Жили-были Мэгги, Анни и миссис Бетти Смит
Настоящее имя американской писательницы Бетти Смит [Betty Smith] -- Элизабет Лилиан Вегнер. В детстве её называли Лиззи, и девочка не могла выговорить правильно звук З, получалось Лидди, так и оставшееся детским прозвищем. Суровое бруклинское детство с дотошной и суровой немкой-матерью и жизнерадостным алкоголиком-отцом (тоже немцем, но его пришлось перекроить в ирландца, сорок третий год есть сорок третий год) Смит описала почти полвека спустя в романе «Дерево растет в Бруклине» [ A Tree Grows in Brooklyn], которому суждено было остаться самым известным её произведением. Уже несколько читательских поколений вздыхают над бестселлером: как-то сложилась судьба умницы Фрэнси Нолан из Уильямсбурга, бедного района на севере Бруклина? Сбылись ли её мечты о счастливой семье? Удалось ли ей стать писательницей?
На эти вопросы вам ответит четвёртый и последний роман Смит «А наутро радость» [Joy in the Morning]. Пожалуй, Анни Браун -- повзрослевшая Фрэнси Нолан. Или почти Фрэнси. А может быть, дело в том, что «Радость» написана уже в шестидесятые, когда стало допустимым открыто обсуждать вольности, немыслимые в чопорных сороковых? И мы, ёжась, словно от холода, начинаем понимать, что между лучезарным весельчаком-отчимом и хрупкой падчерицей произошло нечто, выходящее за рамки обычных семейных отношений. А схватилась за столь ранний брак с двадцатилетним студентом восемнадцатилетняя Анни неспроста, ох, неспроста.
Вообще «А наутро радость», предполагавшаяся как хроника семейного становления, подспудно ощущается, наоборот, летописью крушения брака. С каждой репликой жениха, а затем молодого мужа, словно опускаешься вместе с героиней в глубокий сырой и зловонный погреб, где надо будет устраивать парадиз и ставить колыбельку.
- Только не учись слишком много. Я не хочу, чтобы моя жена стала важной птицей...
- Но, любимая, мне приходилось иногда водить куда-нибудь девушку, иначе ребята подумали бы, что я голубой.
- Ревность - признак комплекса неполноценности.
и наконец, апофеоз, открывайте осторожно, пожалуйста:
[Spoiler (click to open)]Они вышли на крыльцо и уселись на качели. Придвинувшись к Карлу, Анни начала раскачивать качели. Это вывело его из себя.
- Прекрати раскачивать, черт возьми! - воскликнул он, но тут же пожалел об этом. - Не обращай на меня внимания, любимая.
- Я знаю, что ты чувствуешь, Карл, потому что чувствую то же самое.
- Нет, ты не знаешь. И ты не чувствуешь то же самое. Ты не можешь знать, что чувствует мужчина. Женщина может ждать, но мужчина… Я весь на взводе, взвинчен из-за ожидания… ждать весь день… ждать годами. Да это может свести мужчину с ума!
- Я знаю, Карл. Пойду куплю колу и оставлю тебя одного на несколько минут. - Она начала слезать с качелей.
- Никуда ты не пойдёшь!
- Не кричи на меня! - одернула его Анни. - Это не моя вина.
Карл грубо схватил её и притянул к себе на колени. Он целовал её глаза, уши, рот, затылок. Сунув руку в её блузку, он сжал одну грудь.
- Нет, Карл! Не надо!
- Позволь мне, - молил он.
- Нет! Мимо проходят люди, и в любую минуту может выйти хозяйка.
- А дома тебе было всё равно, сколько людей проходит мимо и кто входит или выходит из вестибюля. Чем же так отличается это место?
- Оно более открытое… тут больше воздуха, - пролепетала она.
Этот глупый ответ разозлил его. Карл обезумел от ярости и страстного желания. Он разорвал блузку Анни до пояса, и маленькие пуговки посыпались на пол. Когда он начал срывать с нее жакет, она хотела закричать, но он успел зажать ей рот рукой. Она упёрлась обеими руками ему в грудь и столкнула с качелей. Карл стоял перед ней, и качели били его по коленям. Ему хотелось кого-нибудь убить. И тогда она заплакала, захлёбываясь от рыданий. Это было последней каплей.
