Вера Маркова "Пока стоит земля"
Вера Николаевна Маркова (1907-1995) - имя культовое для японистов-филологов.
А по-хорошему...должно быть культовым для всех читающих и пишущих на русском.
Ибо если вам нравится японская литература, и вы даже сами пишете иногда хайку, танка и заметки "то, что трогает" в стиле "Записок у изголовья", ооочень велик шанс, что вы пишете не в японском стиле, а в стиле Марковой.
Ей единственной удалось поймать и передать уникальное свойство японской словесности - "котодама" (душу слова), когда слово практически становится реальностью и творит реальность (никакой местечковой мистики, это то, что хорошо известно в фольклоре и в религии).
Именно с ее знаменитого "красного сборника" японской поэзии, выпущенного в 1954 году, в России начался японский бум, который с тех пор никак не заканчивается.
Переводы Марковой с японского в СССР печатались регулярно, а вот ее собственные стихи не публиковались.
В годы Перестройки вышел тоненький сборничек "Луна восходит дважды", быстро ставший библиографической редкостью.
И - о радость! - в прошлом году в издательстве Ивана Лимбаха вышел солидный том "Пока стоит земля".
История книги замечательная: "Habent sua fata libelli. Книги имеют свою судьбу. В издательство обратился неравнодушный к поэзии Веры Марковой читатель, превративший домашний архив поэта в первоначальную рукопись. Глубокий интерес к стихам Веры Марковой пробудило услышанное по радио чтение Аллой Демидовой ее переводов с японского. Мы благодарим Лену Дмитриеву за деятельное участие в подготовке этой книги." В общем, нечего читать? - добейся издания того, что хочешь прочитать.
***
Я по дорогам памяти сквозной
Люблю скитаться, щурясь близоруко,
И вереницу тех, что были мной,
По росту расставляю, словно кукол.
Займи у самой маленькой, займи
Щепотку зоркости и удивленья.
Спроси у той, бегуньи лет семи
Как ей жилось - до светопредставленья.
Займи у этой, не познавшей лжи,
Отмах руки, необратимость речи.
А этой всё по чести доложи,
Она тебя возьмёт к себе на плечи.
***
Луна на том берегу
Бросила мне конец полотенца.
Я стала обматывать полотенцем
Чёрные обгорелые пни,
Чёрные обгорелые головы…
Но мне не хватило луны.
***
Ногтем на полях беседы:
«Складывали в штабеля.
Хоронить не могли.
Ослепли от снега».
День был тих
И остался тих.
Только где-то
На самом краю неподвижной памяти
Комариным звоном запели стёкла.
***
Прощайте, дебри,
Прощайте, звери,
И тростником оперённые реки,
И рыбы в панцире героя!
Прощайте,
Копыта-молотобойцы
И не тронутые ничьей рукой
Сосцы малины…
***
А так ли трудно расчеловечиться
По волчьим законам,
По нраву овечьему?
Надо лишь думать шумом, шумом,
Спрессованным, утрамбованным шумом.
Всё громче, всё ниже по косогорам -
Сверчки в сумерках -
Думаем хором.
А долго ли снова вочеловечиться?
Недолго,
Недолго,
Не дольше вечности.
ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО
(фотоснимок)
Стоим, взявшись за руки,
В саду последнего лета,
Глаза твои уже знают,
И тело почти бестелесно.
Оно становится музыкой,
Окрылено рифмой.
Я руку сжимаю крепко,
Но как удержать птицу?
Сам Иоганн Себастьян играет
На органе небесного ветра,
И с горы-усыпальницы
Волошин медленно сходит.
Уже собрались гости
На встречу с юным влюблённым,
И от меня ушёл ты
С той же лёгкой улыбкой.
***
Небо неторопливо.
Улиткой выставит рожки и втянет.
С детства знакомая игра.
Любит стоять за спиной.
Дышит, шепчет,
А оглянешься - нет никого.
Не спешит.
Знает, за кем последнее слово.
***
Я думаю,
Есть для стихов Элизиум
Не в нашей, людской,
Но в божественной памяти.
Там живут они,
Пока мы сгораем.
По ночам
Мы дышим их светом.
Я знаю,
Есть для стихов геенна
В черной неиссякаемой памяти.
Там,
Мерцая, словно гнилушки,
Лишенные света,
Кажутся светом,
Ибо горшей муки
Не ведает даже Девятый круг.
