В лучах рабочей лампы
Сегодня, в день рождения Марины Цветаевой, хочу представить сообществу сборник её поэтических переводов под названием «В лучах рабочей лампы» [Бослен, 2019]. Авторский коллектив: А. Акилли, Л. А. Викулина, К. А. Григорьева, Е. Б. Коркина, Т. Ф. Нешумова, В. С. Полилова, А. И. Попова, Р. Русев -- собрали все стихотворные переводы Цветаевой, выявленные в настоящее время. Двадцать три стихотворения публикуются впервые. Иллюстрации - страницы цветаевских рукописей, тоже в основном первые публикации. Обратите внимание на толщину книги.
Я вещи и книги, а потом и своих детей, и вообще детей, неизменно любила и люблю - ещё и на вес. И поныне, слушая расхваливаемую новую вещь: «А длинная?» - «Нет, маленькая повесть». - «Ну, тогда читать не буду». [«Мой Пушкин»]. Не приходится сомневаться, что «В лучах рабочей лампы» поэтессе бы понравилась - весит более килограмма. От Шекспира, Гёте и Рильке до народных песен и марша из фильма «Весёлые ребята», и о каждом поэте и каждой поэтессе во вступлении к разделу - биографическая и библиографическая информация. К слову, поэзию женского авторства М.И. Цветаева переводила редко. В 1940 году одно стихотворение Елисаветы Багряны, которая ещё в 1922 году перевела на болгарский несколько стихотворений Цветаевой из сборника «Стихи к Блоку».
Правнучка
Нет ни прародительских портретов,
Ни фамильных книг в моем роду.
Я не знаю песен, ими петых,
И не их дорогами иду.
Но стучит в моих висках - лихая,
Темная, повстанческая кровь.
То она меня толкает к краю
Пропасти, которая - любовь.
Юная прабабка жаркой масти,
В шелковом тюрбане ниже глаз,
С чужеземцем, тающим от страсти,
Не бежала ли в полночный час?
Молнию-коня, чернее врана,
Помнят придунайские сады!
И обоих спас от ятагана
Ветер, заметающий следы…
Потому, быть может, и люблю я
Над полями лебединый клич,
Голубую даль береговую,
Конский бег под хлопающий бич…
Пропаду ли, нет, - сама не знаю!
Только знаю, что и мёртвой я
Восхвалю тебя, моя родная,
Древняя болгарская земля!
Потомка
Няма прародителски портрети,
ни фамилна книга в моя род
и не знам аз техните завети,
техните лица, души, живот.
Но усещам, в мене бие древна,
скитническа, непокорна кръв.
Тя от сън ме буди нощем гневно,
тя ме води към греха ни пръв.
Може би прабаба тъмноока,
в свилени шалвари и тюрбан,
е избягала в среднощ дълбока
с някой чуждестранен, светъл хан.
Конски тропот може би кънтял е
из крайдунавските равнини
и спасил е двама от кинжала
вятърът, следите изравнил.
Затова аз може би обичам
необхватните с око поля,
конски бяг под плясъка на бича,
волен глас, по вятъра разлян.
Може би съм грешна и коварна,
може би средпът ще се сломя -
аз съм само щерка твоя вярна,
моя кръвна майчице-земя.
В 1941-ом, для сборника «Из еврейских поэтов Западной Украины и Западной Белоруссии» (составитель Л. Юдкевич): подборку Рохл Корн (1898-1982), лучшей галицийской еврейской поэтессы c очень горькой судьбой. Родилась она на хуторе Сухая Гора под Перемышлем, в семье землевладельца, где говорили по-польски. Училась тоже по-польски, в Первую Мировую вместе с семьёй эмигрировала в Вену. Вернулись в 1918 году на родной хутор, столкнулись с погромами, грабежом и всяческим разорением. Антисемитские настроения части поляков вынудили Рохл Корн (в девичестве: Геринг, но не могла же она печататься под такой фамилией в сороковые годы!) отказаться от польского языка. В идишской поэзии она вскоре достигла исключительных высот. Основные темы Корн - материнство и бесприютность.