- Чёрт возьми! - прошипел он сквозь сжатые зубы. - Я улажу это раз и навсегда! - И он зашагал в дом.
Анни сидела на бешено раскачивавшихся качелях, и по её щекам текли слезы. Трясущимися пальцами она пыталась застегнуть жакет, чтобы прикрыть обнажённую грудь. Ее шляпка упала во время потасовки. Она резко встала, чтобы подобрать шляпку, и качели ударили ее прямо по спине. Анни упала на колени. Это было уж слишком! От такого унижения она истерически захохотала. Все смеялась и не могла остановиться!
Под свой кров вошла и в брачную постель легла молодая супруга в разорванной одежде и с огромным синяком на пояснице. Я не смогла совладать с собою, заглянула в Википедию: когда же развелись Бетти Смит и её первый муж, юрист Джордж Х.Э. Смит? Почти двадцать лет прожили, двух дочерей вырастили... а всё-таки развод. Книга добрее и лояльнее к персонажам, их испытания ведут к укреплению ячейки общества. И всё же с иллюзиями относительно американской мечты покончено. Карл и Анни удивительно зависимы: от своих предвзятых и узкомыслящих матерей, от отчима (а мы все понимаем про отчима), от доброй воли преподавателей, лавочников, квартирных хозяев, от левой пятки декана -- а декан мог вообще прикрыть эту лавочку и исключить женатого студиозуса. Даже собака у Браунов, и та общественная, даже коляска для младенца, и та в кредит. В сущности, рождение ребёнка можно расценивать как появление у четы Браун хоть кого-то их собственного. Как известно, слово пролетарий порисходит от латинского пролес, потомство. Дети и горький опыт, вот и всё, что остаётся своего.
Человек живёт по-своему и думает, что все живут так же. А потом он уезжает куда-то и видит, что можно жить по-другому.
Мне возразят: ладно, Карл может нравиться и не нравиться, он не герой-любовник, но худо-бедно исполняет свою часть патриархального брачного контракта. Он трудится, он, плохо ли, хорошо ли, содержит семью, он усердно грызёт гранит науки и не мешает учиться Анни, для своих лет и своего бэкграунда достаточно-таки прогрессивной особе. А что, если столкнуть лбами типично патриархальную семьянинку с «киндер, кирхе, кюхе» в голове и молодого мужчину, для которого религия бессмысленное, хоть и эстетичное действо, дети -- бремя, а вот кюхе... хм-хм, кюхе! Кюхе меняет дело. Это сюжет третьей книги Бетти Смит «Милочка Мэгги» [Maggie-Now]. Хотя Мэгги, конечно, никакая не милочка, здесь подошло бы «А ну-ка, Мэгги», но, видимо, как повседневное прозвище, это ну-ка не звучит.
Лучшее, что есть в «Мэгги» -- предыстория, Ирландия, грандиозная и фарсовая, лирически-глумливая, опереточная и плачевая. Ирландия, которой никогда не было, и которая всё же обязана быть, потому что оттуда приплыл, чтобы в первую же минуту быть ограбленным, Патрик Мур, детина простоватый, хитрый и не очень удачливый. Разумно подженившись на некрасивой двадцативосьмилетней дочке хозяина, он провёл несколько лет в беспрерывных дрязгах с ушлым и не менее опереточно-плачевым тестем. Почтенные ирландские шуточки вроде:
- ...Она бы никогда не вышла за конюха.
- Может, ей повезёт, и она выйдет за кого похуже, - Пэтси был уязвлён.
- С чего бы это, она на таких, как ты, даже плевать бы не стала!
- А вот и стала бы, - возмущённо заявил Пэтси.
- сменились трауром. Умер тесть, и с ним умерла американская мечта Патрика. Так и остался он дворником при жене-домовладелице. Настал черёд мечтать его единственной дочке, проказнице Мэгги. И её грёзы, более невразумительные и в то же время более выполнимые, рухнули, когда ушла из жизни мать.