Из интервью с Верой Марковой (Япония сегодня №9 2004)
Родилась я в Минске в семье инженера. Когда началось наступление немцев в первую мировую, отца перевели в Пермь, но после Февральской революции мы оказались в Петрограде. Отец, инженер-путеец, получил назначение в Министерство путей сообщения. В Петрограде на нас обрушились все тяготы холодной и голодной зимы. Тогда я заболела тяжёлой формой туберкулёза. Как выжила, не знаю. Весь организм был поражён. Спасло то, что меня отправили в Крым.
Выбирая профессию, я сначала думала стать биологом, но получилось иначе. Поскольку болезнь привязала меня к комнате, к письменному столу, я до поступления в 1927 году в университет самостоятельно занималась итальянским и английским. Много читала и скоро поняла, что по призванию - филолог. При выборе языка в университете мне помогла мама. Она сказала, что европейские языки я смогу выучить самостоятельно, поэтому нужно взять какой-нибудь действительно трудный, «так будет интереснее». Мама была мудрой женщиной, профессии самой обыкновенной - медсестра. В университете на мой вопрос, какие языки «самые трудные», мне назвали китайский, японский и арабский. Кто-то сказал, что японский преподаёт Николай Иосифович Конрад, которого вот-вот ждут из Японии и о котором известно, что занятия он ведёт удивительно интересно. Я решила, пусть будет японский и записалась в японскую группу.
…Я была уже на третьем курсе, когда из Японии вернулся Николай Александрович Невский. Занятия стали необычайно интересными -язык эпохи Нара, Токугава, диалектология. Однако вскоре на нашу студенческую голову свалилась беда. Тогда в стране появился лозунг «Пятилетку в четыре года!», и каким-то нелепым образом призыв перенесли на учебный процесс. Мало того, в вузах выдвинули встречный план - учиться не четыре, а три с половиной года! Мы, студенты, просили, чтобы нам дали возможность нормально доучиться. С большим трудом удалось получить разрешение начальства на дополнительные два-три месяца. Дескать, «положенные» три с половиной мы уже отучились! Прервав учебный процесс, мы лишились многого. Могли бы и профессии лишиться, если бы не такие личности, как Конрад и Невский.
Они были разного плана - и как люди, и как преподаватели. Конрад отличался умением систематизировать материал, подавать его студентам планомерно, от более лёгкого к более трудному, необычайно сжато и строго логически, строить точные схемы грамматики и развития литературы. В этом отношении он был блестящий методист. Конрад великолепно владел речью, так что его лекции доставляли огромное удовольствие.
Что касается Невского, то он всего этого или не умел, или, скорее, не хотел. Он входил в аудиторию, сразу давал текст и начинал его читать, требуя, чтобы мы старались понимать написанное. По ходу он сопровождал текст комментариями, объяснял нам грамматические нюансы, тонкости языка. Он не был строгим методистом, не мог быть и не хотел. Но он, не прибегая к строгой методологии, к сложным построениям, мог на живых примерах объяснить сложнейшие вещи. Он великолепно владел русским языком, но при этом никогда не прибегал к стилизации, не подыскивал какие-то старинные выражения. Говорил живым, образным языком, можно даже сказать, народным. Он вообще был фольклористом, был им и в переводах с японского, всегда удивительно живых. Таким образом, Невский вводил в суть вопроса как бы естественно, буднично, в то время как Конрад строго вёл нас по компасу, как капитан. Невский же бросал учеников в воду и говорил: плывите, обещая в случае необходимости протянуть руку.
Чтение с Невским японских текстов всегда было увлекательным. Он как бы входил в роль: если это по тексту был весёлый квартал, он вдавался в историю гейш, вёл с ними откровенные беседы. И в своей повседневной жизни он проявлял удивительное умение подходить к людям. Сам делился с нами, и мы в ответ рассказывали ему о своих радостях и бедах. Драгоценный талант проникновения в душу человека.
Во мне Невский угадал тягу к фольклору, к поэзии, то, что Конрад, который ко мне хорошо относился и которого я с любовью вспоминаю, так и не увидел. А Невский сразу почувствовал и всячески поощрял. Великий педагог. Невский настолько запал мне в душу, что, когда я переводила Тикамацу, он постоянно стоял перед моими глазами, я как бы сверялась: вот это он бы понял, одобрил, за это бы пожурил, требуя перевести поточнее. Всю жизнь я слушала его внутренний голос, он неизменно оставался советчиком моей души.