* * *
Когда - одиннадцатая - о миску ложка звякнула,
И старый хлеб был съеден весь, а новый только цвёл,
Сердито поглядел отец на нового нахлебника,
Что пóд боком у матери смирнёхонько лежал.
А рядом в люльке хныкало, нытьём себя баюкало
Двухлетнее дитя.
Ворчал, как старый злобный пёс, муж на жену болящую:
- Не баба - кроличиха ты! Не жизнь с тобой, а вред!
Всё с прибылью да с прибылью! Такая уж плодливая!
У Марты, чай, двенадцать душ, да поле - полверсты!
Вставай, вставай, котомки шей!
Двенадцатую, дрянь, себе, тринадцатую - мне!
Плевок высокой радугой
Прорезал ночь оконную,
И дверь от страху взвизгнула
Под тяжкою рукой.
Свекровь, к печи приросшая, что мох к стволу дубовому,
На ненависти ниточке спустила паучков:
Слова, что кровь высасывают, из кости мозг вылущивают:
- Что делать, дочка! Муж есть муж! Мой - бил меня ремнём,
Когда не сына - первого, а дочку принесла ему,
На снег грозился выбросить
С младенцем на руках.
И в самом деле, милая, где видано, где слыхано,
Чтоб в дом ребёнка нового рожать до хлеба нового,
К последнему картофелю - одиннадцатого?
И дети, под ударом слов отцовских оробевшие,
Как неприкрытые стога под розгами дождя,
Чуть хлонула за грозным дверь, все десятеро - к матери,
Все десятеро едоков, и на десятеро ладов:
- Ой, мамочка, мы есть хотим!
Мы в ларь за хлебом лазили,
Но хлеба нет в ларе!
Тот носом шморгает, а тот
Встал, пальчики себе грызёт:
- Поесть! Поесть! Поесть!
Младенца отодвинула лежащего, и на ноги
С постели - и за мельничку, ржи намолоть на хлеб -
Последнее, заветное голодное зерно.
Глядят ребята, пялятся - хоть мама, а какая-то
Не та, от смеха давятся: гримасничает мать!
Шатается: туда - сюда, теперь: сюда - туда.
И мельничка, открывши рот, вот-вот о чём-то скажет им,
Сейчас всю правду скажет им, всю - громко прокричит!
Но дети смехом давятся, та - рожью непромолотой
И кажет им большой-большой, смешной мучной язык.
Десятерым и новому -
Одиннадцатому.
Судя по всему, Рохл Корн с энтузиазмом восприняла советскую власть. Среди переводов Цветаевой есть трогательная баллада о портрете Сталина, под которым дитя будет расти защищённым и сытым. Но в сорок первом пришли немецкие оккупанты. Поэтесса сумела эвакуироваться с дочерью Иреной в Узбекистан, а там же тоже голод! Заболели они обе пеллагрой. К счастью, выздоровели. Ирена уехала в Москву, поступила в медицинское училище и вызвала к себе мать. Там они и прожили до конца войны, надеясь получить известие от близких. Но и муж поэтессы, Гершель Корн, и мать, и братья погибли, кто на фронте, кто в оккупации... После войны Рохл Корн вернулась с дочерью в Польшу, а оттуда в сорок восьмом они эмигрировали в Канаду, в Монреаль. До конца жизни Корн писала стихи, которые ныне вошли в золотой фонд идишской литературы.
А сборник «Из еврейских поэтов Западной Украины и Западной Белоруссии» так и не появился в печати. Началась война.
Кроме того, Марина Цветаева самостоятельно перевела на французский свою поэму «Молодец» [Le Gars]. Не все переводческие работы были для неё близки и любимы. Например, Важа Пшавела получил у неё прозвание червивого, так как червяки в его эпосе упоминались до десяти раз и более. Прочие эпитеты в адрес грузинского классика я опущу из соображений приличия. Зато русскую поэзию Золотого века на французский язык Цветаева переводила с любовью и благоговением, мечтала о собрании своих переводов из Пушкина.