Что толкнуло Мэгги, девицу не слишком способную академически, но весьма рассудительную, в объятия обаятельного проходимца: полусиротство, двусмысленное положение девушки с малышом (на брате-то не написано, что он брат), желание отделаться от авторитарного папаши, половая потребность, боязнь позднего брака и поздних родов, угробивших её маму? А Клод, при всех своих позитивных качествах настоящий проходимец, не работник, не хозяин, не муж, не отец, и при этом стремится, чтобы к нему относились как к благодетелю, владыке. Главе семейства, если угодно. Статус-то ему важен, однако обеспечивать его, по большому счёту, нечем: ни сил, ни характера, ни-че-го. Пфук. Пшик. И он в этом не виноват, и никто в этом не виноват, ну натура такая, кровь, что ли, слабая. Старый Пэтси, вспоминая уроки своего дорогого тестюшки, знатно на зяте оттоптался. Осторожно! Некоторые его перлы вроде сам себе будешь стучать по дереву исподволь входят в повседневный лексикон. Но Мэгги! Благоразумная Мэгги, она-то как додумалась обвенчаться до гробовой доски с мужчиной, с которым её роднит только общая кухня и общая постель?
Разве позволено выбирать, должен ребенок стать мальчиком или девочкой прежде, чем он родится? Когда он впервые просит есть, ты позволяешь ему морить себя голодом, пока он не повзрослеет и не решит, предпочитает он молоко или пиво? Ты оставляешь его без имени, пока он не достигнет зрелости и не выберет его сам? Когда ему исполнится шесть, ты позволишь ему решать, идти ему в школу или нет? Нет. Ты кормишь его молоком, даёшь ему имя, отправляешь его в школу и даёшь ему веру.
Вот и Мэгги дали веру, а уж как с ней расхлёбываться, дело Мэгги. Если вдруг проскользнёт мыслишка не то, что развязаться с никчёмным благоверным, а хотя бы представить себе другого партнёра, более человекообразного, приходский священник сделает выводы из исповеди и нагрузит добрую прихожанку каким-нибудь поручением во имя Христово. Сирот выращивать до шести лет, а потом отпускать в интернат без права когда-нибудь увидеться. Очень стимулирует набожность и психическое здоровье, знаете, сегодня вы мать, а завтра извольте отдать, особенно для женщины, у которой собственных детей нету. Клод живёт своей жизнью, на работу устраивается раз в год по обещанию, а Мэгги... для Мэгги верность избранному пути -- несомненная ценность. И, похоже, единственная.
На эти вопросы вам ответит четвёртый и последний роман Смит «А наутро радость» [Joy in the Morning]. Пожалуй, Анни Браун -- повзрослевшая Фрэнси Нолан. Или почти Фрэнси. А может быть, дело в том, что «Радость» написана уже в шестидесятые, когда стало допустимым открыто обсуждать вольности, немыслимые в чопорных сороковых? И мы, ёжась, словно от холода, начинаем понимать, что между лучезарным весельчаком-отчимом и хрупкой падчерицей произошло нечто, выходящее за рамки обычных семейных отношений. А схватилась за столь ранний брак с двадцатилетним студентом восемнадцатилетняя Анни неспроста, ох, неспроста.
Вообще «А наутро радость», предполагавшаяся как хроника семейного становления, подспудно ощущается, наоборот, летописью крушения брака. С каждой репликой жениха, а затем молодого мужа, словно опускаешься вместе с героиней в глубокий сырой и зловонный погреб, где надо будет устраивать парадиз и ставить колыбельку.
- Только не учись слишком много. Я не хочу, чтобы моя жена стала важной птицей...
- Но, любимая, мне приходилось иногда водить куда-нибудь девушку, иначе ребята подумали бы, что я голубой.
- Ревность - признак комплекса неполноценности.
и наконец, апофеоз, открывайте осторожно, пожалуйста:
[Spoiler (click to open)]Они вышли на крыльцо и уселись на качели. Придвинувшись к Карлу, Анни начала раскачивать качели. Это вывело его из себя.
