли моря.
В холодный остров преврати его,
пусть на его суровые уступы
по собственной охоте не садятся
ни аист, ни серебряный журавль.
Пусть дуют ветры с севера и с юга,
вздымая волны вкруг его мысов.
Пусть вечно простирается вокруг
одно только отчаянье морское.
Тогда я наконец закрою двери
и погашу измученную лампу.
И будет ночь со мной великодушна,
не вспоминая, не напоминая.
Он перестанет жить. Его не станет.
Одна лишь даль протянется меж нами,
как дружеская добрая рука,
заполнив пустоту пространства мирового.
(Перевод Маргариты Алигер)
Старые оливы
Оливы, как горянки, молчаливы,
от ветров резких затуманен блеск их.
Сюда пришли вы из веков библейских,
мир в ваших душах, старые оливы.
Подруги моря, вы ему покорны,
людское горе вы впитали щедро.
Тихонько дремлют в скалах ваши корни,
вы - ложе солнца, вы - игрушка ветра.
Оливы, сёстры, вы меня узнали?
Тоскливы ваши тихие беседы.
Давно вы потемнели от печали,
вы смерти полны, как и наши деды.
Оливы, вы - забывшиеся люди.
На вас окаменели бед вериги.
Из золочёных ульев ваших грудей
Сочится жизнь, как из старинной книги.
Баллада о восходе солнца
Солнце позолотило гор возвышенный профиль.
Резкий утренний ветер в море расправил крылья.
А глубоко в долине, на берегу залива,
Олив тяжёлые ветви ещё охвачены дрёмой.
Один за другим проходят люди моей округи,
сочные разговоры весенней полны заботой.
Ослики-работяги с ними шагают в поле -
покрыты росой равнины, на мокрых губах травинки.
Люди моей округи, у вас серьёзные лица.
Синим, тяжёлым блеском светятся ваши мотыги.
О друзья, подождите, я хочу допытаться, -
что вам сказало море дальним-далёким бликом?
Сосны на чёрных скалах замерли часовыми.
В море расправил крылья утренний резкий ветер.
Каждый день на рассвете, каждой такой зарёю
масло в ветвях оливы жалуется на тучи.
Один за другим проходят люди моей отчизны.
Будто дальнее эхо, лица у них печальны.
Вон овечья отара бродит по диким травам,
а внизу, над прибоем, белые плачут чайки.
Солнце позолотило гор возвышенный профиль.
Лежу, тишиной объята, на берегу залива.
Олив тяжёлые ветви, которых коснулся ветер,
Шумят у пустого моря гулким, протяжным шумом.
(Перевод В. Виноградова)
Паруны постоянно переезжали, хрупкая Весна постоянно болела. Предложили помощь бездетные дядя с тётей, которые проживали в курортном Сплите. У них девочка расцвела, стала успевать в учёбе и не только сама получала отличные оценки, но и с четырнадцати лет зарабатывала репетиторством. Писала стихи она с детских лет, впервые опубликовалась в десятилетнем возрасте. Однако серьёзно к своим первым опытам никогда не относилась. На философский факультет своей мечты в Загребе Весна Парун поступила осенью сорокового года.
Уже со второго курса ей пришлось бежать обратно в Сплит, как попавшей в список трёхсот студентов-пацифистов, протестовавших против нацистской оккупации. В сорок втором Весна вернулась в Загреб, чтобы поддержать родителей: брат ушёл в партизаны и вскоре погиб. Измученная горем, постоянно болеющая, хватающаяся за любую работу девушка сноа встретила юношу, в которого была влюблена ещё в гимназии. Он был дезертир, его звали Петар Брашкович, она работала в молочной лавке, разносила по городу молоко, ему досталяла какие-то продукты, которыми ей, в общем-то, и платили. Жила надеждой на после войны, на какое-то общее будущее с любимым человеком. И, естественно, после войны она любимому человеку стала не нужна.
