Зоряна Живка (Зоя Жук)
«Світи і сад» - "світи" здесь в значении «дальние дали, засветье, далеко, словно в другом мире».
Перевод с украинского мой zlatovlaska_1, далее идет авторский текст Зоряны Живки.
Это рассказ из цикла "История моего (на)рода".
Он посвящен памяти моего дедушки - Сикачины Петра Дмитриевича, строителя, садовника и пасечника. На его детство пришлась коллективизация и голодомор 1932-33 годов, а на юность - ІІ Мировая война.
Я написала этот текст 20 лет назад - студенткой, как домашнее задание по курсу "Литературное творчество". Мне оно помогло начать рассказывать историю моей семьи - для себя, для близких и друзей, вписывая в более широкий контекст истории 20 века.
Зоряна Живка
Миры́ и сад
"Тдн-тдн-тдн..." - стучали колеса. Петро прижал ладонь к груди - так же стучало сердце, "...тдн-тдн-тдн..." - и пульс в висках.
"Тдн-тдн-тдн-туды-туды..."
Хотелось задремать, чтобы хоть ненадолго погрузиться в забытье. В вагоне невыносимо воняло - еще неделю назад в нем везли скотину, теперь - людей. Коровы, люди - какая разница, все равно быдло...
- Ааа, матери твоей кныш! Смотри, куда встаешь! - крикнул дядька Нагула.
Мать... Она осталась одна. "Олекса, Васыль, берегите мать, вы теперь за старших..." Леня, Васько, Мыколка, Ганька... мал мала меньше... и мать с ними одна... и война...
Уже второй день стучат колеса: "Тдн-тдн-туды-туды... далеко, на чужбину, в неизвестность..."
- Петрусь, просыпайся! - это отец. - Мы смогли, мы отодрали те две гнилые доски. Уже ночь, на первой станции бежим!
Петро посмотрел на дыру в полу, потом на отца.
- Папа, я не пролезу... Это слишком маленькая дыра...
Дмитрий вздохнул: в эту дыру просунется разве он, гибкий, как уж, и еще тощий Каленик. Но не Петро. "Вот у меня парень! Под два метра вымахал! Дуб!" - хвастал, бывало, соседям, - "Отец ему едва по плечо. А плечо, плечи - богатырь растет!" Рос... Вырос на свою голову.
- Сынок, ты еще ребенок, а это нелюди, враги. Ты беги! Это нам, старым, что уж Бог даст, - дядька Нагула вздохнул, - Тебе еще жить надо.
- Я попробую пролезть.
Поезд остановился.
Но остановка была все же коротковата, а дыра все же маловата... А ему вчера исполнилось семнадцать.
- Боже, помоги нашим добраться домой... - прошептал дядька Нагула. Вылезти успели только Дмитрий и Каленик.
***
Петро до смерти устал. Он обессиленно упал на нары. Спать, дать телу покой. Даже голод был слабее усталости.
Сегодня они целый день загружали и разгружали вагоны. Шелингбер, железная дорога, рабочий лагерь. Хорошо, хоть не в концлагере, как дядя Ригор. Спать.
Сколько месяцев они здесь? Дома уже дозревали осенние яблоки: старая семерёнка, которую прививал еще дед, и джонатан, который прививал он сам, еще мальчишкой, в школе, перед войной... Уцелевшие, спрятанные, драгоценные деревья... Как давно это было! Наверное, в прошлой жизни. А уже цветут яблони. Он сам видел сегодня, когда их вели по улице: возвращаясь в лагерь, проходили мимо дома с большим яблоневым садом. Подул ветерок - и их осыпало дождем розовых лепестков... Когда-то и у них дома был большой сад, давным-давно, Петро тогда маленьким был, а младшие того и не помнят. Потом его вырубил отец - из-за сталинских налогов. Остались только старая дедова семерёнка и груша-дичка, и две сливы-дрысли в живой изгороди.
- Петро, вставай есть... - дядька Нагула толкнул его в плечо.
Вчера они ели вареную морковь, сегодня брюкву, значит, завтра будет свекла, потом - опять морковь... Вчера они разгружали хлеб, пшеницу, родную, украинскую. Так хорошо было украсть и съесть горсть зерна. А неделю назад он украл маленькую консерву. У него длинный жилет, потому что и сам он длинный, и карманы большие, а подкладка дырявая. Так ловко спрятал ту консервочку, даже стража не нашла. А свои взяли и отобрали, дядя Афанасий и Николай. Если бы еще чужие! А это же свои, из соседнего угла дядьки... "Немец нас в быдло превратил, а мы и сами друг другу псами горло перегрызть готовы".