- Прекрати раскачивать, черт возьми! - воскликнул он, но тут же пожалел об этом. - Не обращай на меня внимания, любимая.
- Я знаю, что ты чувствуешь, Карл, потому что чувствую то же самое.
- Нет, ты не знаешь. И ты не чувствуешь то же самое. Ты не можешь знать, что чувствует мужчина. Женщина может ждать, но мужчина… Я весь на взводе, взвинчен из-за ожидания… ждать весь день… ждать годами. Да это может свести мужчину с ума!
- Я знаю, Карл. Пойду куплю колу и оставлю тебя одного на несколько минут. - Она начала слезать с качелей.
- Никуда ты не пойдёшь!
- Не кричи на меня! - одернула его Анни. - Это не моя вина.
Карл грубо схватил её и притянул к себе на колени. Он целовал её глаза, уши, рот, затылок. Сунув руку в её блузку, он сжал одну грудь.
- Нет, Карл! Не надо!
- Позволь мне, - молил он.
- Нет! Мимо проходят люди, и в любую минуту может выйти хозяйка.
- А дома тебе было всё равно, сколько людей проходит мимо и кто входит или выходит из вестибюля. Чем же так отличается это место?
- Оно более открытое… тут больше воздуха, - пролепетала она.
Этот глупый ответ разозлил его. Карл обезумел от ярости и страстного желания. Он разорвал блузку Анни до пояса, и маленькие пуговки посыпались на пол. Когда он начал срывать с нее жакет, она хотела закричать, но он успел зажать ей рот рукой. Она упёрлась обеими руками ему в грудь и столкнула с качелей. Карл стоял перед ней, и качели били его по коленям. Ему хотелось кого-нибудь убить. И тогда она заплакала, захлёбываясь от рыданий. Это было последней каплей.
- Чёрт возьми! - прошипел он сквозь сжатые зубы. - Я улажу это раз и навсегда! - И он зашагал в дом.
Анни сидела на бешено раскачивавшихся качелях, и по её щекам текли слезы. Трясущимися пальцами она пыталась застегнуть жакет, чтобы прикрыть обнажённую грудь. Ее шляпка упала во время потасовки. Она резко встала, чтобы подобрать шляпку, и качели ударили ее прямо по спине. Анни упала на колени. Это было уж слишком! От такого унижения она истерически захохотала. Все смеялась и не могла остановиться!
Под свой кров вошла и в брачную постель легла молодая супруга в разорванной одежде и с огромным синяком на пояснице. Я не смогла совладать с собою, заглянула в Википедию: когда же развелись Бетти Смит и её первый муж, юрист Джордж Х.Э. Смит? Почти двадцать лет прожили, двух дочерей вырастили... а всё-таки развод. Книга добрее и лояльнее к персонажам, их испытания ведут к укреплению ячейки общества. И всё же с иллюзиями относительно американской мечты покончено. Карл и Анни удивительно зависимы: от своих предвзятых и узкомыслящих матерей, от отчима (а мы все понимаем про отчима), от доброй воли преподавателей, лавочников, квартирных хозяев, от левой пятки декана -- а декан мог вообще прикрыть эту лавочку и исключить женатого студиозуса. Даже собака у Браунов, и та общественная, даже коляска для младенца, и та в кредит. В сущности, рождение ребёнка можно расценивать как появление у четы Браун хоть кого-то их собственного. Как известно, слово пролетарий порисходит от латинского пролес, потомство. Дети и горький опыт, вот и всё, что остаётся своего.
Человек живёт по-своему и думает, что все живут так же. А потом он уезжает куда-то и видит, что можно жить по-другому.
Мне возразят: ладно, Карл может нравиться и не нравиться, он не герой-любовник, но худо-бедно исполняет свою часть патриархального брачного контракта. Он трудится, он, плохо ли, хорошо ли, содержит семью, он усердно грызёт гранит науки и не мешает учиться Анни, для своих лет и своего бэкграунда достаточно-таки прогрессивной особе. А что, если столкнуть лбами типично патриархальную семьянинку с «киндер, кирхе, кюхе» в голове и молодого мужчину, для которого религия бессмысленное, хоть и эстетичное действо, дети -- бремя, а вот кюхе... хм-хм, кюхе! Кюхе меняет дело. Это сюжет третьей книги Бетти Смит «Милочка Мэгги» [Maggie-Now]. Хотя Мэгги, конечно, никакая не милочка, здесь подошло бы «А ну-ка, Мэгги», но, видимо, как повседневное прозвище, это ну-ка не звучит.