Истомлённый организм девушки, к тому времени вернувшейся доучиваться в родной университет, отреагировал на личную драму однозначно: Весна свалилась в тифу. Семье сказали: молитесь Богу, дистрофия, сердце плохое, надежды мало. Но Весна Парун выжила и в эйфории, которая сопровождает выздоравливающих от тяжёлого инфекционного заболевания, писала стихи. За книгу «Звёзды и вихри» [Zore i vihori, 1947] она, никому не известная студентка, получила премию Матицы Хорватской. «Чёрная олива» восемь лет спустя принесла поэтическую награду Загреба, которую вручал лично мэр города, и была переведена на двадцать два языка. Когда на склоне лет Весна Парун стала считать, сколько всего напечатала, получилась внушительная полочка: восемьдесят семь книг! При этом у неё даже рабочего стола никогда не было, работала, сидя на кровати или катаясь в трамвае по кольцевой линии.
В 1962 году югославская поэтесса познакомилась во время турпоездки в Болгарию с Любеном Жерковым, любителем музыки и гор, степенным человеком, который хорошо на неё повлиял. Она вышла за него замуж, регулярно приезжала в Софию, но и родину покидать полностью не хотела: жила на два дома. Тут 1968 год, очередное осложнение отношений титовской Югославии со странами Варшавского договора, и... Парун стала невъездной в Болгарию. Даже свидетельство о браке делу не помогло. Пришлось расстаться с любимым мужем.
Уже далеко немолодой женщиной Весна Парун познакомилась на трамвайной остановке с Аднаном аль-Марзукия, студентом-медиком из Сирии, и привела его к себе жить. Что естественнее, когда пожилой человек находит квартиранта, чтобы в случае чего и помощь по хозяйству была, и в скорую позвонить? Да ещё и доктор! Может быть, и скорая не понадобится. Но сплетники исходили самыми ядовитыми версиями происходящего, а друзья поэтессы подозревали студента в том, что он авантюрист, и предостерегали её. Кончились эти странные отношения так: Аднану прислали повестку, он уехал в Сирию служить в армии и там погиб при таинственных обстоятельствах. Впоследствии Весна Парун утверждала, что переписывается с его семьёй и что они приглашают в гости. Там бы, мол, в Дамаске, и помереть. Квартиру она в конце концов продала, переехала в курортное местечко Стубички Топлицы. Временно, для поправки здоровья - но, нет ничего более постоянного, чем временное.
В Стубичких Топлицах, на автобусной на сей раз остановке, Весна Парун разговорилась с пожилой цыганкой, просившей миилостыню. В послевоенные годы было много таких женщин, осколков огромных таборов, истреблённых как немецкими нацистами, так и усташами. Постепенно их становилось всё меньше и меньше. Их считали сумасшедшими, блаженными... была такой и Магдица. Неграмотную нищую и признанную поэтессу объединила дружба до самой смерти. Парун называла Магдицу святой отшельницей, своей главной учительницей в жизни, своей судженицей, то есть богиней судьбы, посвящала ей стихи. Жили они обе очень бедно, но всегда поддерживали подруга подругу.
На презентацию книги «Мозг в сумке» (2002 год) Весну Парун внесли в кресле: она поскользнулась в коридоре и сильно расшиблась. Всё мероприятие она просидела, как сфинкс, хотя испытывала сильнейшие боли. Оказался перелом шейки бедра. Поэтессу оперировали в Москве, без особого, впрочем, успеха. До конца жизни она просидела в инвалидном кресле, но на творчестве и активности это обстоятельство не сказывалось. В восемьдесят пять лет Парун пришла в политику, вступила в Демократическую партию женщин. Через три года её не стало.
* * *
Издавна не ведая покоя,
мы спустились сюда, на берег,
и, сбросив с плеч своё бремя,
мы швырнули его в объятья моря.
Мы заправили маслом лампаду,
что, забытая всеми, горела
огоньком неярким и неверным.
И стали слушать ворчанье
перекатываемой волнами гальки
и в гальке тающей пены.
