Еврейский роман. Современность, диаспора
Имя Эстер М. Бронер [Esther M. Broner] хорошо известно специалисткам по религиоведению. Выпускница социологического факультета университета Уэйн, она защитила докторскую диссертацию по иудаике и вернулась преподавать в альма-матер и заодно в женский колледж Сары Лоуренс, известную кузницу творческих кадров США. Среди выпускниц колледжа Сары Лоуренс -- Элис Уокер, Луиза Глюк, Кэролин Кизер, Энн Пэтчетт. В 1976 году Эстер Бронер в Нью-Йорке провела первый в истории иудейской религии чисто женский пасхальный седер. За столом на песах сидели и читали Агаду Глория Стайнем, Филлис Чеслер, Летти Коттин-Погребин и другие. Седер проводился с тех пор тридцать лет и навлёк на Бронер и других участниц негодование ортодоксальных религиозных кругов.
Автобиографические произведения Эстер Бронер посвящены её религиозному, преподавательскому и семейному опыту. Мемуарные записки "Утро и траур: дневник моего кадиша" (1994) посвящены попыткам читать в различных синагогах Нью-Йорка поминальную молитву по усопшему отцу и, мягко говоря, неоднозначной реакции общественности на этот неожиданный для женщины поступок. Переведённый на русский язык издательством "Книжники" роман в новеллах "Рассказы с того света" тоже описывает молебны в синагоге. Так сложилось, что мать и дочь могут встречаться только во время службы, и их попытки пообщаться вызывают у набожных соседей, служки, а затем и у раввина бесконечные нарекания. Глас общественности, поминутно вторгающийся в диалог двух любящих, но безнадёжно разобщённых женщин, сначала вызывает комический эффект, но постепенно кажется всё страшнее и страшнее. Вдруг их сейчас заставят замолкнуть, вдруг выгонят?
И только в конце становится понятно, что[Осторожно, спойлер]мать давно мертва и диалог воображаемый.
Удивительно видеть, как пожилая женщина, дряхлея и страдая, выпадает из образа карикатурной еврейской мамочки, авторитарной и громогласной, и оказывается для своих детей в некотором смысле более человеком, чем была в силах и разуме. И кулинарные рецепты, которые должны бы уже всему семейству осточертеть за частотой приготовления, бережно записываются, и песни слушаются без малейшей иронии, и воспоминания о детстве и юности, о недолгой актёрской карьере вдруг из надоевших мамашиных сказок на ночь повысились до высокой лирики. Неужели для того, чтобы восприниматься как человек, нужно перестать быть матерью? Неужели только страх утраты возрождает любопытство к тем, кто рядом? Представление о семье как о многопоколенном парадизе, где старшее поколение поддерживает детей, помогает растить внуков и правнуков, в американских реалиях не выдерживает критики.
Вижу, что даю неверные ответы. Они надеются провалить меня на экзамене и отправить туда, куда до жути боятся попасть все старики.
- Пристрелите меня, - говорит миссис Эпплбаум, - если дети задумают сплавить меня в лечебницу для престарелых.
Я их перехитрю. Тщательно одеваюсь и застегиваюсь. Приглашаю их на ужин. Затеваю стирку и складываю чистое стопкой, чтобы можно было пересчитать простыни, полотенца и наволочки. Не зашториваю окна даже на ночь. О соседке при детях - ни словечка.
Дочь относится к матери с лёгким презрением, в душе посмеиваясь над её неистощимой наивностью, обжорством и неумением себя подать, но рассчитывает, во всех ситуациях рассчитывает на её безусловную любовь. А между делом мать признаётся, что ей дочь тоже никогда особенно не нравилась: вечное упрямство, непокорность, тайны мадридского двора, растрёпанная шевелюра, невыщипанные брови, волосы на ногах и на руках... феминистка, да и только. Но такова беда всех признаний, что делаются они слишком поздно, когда уже не могут ни на что повлиять.
Я баюкаю маму, и наконец лицо её разглаживается, руки складываются в уютный замок.
- Ни на какие операции не соглашаемся, - снова уточняет брат по телефону. - Хорошо?
Я долго молчу.
- Хорошо.
- Мы же договаривались, - напоминает он.
- Да, - тихо говорю я.
- Я сообщил в пансионат телефон морга, - говорит брат.
Я молчу. Он всё знает лучше меня. И заботиться умеет лучше.
- Да не злодей я, - говорит он. - Мы же не хотим её баламутить, верно? И заставлять терпеть боль?
Значит, мы расцепляем кольцо наших рук? Перестаем отчаянно бороться с тем Ангелом?
Значит, говорим о ней в прошедшем времени, чтобы успеть свыкнуться?
Значит, если жидкость заполнит легкие, мы не станем повышать дозировку сердечных препаратов?
А сахар подскочит, бросим колоть уколы?