Лучшее, что есть в «Мэгги» -- предыстория, Ирландия, грандиозная и фарсовая, лирически-глумливая, опереточная и плачевая. Ирландия, которой никогда не было, и которая всё же обязана быть, потому что оттуда приплыл, чтобы в первую же минуту быть ограбленным, Патрик Мур, детина простоватый, хитрый и не очень удачливый. Разумно подженившись на некрасивой двадцативосьмилетней дочке хозяина, он провёл несколько лет в беспрерывных дрязгах с ушлым и не менее опереточно-плачевым тестем. Почтенные ирландские шуточки вроде:
- ...Она бы никогда не вышла за конюха.
- Может, ей повезёт, и она выйдет за кого похуже, - Пэтси был уязвлён.
- С чего бы это, она на таких, как ты, даже плевать бы не стала!
- А вот и стала бы, - возмущённо заявил Пэтси.
- сменились трауром. Умер тесть, и с ним умерла американская мечта Патрика. Так и остался он дворником при жене-домовладелице. Настал черёд мечтать его единственной дочке, проказнице Мэгги. И её грёзы, более невразумительные и в то же время более выполнимые, рухнули, когда ушла из жизни мать.
Что толкнуло Мэгги, девицу не слишком способную академически, но весьма рассудительную, в объятия обаятельного проходимца: полусиротство, двусмысленное положение девушки с малышом (на брате-то не написано, что он брат), желание отделаться от авторитарного папаши, половая потребность, боязнь позднего брака и поздних родов, угробивших её маму? А Клод, при всех своих позитивных качествах настоящий проходимец, не работник, не хозяин, не муж, не отец, и при этом стремится, чтобы к нему относились как к благодетелю, владыке. Главе семейства, если угодно. Статус-то ему важен, однако обеспечивать его, по большому счёту, нечем: ни сил, ни характера, ни-че-го. Пфук. Пшик. И он в этом не виноват, и никто в этом не виноват, ну натура такая, кровь, что ли, слабая. Старый Пэтси, вспоминая уроки своего дорогого тестюшки, знатно на зяте оттоптался. Осторожно! Некоторые его перлы вроде сам себе будешь стучать по дереву исподволь входят в повседневный лексикон. Но Мэгги! Благоразумная Мэгги, она-то как додумалась обвенчаться до гробовой доски с мужчиной, с которым её роднит только общая кухня и общая постель?
Разве позволено выбирать, должен ребенок стать мальчиком или девочкой прежде, чем он родится? Когда он впервые просит есть, ты позволяешь ему морить себя голодом, пока он не повзрослеет и не решит, предпочитает он молоко или пиво? Ты оставляешь его без имени, пока он не достигнет зрелости и не выберет его сам? Когда ему исполнится шесть, ты позволишь ему решать, идти ему в школу или нет? Нет. Ты кормишь его молоком, даёшь ему имя, отправляешь его в школу и даёшь ему веру.
Вот и Мэгги дали веру, а уж как с ней расхлёбываться, дело Мэгги. Если вдруг проскользнёт мыслишка не то, что развязаться с никчёмным благоверным, а хотя бы представить себе другого партнёра, более человекообразного, приходский священник сделает выводы из исповеди и нагрузит добрую прихожанку каким-нибудь поручением во имя Христово. Сирот выращивать до шести лет, а потом отпускать в интернат без права когда-нибудь увидеться. Очень стимулирует набожность и психическое здоровье, знаете, сегодня вы мать, а завтра извольте отдать, особенно для женщины, у которой собственных детей нету. Клод живёт своей жизнью, на работу устраивается раз в год по обещанию, а Мэгги... для Мэгги верность избранному пути -- несомненная ценность. И, похоже, единственная.