…Близкие мне люди считают, что я мало печатаюсь. Но я всё время пишу стихи. Я никогда не хотела, да и не умела делать так, чтобы печататься. Но мне всегда нужна была поэтическая пища. Я её нашла в Японии. Очевидно, в этой стране есть что-то близкое, созвучное мне.
…Как-то в 1950-е я совершенно случайно набрела на почти неизвестную тогда американскую поэтессу Эмили Дикинсон. Чрезвычайно увлеклась её стихами, выпустила книгу переводов. Всемирная же слава пришла к Дикинсон намного позже, в 60-е. Сейчас о ней уже знает весь мир. Открытием этого «белого пятна» я очень горжусь. Ведь она не то что в мире, в своей собственной стране была почти совершенно неизвестна. И как трудно мне было опубликовать переводы её стихов!
…Когда я познакомилась с Корнеем Ивановичем Чуковским, он мне сказал: «Как, востоковед? Это ошибка. Вы не востоковед. Вы сказочница. Хочу, чтобы вы перевели все сказки мира.» Он был максималист. Когда же я ответила: «Корней Иванович, это совершенно невозможно, я японовед и буду им всегда», он заметил: «Как же вы такого маху дали? Нет, вас не поняли». В конце концов, дело закончилось тем, что вот лежат тома японских сказок, которые я перевела. Любовь к фольклору разных стран - это то, что с детства во мне жило.
…Жаль, что здоровье не позволяет мне сейчас поехать в Японию. Раньше это было просто невозможно, сейчас же не позволяет здоровье. Я так и не увидела тех мест, где жили мои японские поэты…
…Когда я вспоминаю детство и сравниваю с тем, что вижу теперь, то кажется, я нахожусь в ином мире, на другой планете. Я помню медленные поезда, помню воздух, который буквально звенел от стрекоз, благоухал от массы степных и полевых цветов. Теперь этого уже нет. Я вижу обеспложенные поля и огромное количество техники.Человек всё больше отрывается от природы. Подмосковная Щербинка, в которой я проводила лето, когда-то благоухала цветами, а теперь это промышленный центр. Реки изменились. Всё это за одну мою жизнь. Что будет дальше, я сказать не могу.
…Вначале я была очень реалистически настроенным человеком и не очень верила в возможность таких явлений в мозгу, которые выходят за пределы научно возможного. Но каждый раз в моменты потрясений и катастроф мой мозг выдавал сюрпризы. Оказывается, существуют-таки предчувствия. Существует передача мыслей на расстоянии. Есть и другие странные явления, о которых я не хочу сейчас говорить. Когда я всё это пережила, я поняла, что наш мозг ещё не познан. Человек находится в процессе познания, но при этом не исключено, что он стоит в центре мира, в том числе и я, старуха, не бог весть что из себя представляющая. Почему? Потому что человек - это организованная мыслящая материя. Вот эта материя, возможно, была единожды создана, а возможно, ещё где-то создаётся, мы не знаем, и вот сейчас откуда-то смотрит на нас. Бывают минуты, когда чувствуешь себя частью мира, мир в вас и вы в мире. Это отражено в фольклоре. Это отражено в поэзии.
…Я считаю, что у человека есть третья сигнальная система. У меня бывают периоды, когда мысли, абсолютно новые идеи рождаются со страшной силой…В одном стихотворении такие у меня строчки, они не надуманные:
О ты непонятное посещение,
Когда внезано мной сказано
Души непонятное свечение…
«Непонятное посещение» - это когда взрывается разум. Оно описано много раз людьми творчества в поэзии и прозе, но что это, я не знаю.
…А что такое «Восток -Запад»? Америка, например, по отношению к Японии - это Восток. В действительности, в мире нет Востока и Запада. Есть Шар, вращающийся во Вселенной…
Возможно, я так глубоко верю в это потому, что с самого детства не ощущала деления на расы. О неграх не говорю, поскольку с ними не сталкивалась, а вот что касается людей с жёлтой кожей, никогда не ощущала отчуждения. Во мне самой «жёлтая» кровь, ведь мои предки из Рязани, а там побывал Батый. Посмотришь на фотографии бабушки - настоящая монголка. Ощущение общности людей во мне всегда было сильно.