Петро вздрогнул и сплюнул. Он стоял на улице возле барака. Ночь звездами осыпала небо. "Они - словно зерна пшеницы. И как яблоневые лепестки. Звезды. Когда вернусь домой, посажу большой яблоневый сад, большой-пребольшой".
***
Вчера у них был праздник - последний день месяца, то есть день зарплаты и выходной.
Им платили целых семьдесят оккупационных марок, хотя здесь это было всего семь настоящих марок, но все же какие-то средства... Странно иметь деньги и не иметь возможности их потратить. Все продукты по карточкам. Дважды они ходили в кино. Выходной - так хорошо ходить по городу без конвоиров. Чувствуешь себя свободным человеком. Почти.
А потом Петро купил себе ботинки, пусть старые, но целые, потому что свои, домашние, уже разлезлись...
А однажды все вместе купили мороженого. Мороженое и конфеты - единственное, что можно купить без карточек. Так вот они взяли и купили целое ведро мороженого. Розового клубничного мороженого. Сидели вместе вокруг ведра и вволю ели мороженое.
А раз он попробовал яблоко, настоящее краснобокое, большое и душистое яблоко. Это было как раз в прошлом месяце, в выходной. Он возвращался той дорогой, что мимо дома с большим садом. У калитки стояла девочка лет десяти и ела яблоко. В руках у нее было еще одно. Петро всегда медленно проходил мимо этого сада: смотрел, как он цветет, как завязываются яблочки, мелкие, зелененькие, как пуговки, как они растут и наливаются. Вот уже и созрели. Девочка ему улыбнулась и бросила яблоко. Он поймал его и тоже улыбнулся:
- Danke.
- Marta! - позвала женщина у веранды и девочка побежала домой, а он пошел дальше. Тоже домой, то есть, в барак.
***
Был еще один праздник. Тот надзиратель исчез навсегда.
Он невзлюбил Петра с первого же дня. Неизвестно за что тупо ненавидел и не упускал ни одного случая ударить. Каждое его дежурство Петро боялся, как смерти. Мелкий щуплик, против Петра тот Ральф был, словно щенок, но знал, что узник беззащитен...
Несколько дней назад это увидел офицер. Хороший человек, даром что немец. У него два сына на фронте, еще живы. Офицер обругал Ральфа, сказал, что предупреждал его уже, и если тот такой храбрый, то завтра же отправится на фронт, чтобы не пропала даром такая воинская сила и храбрость. Петро хорошо это услышал, он хорошо понимал по-немецки, потому что до войны успел закончить семилетку, да и войне уже - три с лишним года.
Ральф побелел, как известь... На вчерашнее дежурство заступил другой охранник. Можно жить.
***
В Европе открыли второй фронт, теперь остарбайтеры не только грузили, но и чинили поврежденную бомбардировками железную дорогу.
Уже улетело в теплые края бабье лето. Ноябрило. Вот и еще один год на чужбине. В рабстве. "Что там дома? Живы ли?.."
Сегодня должны были разобрать целый эшелон. Он гигантским раненым змеем лежал при въезде в город, перекрыв связь и движение... Вчера из-за бомбежки поезд сошел с рельсов, несколько вагонов перевернулось. Надо разобрать его, разгрузить то, что уцелело, расчистить колею. Будни.
Петро стоял на крыше вагона, когда снова налетели американские самолеты. Все разбежались, попрятались кто куда. Петро поскользнулся и полетел вниз через дыру в кровле. И шлепнулся во что-то густое и сладкое. Это был чан с повидлом. Крышка исчезла куда-то и повидло стояло открытое под открытым небом. Тысячи литров густого душистого яблочного повидла. Петро вынырнул и подплыл к краю чана. Попробовал вылезти - где там, как в болоте. "А вкусное повидло, ему всё нипочём, сладкое..." Где-то рядом падала с неба смерть и сотрясали вселенную взрывы. Петро уже до тошноты наелся повидла и замерз, начали терпнуть руки. "Вот забавно будет, если я в этом повидле утону!.."
Наконец наступила тишина и он начал звать на помощь.
А под вечер его нашли и вытащили. Еще долго после этого пах яблочным повидлом старый жилет.
***
"Тдн-тдн-тдн..." - снова стучали колеса, теперь уже домой.
Их освободили американцы. Три месяца он провел в лагере для освобожденных. Американцы неплохие ребята, хорошо кормили, предлагали ехать к ним, в Америку. Петро уже почти решился. А что, - ему, молодому, на Петра и Павла только-только двадцать минуло - перед ним вся жизнь, будто поле, и целый мир. Чужбина? Так и что, он уже третий год на чужбине. Работать с детства привык...
...Но вдруг приснилась мать. Она там одна... Жив ли отец? И мелких куча... Домой!