А море швырнуло нам обратно
наше бремя, и задуло лампаду,
и прогнало нас прочь отсюда,
как бродяг или проходимцев,
Море, море, синее море,
в одиночестве твоём нет покоя!
О вода, безымянный путник,
клокоча, приходи к нам в ноги!
Сорви с нас всё, что не наше,
преврати нас в солёные глыбы,
преврати нас в застывшие волны.
Открытые двери
Я думаю, и птицы, покидая
свои болота, говорят «прощай»
склонённому немому камышу,
с которого сползает отсвет лета.
Я думаю, деревья, расставаясь,
по-своему прощаются друг с другом,
друг к другу прикасаются ветвями,
прислушиваясь, как шумит река.
А он открыл широко двери дома,
и поглядел на небо, и ушёл,
оставив непогашенную лампу
у неподвижных книг и тишину,
клубящуюся смутными тенями.
Ночь, преврати его в угрюмый камень
на перекрёстке, под утёсом острым,
откуда волчий вой доносится до моря.
Пусть листья падают на этот камень,
пускай их мёртвый шелест заглушает
его безрадостную одинокость.
И месяц пусть проходит стороной,
не золотя краёв его лучами,
которые в долины льют покой.
Ночь, это сердце преврати в цветок
на склонах гор беспечности его,
куда мои не достигают слёзы,
солёные, как водоросли моря.
В холодный остров преврати его,
пусть на его суровые уступы
по собственной охоте не садятся
ни аист, ни серебряный журавль.
Пусть дуют ветры с севера и с юга,
вздымая волны вкруг его мысов.
Пусть вечно простирается вокруг
одно только отчаянье морское.
Тогда я наконец закрою двери
и погашу измученную лампу.
И будет ночь со мной великодушна,
не вспоминая, не напоминая.
Он перестанет жить. Его не станет.
Одна лишь даль протянется меж нами,
как дружеская добрая рука,
заполнив пустоту пространства мирового.
(Перевод Маргариты Алигер)
Старые оливы
Оливы, как горянки, молчаливы,
от ветров резких затуманен блеск их.
Сюда пришли вы из веков библейских,
мир в ваших душах, старые оливы.
Подруги моря, вы ему покорны,
людское горе вы впитали щедро.
Тихонько дремлют в скалах ваши корни,
вы - ложе солнца, вы - игрушка ветра.
Оливы, сёстры, вы меня узнали?
Тоскливы ваши тихие беседы.
Давно вы потемнели от печали,
вы смерти полны, как и наши деды.
Оливы, вы - забывшиеся люди.
На вас окаменели бед вериги.
Из золочёных ульев ваших грудей
Сочится жизнь, как из старинной книги.
Баллада о восходе солнца
Солнце позолотило гор возвышенный профиль.
Резкий утренний ветер в море расправил крылья.
А глубоко в долине, на берегу залива,
Олив тяжёлые ветви ещё охвачены дрёмой.
Один за другим проходят люди моей округи,
сочные разговоры весенней полны заботой.
Ослики-работяги с ними шагают в поле -
покрыты росой равнины, на мокрых губах травинки.
Люди моей округи, у вас серьёзные лица.
Синим, тяжёлым блеском светятся ваши мотыги.
О друзья, подождите, я хочу допытаться, -
что вам сказало море дальним-далёким бликом?
Сосны на чёрных скалах замерли часовыми.
В море расправил крылья утренний резкий ветер.
Каждый день на рассвете, каждой такой зарёю
масло в ветвях оливы жалуется на тучи.
Один за другим проходят люди моей отчизны.
Будто дальнее эхо, лица у них печальны.
Вон овечья отара бродит по диким травам,
а внизу, над прибоем, белые плачут чайки.
Солнце позолотило гор возвышенный профиль.
Лежу, тишиной объята, на берегу залива.
Олив тяжёлые ветви, которых коснулся ветер,
Шумят у пустого моря гулким, протяжным шумом.
(Перевод В. Виноградова)