С котом Тюпой
А по-хорошему...должно быть культовым для всех читающих и пишущих на русском.
Ибо если вам нравится японская литература, и вы даже сами пишете иногда хайку, танка и заметки "то, что трогает" в стиле "Записок у изголовья", ооочень велик шанс, что вы пишете не в японском стиле, а в стиле Марковой.
Ей единственной удалось поймать и передать уникальное свойство японской словесности - "котодама" (душу слова), когда слово практически становится реальностью и творит реальность (никакой местечковой мистики, это то, что хорошо известно в фольклоре и в религии).
Именно с ее знаменитого "красного сборника" японской поэзии, выпущенного в 1954 году, в России начался японский бум, который с тех пор никак не заканчивается.
Переводы Марковой с японского в СССР печатались регулярно, а вот ее собственные стихи не публиковались.
В годы Перестройки вышел тоненький сборничек "Луна восходит дважды", быстро ставший библиографической редкостью.
И - о радость! - в прошлом году в издательстве Ивана Лимбаха вышел солидный том "Пока стоит земля".
История книги замечательная: "Habent sua fata libelli. Книги имеют свою судьбу. В издательство обратился неравнодушный к поэзии Веры Марковой читатель, превративший домашний архив поэта в первоначальную рукопись. Глубокий интерес к стихам Веры Марковой пробудило услышанное по радио чтение Аллой Демидовой ее переводов с японского. Мы благодарим Лену Дмитриеву за деятельное участие в подготовке этой книги." В общем, нечего читать? - добейся издания того, что хочешь прочитать.
***
Я по дорогам памяти сквозной
Люблю скитаться, щурясь близоруко,
И вереницу тех, что были мной,
По росту расставляю, словно кукол.
Займи у самой маленькой, займи
Щепотку зоркости и удивленья.
Спроси у той, бегуньи лет семи
Как ей жилось - до светопредставленья.
Займи у этой, не познавшей лжи,
Отмах руки, необратимость речи.
А этой всё по чести доложи,
Она тебя возьмёт к себе на плечи.
***
Луна на том берегу
Бросила мне конец полотенца.
Я стала обматывать полотенцем
Чёрные обгорелые пни,
Чёрные обгорелые головы…
Но мне не хватило луны.
***
Ногтем на полях беседы:
«Складывали в штабеля.
Хоронить не могли.
Ослепли от снега».
День был тих
И остался тих.
Только где-то
На самом краю неподвижной памяти
Комариным звоном запели стёкла.
***
Прощайте, дебри,
Прощайте, звери,
И тростником оперённые реки,
И рыбы в панцире героя!
Прощайте,
Копыта-молотобойцы
И не тронутые ничьей рукой
Сосцы малины…
***
А так ли трудно расчеловечиться
По волчьим законам,
По нраву овечьему?
Надо лишь думать шумом, шумом,
Спрессованным, утрамбованным шумом.
Всё громче, всё ниже по косогорам -
Сверчки в сумерках -
Думаем хором.
А долго ли снова вочеловечиться?
Недолго,
Недолго,
Не дольше вечности.
ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО
(фотоснимок)
Стоим, взявшись за руки,
В саду последнего лета,
Глаза твои уже знают,
И тело почти бестелесно.
Оно становится музыкой,
Окрылено рифмой.
Я руку сжимаю крепко,
Но как удержать птицу?
Сам Иоганн Себастьян играет
На органе небесного ветра,
И с горы-усыпальницы
Волошин медленно сходит.
Уже собрались гости
На встречу с юным влюблённым,
И от меня ушёл ты
С той же лёгкой улыбкой.
***
Небо неторопливо.
Улиткой выставит рожки и втянет.
С детства знакомая игра.
Любит стоять за спиной.
Дышит, шепчет,
А оглянешься - нет никого.
Не спешит.
Знает, за кем последнее слово.
***
Я думаю,
Есть для стихов Элизиум
Не в нашей, людской,
Но в божественной памяти.
Там живут они,
Пока мы сгораем.
По ночам
Мы дышим их светом.
Я знаю,
Есть для стихов геенна
В черной неиссякаемой памяти.
Там,
Мерцая, словно гнилушки,
Лишенные света,
Кажутся светом,
Ибо горшей муки
Не ведает даже Девятый круг.