"Тдн-тдн-туды-туды... домой.... Домой!" - стучат колеса.
***
Люди мёрли как мухи. От холода, голода, болезней и тяжелого труда. Они валили лес на Кавказе.
"Мы предатели?! Фашистские прихвостни?! Господи, где Твоя правда?"
"Бежать, бежать... И как можно скорее, потому что сдохну, как собака!" Дядька Нагула уже сбежал. Поймают - расстреляют, а не сбежишь - все равно смерть. А так может и повезет.
Палачи, палачи... Свои хуже немцев, потому что немцы заставляли работать, но хоть есть давали, а свои даже есть не дают. Хоть той же брюквы, чтоб её...
***
В "своем" лагере Петро пробыл год.
Вот уж две недели, как в пути. Сбежал.
Вечер, еще тепло, ранняя осень. Сумерки. Трещат в траве последние кузнечики.
Петро выглянул из оврага - вон виден дом. Скоро и вовсе стемнеет.
Одарка сидит у окна. "Скорей бы уже свекла пошла!.." Вот взять сахарной свеклы и сварить. А потом в тот отвар - груш сушеных. И вкусно и сытно. Спят на печи дети. Тихо.
Ходила на базар, меняла новую юбку на макуху, а та оказалась с дурманом, чуть не подурели все. А Дмитро еще в армии. Уже больше года, как война прошла, а его нет и нет. Дважды из плена убегал, дал Бог - вернулся, так и из армии вернется. Ох, вернется ли... Тяжко, тяжко одной, а их, малых, шестеро.
В колыбели заплакал ребенок.
Спи, Ивасичек, спи.
Это ей Бог вместо Петра сына дал. Только Петро уже парень был, а этот - мизинчик.
Кто-то постучал в окно.
- Мама, откройте!
"Что за мара!"
Опять:
- Мама, откройте, это я, Петро!
Страшное, заросшее, измученное лицо смотрит на нее сквозь оконное стекло.
"Свят, свят!" - Одарка перекрестилась.
- Мама, откройте, это я, Петро!
- Иди прочь, бандюга! Моего Петра немцы в сорок втором убили! Нечего у нас воровать, кроме голодных ртов!
- Мама, поверьте, это я, ваш Петро! Я не умер! Был у немцев три года, потом в нашем лагере на Кавказе. У наших было хуже, чем у немцев, чуть не сдох, но сбежал, вернулся. Поверьте, мама!
Одарка расплакалась... Проснулись дети. Заплакали - страшно им.
Петро сидел на пороге и тоже плакал, как дитя... Как это? Неужто родная мать его не узнает? Как же это?!
Он сидел на бревне, под старой семерёнкой, закрыв ладонями лицо, все вспоминал: как давно это было - детство, юность... Как в другой жизни. А теперь нет ничего - его, Петра, немцы убили еще в сорок втором, а тут на пороге сидит призрак, призрак...
Дверь приоткрылась. Одарка вышла на улицу и тихонько подошла к нему. Несмело положила руку на плечо...
Он упал на колени и обнял ее.
- Мама, это я, Петро, я живой, я вернулся...
Закукарекал петух, ветер качнул ветку, в траву упало яблоко, покатилось. Одарка провела ладонью по незнакомому, чужому лицу:
- Сыночек!.. Всё-таки вернулся!..
***
Петро скрывался несколько дней, потом поехал на заработки на Львовщину, чтобы спасти семью от голода, и привез два мешка зерна. Потом несколько лет отбывал "трудовую повинность" на строительстве, сначала дома, на Фастовщине, потом в Севастополе. Всю жизнь носил унизительное "звание" остарбайтера с негласным запретом баллотироваться в правление колхоза, хотя и был лучшим бригадиром села.
Отец, Дмитро, вернулся в 1947 году. Афанасий, Ригор, Нагула также вернулись в село.
Все дети в семье выжили.
В 1953 году законодательство в отношении колхозников немного смягчилось. Петро, уже женатый, получил для своей молодой, но уже полной малышни, семьи два новых участка земли под огород. Поэтому на старом огороде, на склоне оврага возле дома, посадил большой яблоневый сад, каждое дерево в котором прививал собственными руками.
С тех пор прошли десятки лет, но сад до сих пор плодоносит.
https://www.facebook.com/zorianazhyvka/posts/pfbid0LmXyECJehn1DZ2H2XkjJ3AUeaT9vgA38LDvvgfqeARY5JWv9joiZX442PK9nzYmDl
От автора:
Продолжаю цикл постов к ноябрьскому #зажгисвечу
Одна из тех страшных вещей, которыми ломали украинцев при советах - это налог на деревья (и кусты) и массовая принудительная вырубка садов.