Снова и снова дочь, так и не названная по имени, бросает в сторону: неужели и я такой же стану? Неужели это тление при жизни, эта полужизнь-полусмерть, сумеречное состояние без надежды на улучшение -- путь всякой плоти? Эстер М. Бронер, мать четверых детей, умерла в 2011 году, прожив восемьдесят три года...
Прочесть отрывок из "Рассказов с того света" можно здесь: https://lechaim.ru/ARHIV/252/broner.htm
Автобиографические произведения Эстер Бронер посвящены её религиозному, преподавательскому и семейному опыту. Мемуарные записки "Утро и траур: дневник моего кадиша" (1994) посвящены попыткам читать в различных синагогах Нью-Йорка поминальную молитву по усопшему отцу и, мягко говоря, неоднозначной реакции общественности на этот неожиданный для женщины поступок. Переведённый на русский язык издательством "Книжники" роман в новеллах "Рассказы с того света" тоже описывает молебны в синагоге. Так сложилось, что мать и дочь могут встречаться только во время службы, и их попытки пообщаться вызывают у набожных соседей, служки, а затем и у раввина бесконечные нарекания. Глас общественности, поминутно вторгающийся в диалог двух любящих, но безнадёжно разобщённых женщин, сначала вызывает комический эффект, но постепенно кажется всё страшнее и страшнее. Вдруг их сейчас заставят замолкнуть, вдруг выгонят?
И только в конце становится понятно, что[Осторожно, спойлер]мать давно мертва и диалог воображаемый.
Удивительно видеть, как пожилая женщина, дряхлея и страдая, выпадает из образа карикатурной еврейской мамочки, авторитарной и громогласной, и оказывается для своих детей в некотором смысле более человеком, чем была в силах и разуме. И кулинарные рецепты, которые должны бы уже всему семейству осточертеть за частотой приготовления, бережно записываются, и песни слушаются без малейшей иронии, и воспоминания о детстве и юности, о недолгой актёрской карьере вдруг из надоевших мамашиных сказок на ночь повысились до высокой лирики. Неужели для того, чтобы восприниматься как человек, нужно перестать быть матерью? Неужели только страх утраты возрождает любопытство к тем, кто рядом? Представление о семье как о многопоколенном парадизе, где старшее поколение поддерживает детей, помогает растить внуков и правнуков, в американских реалиях не выдерживает критики.
Вижу, что даю неверные ответы. Они надеются провалить меня на экзамене и отправить туда, куда до жути боятся попасть все старики.
- Пристрелите меня, - говорит миссис Эпплбаум, - если дети задумают сплавить меня в лечебницу для престарелых.
Я их перехитрю. Тщательно одеваюсь и застегиваюсь. Приглашаю их на ужин. Затеваю стирку и складываю чистое стопкой, чтобы можно было пересчитать простыни, полотенца и наволочки. Не зашториваю окна даже на ночь. О соседке при детях - ни словечка.
Дочь относится к матери с лёгким презрением, в душе посмеиваясь над её неистощимой наивностью, обжорством и неумением себя подать, но рассчитывает, во всех ситуациях рассчитывает на её безусловную любовь. А между делом мать признаётся, что ей дочь тоже никогда особенно не нравилась: вечное упрямство, непокорность, тайны мадридского двора, растрёпанная шевелюра, невыщипанные брови, волосы на ногах и на руках... феминистка, да и только. Но такова беда всех признаний, что делаются они слишком поздно, когда уже не могут ни на что повлиять.
Я баюкаю маму, и наконец лицо её разглаживается, руки складываются в уютный замок.
- Ни на какие операции не соглашаемся, - снова уточняет брат по телефону. - Хорошо?
Я долго молчу.
- Хорошо.
- Мы же договаривались, - напоминает он.
- Да, - тихо говорю я.
- Я сообщил в пансионат телефон морга, - говорит брат.
Я молчу. Он всё знает лучше меня. И заботиться умеет лучше.
- Да не злодей я, - говорит он. - Мы же не хотим её баламутить, верно? И заставлять терпеть боль?
Значит, мы расцепляем кольцо наших рук? Перестаем отчаянно бороться с тем Ангелом?
Значит, говорим о ней в прошедшем времени, чтобы успеть свыкнуться?
Значит, если жидкость заполнит легкие, мы не станем повышать дозировку сердечных препаратов?
А сахар подскочит, бросим колоть уколы?
Снова и снова дочь, так и не названная по имени, бросает в сторону: неужели и я такой же стану? Неужели это тление при жизни, эта полужизнь-полусмерть, сумеречное состояние без надежды на улучшение -- путь всякой плоти? Эстер М. Бронер, мать четверых детей, умерла в 2011 году, прожив восемьдесят три года...
Прочесть отрывок из "Рассказов с того света" можно здесь: https://lechaim.ru/ARHIV/252/broner.htm