Из интервью с Верой Марковой (Япония сегодня №9 2004)
Родилась я в Минске в семье инженера. Когда началось наступление немцев в первую мировую, отца перевели в Пермь, но после Февральской революции мы оказались в Петрограде. Отец, инженер-путеец, получил назначение в Министерство путей сообщения. В Петрограде на нас обрушились все тяготы холодной и голодной зимы. Тогда я заболела тяжёлой формой туберкулёза. Как выжила, не знаю. Весь организм был поражён. Спасло то, что меня отправили в Крым.
Выбирая профессию, я сначала думала стать биологом, но получилось иначе. Поскольку болезнь привязала меня к комнате, к письменному столу, я до поступления в 1927 году в университет самостоятельно занималась итальянским и английским. Много читала и скоро поняла, что по призванию - филолог. При выборе языка в университете мне помогла мама. Она сказала, что европейские языки я смогу выучить самостоятельно, поэтому нужно взять какой-нибудь действительно трудный, «так будет интереснее». Мама была мудрой женщиной, профессии самой обыкновенной - медсестра. В университете на мой вопрос, какие языки «самые трудные», мне назвали китайский, японский и арабский. Кто-то сказал, что японский преподаёт Николай Иосифович Конрад, которого вот-вот ждут из Японии и о котором известно, что занятия он ведёт удивительно интересно. Я решила, пусть будет японский и записалась в японскую группу.
…Я была уже на третьем курсе, когда из Японии вернулся Николай Александрович Невский. Занятия стали необычайно интересными -язык эпохи Нара, Токугава, диалектология. Однако вскоре на нашу студенческую голову свалилась беда. Тогда в стране появился лозунг «Пятилетку в четыре года!», и каким-то нелепым образом призыв перенесли на учебный процесс. Мало того, в вузах выдвинули встречный план - учиться не четыре, а три с половиной года! Мы, студенты, просили, чтобы нам дали возможность нормально доучиться. С большим трудом удалось получить разрешение начальства на дополнительные два-три месяца. Дескать, «положенные» три с половиной мы уже отучились! Прервав учебный процесс, мы лишились многого. Могли бы и профессии лишиться, если бы не такие личности, как Конрад и Невский.
Они были разного плана - и как люди, и как преподаватели. Конрад отличался умением систематизировать материал, подавать его студентам планомерно, от более лёгкого к более трудному, необычайно сжато и строго логически, строить точные схемы грамматики и развития литературы. В этом отношении он был блестящий методист. Конрад великолепно владел речью, так что его лекции доставляли огромное удовольствие.
Что касается Невского, то он всего этого или не умел, или, скорее, не хотел. Он входил в аудиторию, сразу давал текст и начинал его читать, требуя, чтобы мы старались понимать написанное. По ходу он сопровождал текст комментариями, объяснял нам грамматические нюансы, тонкости языка. Он не был строгим методистом, не мог быть и не хотел. Но он, не прибегая к строгой методологии, к сложным построениям, мог на живых примерах объяснить сложнейшие вещи. Он великолепно владел русским языком, но при этом никогда не прибегал к стилизации, не подыскивал какие-то старинные выражения. Говорил живым, образным языком, можно даже сказать, народным. Он вообще был фольклористом, был им и в переводах с японского, всегда удивительно живых. Таким образом, Невский вводил в суть вопроса как бы естественно, буднично, в то время как Конрад строго вёл нас по компасу, как капитан. Невский же бросал учеников в воду и говорил: плывите, обещая в случае необходимости протянуть руку.
Чтение с Невским японских текстов всегда было увлекательным. Он как бы входил в роль: если это по тексту был весёлый квартал, он вдавался в историю гейш, вёл с ними откровенные беседы. И в своей повседневной жизни он проявлял удивительное умение подходить к людям. Сам делился с нами, и мы в ответ рассказывали ему о своих радостях и бедах. Драгоценный талант проникновения в душу человека.
Во мне Невский угадал тягу к фольклору, к поэзии, то, что Конрад, который ко мне хорошо относился и которого я с любовью вспоминаю, так и не увидел. А Невский сразу почувствовал и всячески поощрял. Великий педагог. Невский настолько запал мне в душу, что, когда я переводила Тикамацу, он постоянно стоял перед моими глазами, я как бы сверялась: вот это он бы понял, одобрил, за это бы пожурил, требуя перевести поточнее. Всю жизнь я слушала его внутренний голос, он неизменно оставался советчиком моей души.