Их было несколько: 1929-го, 1939-го, 1948-го и последний, 1953-го, буквально перед самой смертью Сталина.
В некоторых селах люди сами вырубали деревья и кусты, потому что нечем было платить (за неуплату наказывали). В других - это делали показательно бригады "буксиров" и красноармейцев.
Отменили его в 1954 г.
То, какое влияние имел этот аспект геноцида на украинскую культуру - трудно оценить. Об этом подробно должны говорить как историки, так и ботаники. Но если коротко: были уничтожены десятки старинных сортов яблок, груш, слив, жерделей и морелей (старые разновидности абрикос), смородины, вишен, черешен, малины, земляники, бросквины (старинное название персиков). Вот вы пробовали когда-нибудь дули? Не те, что с маком, а я имею в виду разновидность мелких ранних летних груш, очень душистых и сладких, он был распространен на территории Речи Посполитой с 16 в. (и до 19 в. не имел конкурентов). Некоторые культуры - чишкун, айва, старинные сорта орехов, вишнево-черешневые гибриды, персики - просто исчезли, иногда даже названий не осталось... (Мне казалось, что физалис - это новая культура. А оказывается, его массово выращивали в кон. 19 в. и называли фонарником.)
...А вместе с этим всем - исчезли рецепты сладостей и домашних наливок.
И даже слова - исчезли.
Вот вы знали, что первоначально означало слово "смаколык"? [вкусняшка]
На Фастовщине, в районе сёл Яхнов и Малая Половецкая еще с царских времен - с отмены крепостного права и до первого налога на сады, то есть почти три поколения - крестьяне выращивали на продажу для Киева массово фрукты и ягоды. Каждая семья имела свою специализацию - смородина, малина, крыжовник... или яблоки, или вишни. А "смаколык" - это цукаты, изготовленные по принципу сухого киевского варенья.
Когда налог на сад отменили, мой дед - Петро Сикачина - задумал посадить сад. Это была его ведущая мечта, жизненная опора. В том же году крестьянам-колхозникам разрешили иметь большие приусадебные участки. И вот семья получила более ровный надел на огород, а склон оврага разрешено было засадить садом и использовать под сенокос. А сам овраг - для сдерживания эрозии - засадить быстрорастущими деревьями (дед посадил вербы, осокоры, ольхи, терносливы, а также лещину и бузину). Эрозия прекратилась. В целом тогда по селу было высажено много деревьев - лесополосы между полями, сдерживающие балки по оврагам, ели, ивы, осокоры, тополя, дубы. Это по сути спасло село и поля вокруг него. Иначе бы пришли суховеи.
Так вот, чтобы посадить сад из яблонь и груш - все деревья дед сам прививал - он обошел все близлежащие села в поисках черенков. Потому что плодовых деревьев, уцелевших - были единицы. Ему удалось раздобыть: донешту, антоновку, семеренку, пепенку, шафран, папировку (белый налив), джонатан, снежный кальвин (снежный кальвиль), и еще какое-то мелкое раннее сладкое яблоко (на моей памяти у нас его никто, кроме коровы не ел, в Винницкой области это - "канхветка"). Кроме того, 4 сорта груш. Сливы и вишни росли дикие. 4 сортовые сливы посажены были уже в конце 1960х. Труднее всего было восстановить популяцию абрикос и орехов - дедовы младшие братья, которые стали военными, присылали деду косточки с Кавказа. Еще одну морелию, местную, дед нашел в лесополосе. Смородина у нас росла дикая - огромные кусты в полтора человеческих роста, с мелкими кислыми ягодами, очень благоуханными. Погодки и малина появились позже.
К деревьям относились с благоговением. Срубить? Грех. Каждое вымерзшее или поломанное бурей дерево - оплакивали. Каждая весенняя посадка - праздник и символический акт "я живу, я расту, я верю в будущее... и даже когда я умру, деревья - останутся".
Википедия пишет, что восстановить ущерб, нанесенный этими сталинскими указами и утолить "фруктовый голод", удалось в 1969 г. Как по мне, восстановить ущерб так никогда и не удалось - утраченные сорта и культуры, природные гибриды... они потеряны навеки. Остановка селекции и развития на три десятилетия - это утраченное время. И главное, что исцелит душевную боль тех, кто помнил с детства, как изверги в черном с красными звездами вырубали едва расцветшие сады? Такие раны исцеляет только Бог. Такие грехи прощает только Бог. Наш долг - помнить.
Мой рассказ, посвященный памяти дедушки - "Миры и сад".
https://www.facebook.com/zoja.zhuk/posts/pfbid0eqQToZM6a4VDj3eAYXmuSapZwjoNovYcx5rQ4QYnEFLpQpSQngwu3sLuVkPytVNal
Перевод с украинского мой zlatovlaska_1, далее идет авторский текст Зоряны Живки.