В общем, если вы хотите сделать подарок себе или кому-нибудь, кто любит Цветаеву, «В лучах рабочей лампы» непременно понравится.
Я вещи и книги, а потом и своих детей, и вообще детей, неизменно любила и люблю - ещё и на вес. И поныне, слушая расхваливаемую новую вещь: «А длинная?» - «Нет, маленькая повесть». - «Ну, тогда читать не буду». [«Мой Пушкин»]. Не приходится сомневаться, что «В лучах рабочей лампы» поэтессе бы понравилась - весит более килограмма. От Шекспира, Гёте и Рильке до народных песен и марша из фильма «Весёлые ребята», и о каждом поэте и каждой поэтессе во вступлении к разделу - биографическая и библиографическая информация. К слову, поэзию женского авторства М.И. Цветаева переводила редко. В 1940 году одно стихотворение Елисаветы Багряны, которая ещё в 1922 году перевела на болгарский несколько стихотворений Цветаевой из сборника «Стихи к Блоку».
Правнучка
Нет ни прародительских портретов,
Ни фамильных книг в моем роду.
Я не знаю песен, ими петых,
И не их дорогами иду.
Но стучит в моих висках - лихая,
Темная, повстанческая кровь.
То она меня толкает к краю
Пропасти, которая - любовь.
Юная прабабка жаркой масти,
В шелковом тюрбане ниже глаз,
С чужеземцем, тающим от страсти,
Не бежала ли в полночный час?
Молнию-коня, чернее врана,
Помнят придунайские сады!
И обоих спас от ятагана
Ветер, заметающий следы…
Потому, быть может, и люблю я
Над полями лебединый клич,
Голубую даль береговую,
Конский бег под хлопающий бич…
Пропаду ли, нет, - сама не знаю!
Только знаю, что и мёртвой я
Восхвалю тебя, моя родная,
Древняя болгарская земля!
Потомка
Няма прародителски портрети,
ни фамилна книга в моя род
и не знам аз техните завети,
техните лица, души, живот.
Но усещам, в мене бие древна,
скитническа, непокорна кръв.
Тя от сън ме буди нощем гневно,
тя ме води към греха ни пръв.
Може би прабаба тъмноока,
в свилени шалвари и тюрбан,
е избягала в среднощ дълбока
с някой чуждестранен, светъл хан.
Конски тропот може би кънтял е
из крайдунавските равнини
и спасил е двама от кинжала
вятърът, следите изравнил.
Затова аз може би обичам
необхватните с око поля,
конски бяг под плясъка на бича,
волен глас, по вятъра разлян.
Може би съм грешна и коварна,
може би средпът ще се сломя -
аз съм само щерка твоя вярна,
моя кръвна майчице-земя.
В 1941-ом, для сборника «Из еврейских поэтов Западной Украины и Западной Белоруссии» (составитель Л. Юдкевич): подборку Рохл Корн (1898-1982), лучшей галицийской еврейской поэтессы c очень горькой судьбой. Родилась она на хуторе Сухая Гора под Перемышлем, в семье землевладельца, где говорили по-польски. Училась тоже по-польски, в Первую Мировую вместе с семьёй эмигрировала в Вену. Вернулись в 1918 году на родной хутор, столкнулись с погромами, грабежом и всяческим разорением. Антисемитские настроения части поляков вынудили Рохл Корн (в девичестве: Геринг, но не могла же она печататься под такой фамилией в сороковые годы!) отказаться от польского языка. В идишской поэзии она вскоре достигла исключительных высот. Основные темы Корн - материнство и бесприютность.
* * *
Когда - одиннадцатая - о миску ложка звякнула,
И старый хлеб был съеден весь, а новый только цвёл,
Сердито поглядел отец на нового нахлебника,
Что пóд боком у матери смирнёхонько лежал.