…Близкие мне люди считают, что я мало печатаюсь. Но я всё время пишу стихи. Я никогда не хотела, да и не умела делать так, чтобы печататься. Но мне всегда нужна была поэтическая пища. Я её нашла в Японии. Очевидно, в этой стране есть что-то близкое, созвучное мне.
…Как-то в 1950-е я совершенно случайно набрела на почти неизвестную тогда американскую поэтессу Эмили Дикинсон. Чрезвычайно увлеклась её стихами, выпустила книгу переводов. Всемирная же слава пришла к Дикинсон намного позже, в 60-е. Сейчас о ней уже знает весь мир. Открытием этого «белого пятна» я очень горжусь. Ведь она не то что в мире, в своей собственной стране была почти совершенно неизвестна. И как трудно мне было опубликовать переводы её стихов!
…Когда я познакомилась с Корнеем Ивановичем Чуковским, он мне сказал: «Как, востоковед? Это ошибка. Вы не востоковед. Вы сказочница. Хочу, чтобы вы перевели все сказки мира.» Он был максималист. Когда же я ответила: «Корней Иванович, это совершенно невозможно, я японовед и буду им всегда», он заметил: «Как же вы такого маху дали? Нет, вас не поняли». В конце концов, дело закончилось тем, что вот лежат тома японских сказок, которые я перевела. Любовь к фольклору разных стран - это то, что с детства во мне жило.
…Жаль, что здоровье не позволяет мне сейчас поехать в Японию. Раньше это было просто невозможно, сейчас же не позволяет здоровье. Я так и не увидела тех мест, где жили мои японские поэты…
…Когда я вспоминаю детство и сравниваю с тем, что вижу теперь, то кажется, я нахожусь в ином мире, на другой планете. Я помню медленные поезда, помню воздух, который буквально звенел от стрекоз, благоухал от массы степных и полевых цветов. Теперь этого уже нет. Я вижу обеспложенные поля и огромное количество техники.Человек всё больше отрывается от природы. Подмосковная Щербинка, в которой я проводила лето, когда-то благоухала цветами, а теперь это промышленный центр. Реки изменились. Всё это за одну мою жизнь. Что будет дальше, я сказать не могу.
…Вначале я была очень реалистически настроенным человеком и не очень верила в возможность таких явлений в мозгу, которые выходят за пределы научно возможного. Но каждый раз в моменты потрясений и катастроф мой мозг выдавал сюрпризы. Оказывается, существуют-таки предчувствия. Существует передача мыслей на расстоянии. Есть и другие странные явления, о которых я не хочу сейчас говорить. Когда я всё это пережила, я поняла, что наш мозг ещё не познан. Человек находится в процессе познания, но при этом не исключено, что он стоит в центре мира, в том числе и я, старуха, не бог весть что из себя представляющая. Почему? Потому что человек - это организованная мыслящая материя. Вот эта материя, возможно, была единожды создана, а возможно, ещё где-то создаётся, мы не знаем, и вот сейчас откуда-то смотрит на нас. Бывают минуты, когда чувствуешь себя частью мира, мир в вас и вы в мире. Это отражено в фольклоре. Это отражено в поэзии.
…Я считаю, что у человека есть третья сигнальная система. У меня бывают периоды, когда мысли, абсолютно новые идеи рождаются со страшной силой…В одном стихотворении такие у меня строчки, они не надуманные:
О ты непонятное посещение,
Когда внезано мной сказано
Души непонятное свечение…
«Непонятное посещение» - это когда взрывается разум. Оно описано много раз людьми творчества в поэзии и прозе, но что это, я не знаю.
…А что такое «Восток -Запад»? Америка, например, по отношению к Японии - это Восток. В действительности, в мире нет Востока и Запада. Есть Шар, вращающийся во Вселенной…
Возможно, я так глубоко верю в это потому, что с самого детства не ощущала деления на расы. О неграх не говорю, поскольку с ними не сталкивалась, а вот что касается людей с жёлтой кожей, никогда не ощущала отчуждения. Во мне самой «жёлтая» кровь, ведь мои предки из Рязани, а там побывал Батый. Посмотришь на фотографии бабушки - настоящая монголка. Ощущение общности людей во мне всегда было сильно.
С котом Тюпой