Это рассказ из цикла "История моего (на)рода".
Он посвящен памяти моего дедушки - Сикачины Петра Дмитриевича, строителя, садовника и пасечника. На его детство пришлась коллективизация и голодомор 1932-33 годов, а на юность - ІІ Мировая война.
Я написала этот текст 20 лет назад - студенткой, как домашнее задание по курсу "Литературное творчество". Мне оно помогло начать рассказывать историю моей семьи - для себя, для близких и друзей, вписывая в более широкий контекст истории 20 века.
Зоряна Живка
Миры́ и сад
"Тдн-тдн-тдн..." - стучали колеса. Петро прижал ладонь к груди - так же стучало сердце, "...тдн-тдн-тдн..." - и пульс в висках.
"Тдн-тдн-тдн-туды-туды..."
Хотелось задремать, чтобы хоть ненадолго погрузиться в забытье. В вагоне невыносимо воняло - еще неделю назад в нем везли скотину, теперь - людей. Коровы, люди - какая разница, все равно быдло...
- Ааа, матери твоей кныш! Смотри, куда встаешь! - крикнул дядька Нагула.
Мать... Она осталась одна. "Олекса, Васыль, берегите мать, вы теперь за старших..." Леня, Васько, Мыколка, Ганька... мал мала меньше... и мать с ними одна... и война...
Уже второй день стучат колеса: "Тдн-тдн-туды-туды... далеко, на чужбину, в неизвестность..."
- Петрусь, просыпайся! - это отец. - Мы смогли, мы отодрали те две гнилые доски. Уже ночь, на первой станции бежим!
Петро посмотрел на дыру в полу, потом на отца.
- Папа, я не пролезу... Это слишком маленькая дыра...
Дмитрий вздохнул: в эту дыру просунется разве он, гибкий, как уж, и еще тощий Каленик. Но не Петро. "Вот у меня парень! Под два метра вымахал! Дуб!" - хвастал, бывало, соседям, - "Отец ему едва по плечо. А плечо, плечи - богатырь растет!" Рос... Вырос на свою голову.
- Сынок, ты еще ребенок, а это нелюди, враги. Ты беги! Это нам, старым, что уж Бог даст, - дядька Нагула вздохнул, - Тебе еще жить надо.
- Я попробую пролезть.
Поезд остановился.
Но остановка была все же коротковата, а дыра все же маловата... А ему вчера исполнилось семнадцать.
- Боже, помоги нашим добраться домой... - прошептал дядька Нагула. Вылезти успели только Дмитрий и Каленик.
***
Петро до смерти устал. Он обессиленно упал на нары. Спать, дать телу покой. Даже голод был слабее усталости.
Сегодня они целый день загружали и разгружали вагоны. Шелингбер, железная дорога, рабочий лагерь. Хорошо, хоть не в концлагере, как дядя Ригор. Спать.
Сколько месяцев они здесь? Дома уже дозревали осенние яблоки: старая семерёнка, которую прививал еще дед, и джонатан, который прививал он сам, еще мальчишкой, в школе, перед войной... Уцелевшие, спрятанные, драгоценные деревья... Как давно это было! Наверное, в прошлой жизни. А уже цветут яблони. Он сам видел сегодня, когда их вели по улице: возвращаясь в лагерь, проходили мимо дома с большим яблоневым садом. Подул ветерок - и их осыпало дождем розовых лепестков... Когда-то и у них дома был большой сад, давным-давно, Петро тогда маленьким был, а младшие того и не помнят. Потом его вырубил отец - из-за сталинских налогов. Остались только старая дедова семерёнка и груша-дичка, и две сливы-дрысли в живой изгороди.
- Петро, вставай есть... - дядька Нагула толкнул его в плечо.
Вчера они ели вареную морковь, сегодня брюкву, значит, завтра будет свекла, потом - опять морковь... Вчера они разгружали хлеб, пшеницу, родную, украинскую. Так хорошо было украсть и съесть горсть зерна. А неделю назад он украл маленькую консерву. У него длинный жилет, потому что и сам он длинный, и карманы большие, а подкладка дырявая. Так ловко спрятал ту консервочку, даже стража не нашла. А свои взяли и отобрали, дядя Афанасий и Николай. Если бы еще чужие! А это же свои, из соседнего угла дядьки... "Немец нас в быдло превратил, а мы и сами друг другу псами горло перегрызть готовы".