А рядом в люльке хныкало, нытьём себя баюкало
Двухлетнее дитя.
Ворчал, как старый злобный пёс, муж на жену болящую:
- Не баба - кроличиха ты! Не жизнь с тобой, а вред!
Всё с прибылью да с прибылью! Такая уж плодливая!
У Марты, чай, двенадцать душ, да поле - полверсты!
Вставай, вставай, котомки шей!
Двенадцатую, дрянь, себе, тринадцатую - мне!
Плевок высокой радугой
Прорезал ночь оконную,
И дверь от страху взвизгнула
Под тяжкою рукой.
Свекровь, к печи приросшая, что мох к стволу дубовому,
На ненависти ниточке спустила паучков:
Слова, что кровь высасывают, из кости мозг вылущивают:
- Что делать, дочка! Муж есть муж! Мой - бил меня ремнём,
Когда не сына - первого, а дочку принесла ему,
На снег грозился выбросить
С младенцем на руках.
И в самом деле, милая, где видано, где слыхано,
Чтоб в дом ребёнка нового рожать до хлеба нового,
К последнему картофелю - одиннадцатого?
И дети, под ударом слов отцовских оробевшие,
Как неприкрытые стога под розгами дождя,
Чуть хлонула за грозным дверь, все десятеро - к матери,
Все десятеро едоков, и на десятеро ладов:
- Ой, мамочка, мы есть хотим!
Мы в ларь за хлебом лазили,
Но хлеба нет в ларе!
Тот носом шморгает, а тот
Встал, пальчики себе грызёт:
- Поесть! Поесть! Поесть!
Младенца отодвинула лежащего, и на ноги
С постели - и за мельничку, ржи намолоть на хлеб -
Последнее, заветное голодное зерно.
Глядят ребята, пялятся - хоть мама, а какая-то
Не та, от смеха давятся: гримасничает мать!
Шатается: туда - сюда, теперь: сюда - туда.
И мельничка, открывши рот, вот-вот о чём-то скажет им,
Сейчас всю правду скажет им, всю - громко прокричит!
Но дети смехом давятся, та - рожью непромолотой
И кажет им большой-большой, смешной мучной язык.
Десятерым и новому -
Одиннадцатому.
Судя по всему, Рохл Корн с энтузиазмом восприняла советскую власть. Среди переводов Цветаевой есть трогательная баллада о портрете Сталина, под которым дитя будет расти защищённым и сытым. Но в сорок первом пришли немецкие оккупанты. Поэтесса сумела эвакуироваться с дочерью Иреной в Узбекистан, а там же тоже голод! Заболели они обе пеллагрой. К счастью, выздоровели. Ирена уехала в Москву, поступила в медицинское училище и вызвала к себе мать. Там они и прожили до конца войны, надеясь получить известие от близких. Но и муж поэтессы, Гершель Корн, и мать, и братья погибли, кто на фронте, кто в оккупации... После войны Рохл Корн вернулась с дочерью в Польшу, а оттуда в сорок восьмом они эмигрировали в Канаду, в Монреаль. До конца жизни Корн писала стихи, которые ныне вошли в золотой фонд идишской литературы.
А сборник «Из еврейских поэтов Западной Украины и Западной Белоруссии» так и не появился в печати. Началась война.
Кроме того, Марина Цветаева самостоятельно перевела на французский свою поэму «Молодец» [Le Gars]. Не все переводческие работы были для неё близки и любимы. Например, Важа Пшавела получил у неё прозвание червивого, так как червяки в его эпосе упоминались до десяти раз и более. Прочие эпитеты в адрес грузинского классика я опущу из соображений приличия. Зато русскую поэзию Золотого века на французский язык Цветаева переводила с любовью и благоговением, мечтала о собрании своих переводов из Пушкина.
В общем, если вы хотите сделать подарок себе или кому-нибудь, кто любит Цветаеву, «В лучах рабочей лампы» непременно понравится.