Петро вздрогнул и сплюнул. Он стоял на улице возле барака. Ночь звездами осыпала небо. "Они - словно зерна пшеницы. И как яблоневые лепестки. Звезды. Когда вернусь домой, посажу большой яблоневый сад, большой-пребольшой".
***
Вчера у них был праздник - последний день месяца, то есть день зарплаты и выходной.
Им платили целых семьдесят оккупационных марок, хотя здесь это было всего семь настоящих марок, но все же какие-то средства... Странно иметь деньги и не иметь возможности их потратить. Все продукты по карточкам. Дважды они ходили в кино. Выходной - так хорошо ходить по городу без конвоиров. Чувствуешь себя свободным человеком. Почти.
А потом Петро купил себе ботинки, пусть старые, но целые, потому что свои, домашние, уже разлезлись...
А однажды все вместе купили мороженого. Мороженое и конфеты - единственное, что можно купить без карточек. Так вот они взяли и купили целое ведро мороженого. Розового клубничного мороженого. Сидели вместе вокруг ведра и вволю ели мороженое.
А раз он попробовал яблоко, настоящее краснобокое, большое и душистое яблоко. Это было как раз в прошлом месяце, в выходной. Он возвращался той дорогой, что мимо дома с большим садом. У калитки стояла девочка лет десяти и ела яблоко. В руках у нее было еще одно. Петро всегда медленно проходил мимо этого сада: смотрел, как он цветет, как завязываются яблочки, мелкие, зелененькие, как пуговки, как они растут и наливаются. Вот уже и созрели. Девочка ему улыбнулась и бросила яблоко. Он поймал его и тоже улыбнулся:
- Danke.
- Marta! - позвала женщина у веранды и девочка побежала домой, а он пошел дальше. Тоже домой, то есть, в барак.
***
Был еще один праздник. Тот надзиратель исчез навсегда.
Он невзлюбил Петра с первого же дня. Неизвестно за что тупо ненавидел и не упускал ни одного случая ударить. Каждое его дежурство Петро боялся, как смерти. Мелкий щуплик, против Петра тот Ральф был, словно щенок, но знал, что узник беззащитен...
Несколько дней назад это увидел офицер. Хороший человек, даром что немец. У него два сына на фронте, еще живы. Офицер обругал Ральфа, сказал, что предупреждал его уже, и если тот такой храбрый, то завтра же отправится на фронт, чтобы не пропала даром такая воинская сила и храбрость. Петро хорошо это услышал, он хорошо понимал по-немецки, потому что до войны успел закончить семилетку, да и войне уже - три с лишним года.
Ральф побелел, как известь... На вчерашнее дежурство заступил другой охранник. Можно жить.
***
В Европе открыли второй фронт, теперь остарбайтеры не только грузили, но и чинили поврежденную бомбардировками железную дорогу.
Уже улетело в теплые края бабье лето. Ноябрило. Вот и еще один год на чужбине. В рабстве. "Что там дома? Живы ли?.."
Сегодня должны были разобрать целый эшелон. Он гигантским раненым змеем лежал при въезде в город, перекрыв связь и движение... Вчера из-за бомбежки поезд сошел с рельсов, несколько вагонов перевернулось. Надо разобрать его, разгрузить то, что уцелело, расчистить колею. Будни.
Петро стоял на крыше вагона, когда снова налетели американские самолеты. Все разбежались, попрятались кто куда. Петро поскользнулся и полетел вниз через дыру в кровле. И шлепнулся во что-то густое и сладкое. Это был чан с повидлом. Крышка исчезла куда-то и повидло стояло открытое под открытым небом. Тысячи литров густого душистого яблочного повидла. Петро вынырнул и подплыл к краю чана. Попробовал вылезти - где там, как в болоте. "А вкусное повидло, ему всё нипочём, сладкое..." Где-то рядом падала с неба смерть и сотрясали вселенную взрывы. Петро уже до тошноты наелся повидла и замерз, начали терпнуть руки. "Вот забавно будет, если я в этом повидле утону!.."
Наконец наступила тишина и он начал звать на помощь.
А под вечер его нашли и вытащили. Еще долго после этого пах яблочным повидлом старый жилет.
***
"Тдн-тдн-тдн..." - снова стучали колеса, теперь уже домой.
Их освободили американцы. Три месяца он провел в лагере для освобожденных. Американцы неплохие ребята, хорошо кормили, предлагали ехать к ним, в Америку. Петро уже почти решился. А что, - ему, молодому, на Петра и Павла только-только двадцать минуло - перед ним вся жизнь, будто поле, и целый мир. Чужбина? Так и что, он уже третий год на чужбине. Работать с детства привык...
...Но вдруг приснилась мать. Она там одна... Жив ли отец? И мелких куча... Домой!
"Тдн-тдн-туды-туды... домой.... Домой!" - стучат колеса.
***
Люди мёрли как мухи. От холода, голода, болезней и тяжелого труда. Они валили лес на Кавказе.
"Мы предатели?! Фашистские прихвостни?! Господи, где Твоя правда?"
"Бежать, бежать... И как можно скорее, потому что сдохну, как собака!" Дядька Нагула уже сбежал. Поймают - расстреляют, а не сбежишь - все равно смерть. А так может и повезет.
Палачи, палачи... Свои хуже немцев, потому что немцы заставляли работать, но хоть есть давали, а свои даже есть не дают. Хоть той же брюквы, чтоб её...
***
В "своем" лагере Петро пробыл год.
Вот уж две недели, как в пути. Сбежал.
Вечер, еще тепло, ранняя осень. Сумерки. Трещат в траве последние кузнечики.
Петро выглянул из оврага - вон виден дом. Скоро и вовсе стемнеет.
Одарка сидит у окна. "Скорей бы уже свекла пошла!.." Вот взять сахарной свеклы и сварить. А потом в тот отвар - груш сушеных. И вкусно и сытно. Спят на печи дети. Тихо.
Ходила на базар, меняла новую юбку на макуху, а та оказалась с дурманом, чуть не подурели все. А Дмитро еще в армии. Уже больше года, как война прошла, а его нет и нет. Дважды из плена убегал, дал Бог - вернулся, так и из армии вернется. Ох, вернется ли... Тяжко, тяжко одной, а их, малых, шестеро.
В колыбели заплакал ребенок.
Спи, Ивасичек, спи.
Это ей Бог вместо Петра сына дал. Только Петро уже парень был, а этот - мизинчик.
Кто-то постучал в окно.
- Мама, откройте!
"Что за мара!"
Опять:
- Мама, откройте, это я, Петро!
Страшное, заросшее, измученное лицо смотрит на нее сквозь оконное стекло.
"Свят, свят!" - Одарка перекрестилась.
- Мама, откройте, это я, Петро!
- Иди прочь, бандюга! Моего Петра немцы в сорок втором убили! Нечего у нас воровать, кроме голодных ртов!
- Мама, поверьте, это я, ваш Петро! Я не умер! Был у немцев три года, потом в нашем лагере на Кавказе. У наших было хуже, чем у немцев, чуть не сдох, но сбежал, вернулся. Поверьте, мама!
Одарка расплакалась... Проснулись дети. Заплакали - страшно им.
Петро сидел на пороге и тоже плакал, как дитя... Как это? Неужто родная мать его не узнает? Как же это?!
Он сидел на бревне, под старой семерёнкой, закрыв ладонями лицо, все вспоминал: как давно это было - детство, юность... Как в другой жизни. А теперь нет ничего - его, Петра, немцы убили еще в сорок втором, а тут на пороге сидит призрак, призрак...
Дверь приоткрылась. Одарка вышла на улицу и тихонько подошла к нему. Несмело положила руку на плечо...
Он упал на колени и обнял ее.
- Мама, это я, Петро, я живой, я вернулся...
Закукарекал петух, ветер качнул ветку, в траву упало яблоко, покатилось. Одарка провела ладонью по незнакомому, чужому лицу:
- Сыночек!.. Всё-таки вернулся!..
***
Петро скрывался несколько дней, потом поехал на заработки на Львовщину, чтобы спасти семью от голода, и привез два мешка зерна. Потом несколько лет отбывал "трудовую повинность" на строительстве, сначала дома, на Фастовщине, потом в Севастополе. Всю жизнь носил унизительное "звание" остарбайтера с негласным запретом баллотироваться в правление колхоза, хотя и был лучшим бригадиром села.
Отец, Дмитро, вернулся в 1947 году. Афанасий, Ригор, Нагула также вернулись в село.
Все дети в семье выжили.
В 1953 году законодательство в отношении колхозников немного смягчилось. Петро, уже женатый, получил для своей молодой, но уже полной малышни, семьи два новых участка земли под огород. Поэтому на старом огороде, на склоне оврага возле дома, посадил большой яблоневый сад, каждое дерево в котором прививал собственными руками.
С тех пор прошли десятки лет, но сад до сих пор плодоносит.
https://www.facebook.com/zorianazhyvka/posts/pfbid0LmXyECJehn1DZ2H2XkjJ3AUeaT9vgA38LDvvgfqeARY5JWv9joiZX442PK9nzYmDl
От автора:
Продолжаю цикл постов к ноябрьскому #зажгисвечу
Одна из тех страшных вещей, которыми ломали украинцев при советах - это налог на деревья (и кусты) и массовая принудительная вырубка садов.
Их было несколько: 1929-го, 1939-го, 1948-го и последний, 1953-го, буквально перед самой смертью Сталина.
В некоторых селах люди сами вырубали деревья и кусты, потому что нечем было платить (за неуплату наказывали). В других - это делали показательно бригады "буксиров" и красноармейцев.
Отменили его в 1954 г.
То, какое влияние имел этот аспект геноцида на украинскую культуру - трудно оценить. Об этом подробно должны говорить как историки, так и ботаники. Но если коротко: были уничтожены десятки старинных сортов яблок, груш, слив, жерделей и морелей (старые разновидности абрикос), смородины, вишен, черешен, малины, земляники, бросквины (старинное название персиков). Вот вы пробовали когда-нибудь дули? Не те, что с маком, а я имею в виду разновидность мелких ранних летних груш, очень душистых и сладких, он был распространен на территории Речи Посполитой с 16 в. (и до 19 в. не имел конкурентов). Некоторые культуры - чишкун, айва, старинные сорта орехов, вишнево-черешневые гибриды, персики - просто исчезли, иногда даже названий не осталось... (Мне казалось, что физалис - это новая культура. А оказывается, его массово выращивали в кон. 19 в. и называли фонарником.)
...А вместе с этим всем - исчезли рецепты сладостей и домашних наливок.
И даже слова - исчезли.
Вот вы знали, что первоначально означало слово "смаколык"? [вкусняшка]
На Фастовщине, в районе сёл Яхнов и Малая Половецкая еще с царских времен - с отмены крепостного права и до первого налога на сады, то есть почти три поколения - крестьяне выращивали на продажу для Киева массово фрукты и ягоды. Каждая семья имела свою специализацию - смородина, малина, крыжовник... или яблоки, или вишни. А "смаколык" - это цукаты, изготовленные по принципу сухого киевского варенья.
Когда налог на сад отменили, мой дед - Петро Сикачина - задумал посадить сад. Это была его ведущая мечта, жизненная опора. В том же году крестьянам-колхозникам разрешили иметь большие приусадебные участки. И вот семья получила более ровный надел на огород, а склон оврага разрешено было засадить садом и использовать под сенокос. А сам овраг - для сдерживания эрозии - засадить быстрорастущими деревьями (дед посадил вербы, осокоры, ольхи, терносливы, а также лещину и бузину). Эрозия прекратилась. В целом тогда по селу было высажено много деревьев - лесополосы между полями, сдерживающие балки по оврагам, ели, ивы, осокоры, тополя, дубы. Это по сути спасло село и поля вокруг него. Иначе бы пришли суховеи.
Так вот, чтобы посадить сад из яблонь и груш - все деревья дед сам прививал - он обошел все близлежащие села в поисках черенков. Потому что плодовых деревьев, уцелевших - были единицы. Ему удалось раздобыть: донешту, антоновку, семеренку, пепенку, шафран, папировку (белый налив), джонатан, снежный кальвин (снежный кальвиль), и еще какое-то мелкое раннее сладкое яблоко (на моей памяти у нас его никто, кроме коровы не ел, в Винницкой области это - "канхветка"). Кроме того, 4 сорта груш. Сливы и вишни росли дикие. 4 сортовые сливы посажены были уже в конце 1960х. Труднее всего было восстановить популяцию абрикос и орехов - дедовы младшие братья, которые стали военными, присылали деду косточки с Кавказа. Еще одну морелию, местную, дед нашел в лесополосе. Смородина у нас росла дикая - огромные кусты в полтора человеческих роста, с мелкими кислыми ягодами, очень благоуханными. Погодки и малина появились позже.
К деревьям относились с благоговением. Срубить? Грех. Каждое вымерзшее или поломанное бурей дерево - оплакивали. Каждая весенняя посадка - праздник и символический акт "я живу, я расту, я верю в будущее... и даже когда я умру, деревья - останутся".
Википедия пишет, что восстановить ущерб, нанесенный этими сталинскими указами и утолить "фруктовый голод", удалось в 1969 г. Как по мне, восстановить ущерб так никогда и не удалось - утраченные сорта и культуры, природные гибриды... они потеряны навеки. Остановка селекции и развития на три десятилетия - это утраченное время. И главное, что исцелит душевную боль тех, кто помнил с детства, как изверги в черном с красными звездами вырубали едва расцветшие сады? Такие раны исцеляет только Бог. Такие грехи прощает только Бог. Наш долг - помнить.
Мой рассказ, посвященный памяти дедушки - "Миры и сад".
https://www.facebook.com/zoja.zhuk/posts/pfbid0eqQToZM6a4VDj3eAYXmuSapZwjoNovYcx5rQ4QYnEFLpQpSQngwu3sLuVkPytVNal