Наталья Астафьева о творчестве Виславы Шимборской
"Вердикт Шведской академии на этот раз был необычным. Нобелевская премия по литературе 1996 г. была присуждена Виславе Шимборской «за поэзию, которая с иронической точностью раскрывает законы биологии и действие истории в человеческом бытии». Формулировка - несколько неожиданная для разговора о поэте, но она схватывает существенные особенности ее творчества.
Вислава Шимборская родилась в 1923 г. в маленьком городке в Познанском воеводстве Польши. С восьми лет она в Кракове, в городе великолепной готики и великолепного барокко, в городе великолепной концентрации интеллектуального потенциала польской нации. В 1945-48 гг. учится в старинном Ягеллонском университете, изучает филологию и социологию. В 1952-м - первая книга стихов, в 1954-м - вторая книга и премия города Кракова. Но подлинным дебютом Шимборской была ее третья книга - «Призыв к йети» (1957).
В стихотворении «Из несостоявшегося путешествия в Гималаи» Вислава Шимборская обращается с призывом к йети, «снежному человеку», обитающему «на полпути к луне», спуститься к нам. Наша цивилизация, не без иронии уговаривает Шимборская, - это не только злодейства, это и хлеб, и яблоки, и азбука, и Шекспир, и скрипка, и электрический свет. В стихотворении упомянут персонаж старинных польских легенд Пан Твардовский, «польский Фауст», который, уносимый чертом, улетел вместо ада на луну.
Лаконично представляет «историю людей» стихотворение «Две обезьяны Брейгеля». Стихотворение по картине - жанр давний, а в современной польской поэзии вновь получивший распространение. На картине - обезьяны, которых привезли в Европу, где их держат на цепи. «Позвякиванье цепи» - постоянный аккомпанемент в «истории людей».
В конце 50-х гг. Вислава Шимборская начинает бывать за границей. В стихотворении «Дорожная элегия» в ее книге «Соль» (1962) мелькают фрагменты городов и местностей, которые она увидела, которые удержала память:
...Всего полтора моста
в Ленинграде многомостном.
От Упсалы бедной -
кусочек большого собора…
В стихотворении той же книги - «Клошар» - она представила крупным планом один из кадров Парижа - собор Нотр-Дам, его химер, но в начале ее внимание занимает спящий возле собора оборванец, которому четыреста лет назад не заплатили за позирование, а две тысячи лет назад - за участие в галльских войнах.
Уже в этой книге - и чем дальше, тем больше - основное место в поэзии Виславы Шимборской занимают ее путешествия не в пространстве, а во времени. Такое путешествие она совершает вместе с каплей воды в стихотворении «Вода». Оно возвращает нас к древним цивилизациям берегов Ганга и Нила, к рекам вавилонским. И к древним грекам, к Фалесу Милетскому, считавшему воду основным первоэлементом мира.
Еще дальше в глубь времени уходим мы в стихотворении «Пещера»: мы видим живопись первобытных людей, "бизона, малеванного охрой", и женщину, в утробе которой зреют будущие Паскали. Из этой доисторической пещеры «вымозговался» современный человек.
Небывалой особью небывалого вида Гомо Сапиенс представляется Шимборской Томас Манн - «примат, с оперенной чудесно пером "Waterman" рукою». А ведь его могло и не быть, если бы эволюция пошла каким-то другим путем. Вислава Шимборская часто задумывается над законами и неожиданностями эволюции. Над возможностями природы.
Стихотворение «Удивление» - из книги «Всякий случай» (1972). Оттуда же - стихотворение «Классик», о композиторе XVIII в. Польские критики давно заметили, что XVIII век, век доромантический, вообще близок Виславе Шимборской. Иное время видит во сне старая стосколькотолетняя черепаха в стихотворении из книги «Большие числа» (1976) Она видит императора Наполеона, правда, не всего, а только его черные башмаки с пряжками и лодыжки в белых чулках. Сведения Шимборской об одежде и обуви Наполеона - из первых рук. Любительница смешного, она обратила внимание и на дневники камердинера Наполеона. Преобладают среди книг, о которых Шимборская писала свои маленькие рецензии-эссе, книги по биологии и по истории.
Среди наиболее ценимых ею авторов, рядом с современными философами, - Паскаль, рядом с Томасом Манном - Монтень. В антологии французской поэзии печатались ее переводы из поэта-вольнодумца начала XVII в. Теофиля де Вио.
Вислава Шимборская - философский поэт. Ее поэзия - поэзия сомнений. Декарт, как мы помним, говорил, что, когда он сомневается, он мыслит, а когда он мыслит, он уверен, что существует.
К счастью, Шимборская не отличается смертельной серьезностью. Ее эрудиция не подавляет читателя, она спрятана за иронией, игрой, шуткой. Она очень интересный собеседник. Читателя подкупает разговорность, обилие живых фразеологизмов, доверительность интонации.
В поэзии Шимборской мысль срослась со своей поэтической формой и неотделима от нее. Свободно владея разными стилями, она находит для каждого стихотворения свой стиль. «Я хотела бы, - говорила она в интервью, - чтобы каждое мое стихотворение было иным». И тут же добавляла, что в каждом отдельном стихотворении хочет прийти «к абсолютному единству стиля и материи».
Что касается форм стиха, то в ее ранних книгах встречаются стихотворения в регулярных размерах - ямбах и хореях, есть стихи рифмованные. Позже таких стихов нет, но в позднейшем «полусвободном» стихе она иногда играет приблизительными и даже точными рифмами, «проблесками» того или иного размера.
Взыскательный художник, она подолгу работает над стихотворением. Ее поэтические томики выходили раз в три-четыре года. «Мой аккумулятор, - шутила она, - заряжается медленно». После книги «Большие числа» (1976) перерыв был десятилетний. Восьмая и девятая книги - «Люди на мосту» (1986), «Конец и начало» (1993) - заметно отличаются от предыдущих. По форме и по существу. Здесь меньше намека на рифмы и регулярность. Меньше игры и юмора. Больше определенности оценок. Больше политики.
В вечном конфликте интеллектуалов с тоталитарной властью Вислава Шимборская, разумеется, на стороне интеллектуалов. Взгляд власти на интеллектуалов она иронически изображает в стихотворении «Мнение о порнографии»: «Нет худшего разврата, чем мышление... ».
В стихотворении «Может быть» Шимборская похожа на своего земляка Станислава Лема. Правда, у Лема взгляд из космоса на человека и человечество бывает беспощадным. Шимборская жалеет людей. Она надеется - в стихотворении «Комедийки» - что у ангелов (если они есть), когда они смотрят на нашу беспомощность, все же текут слезы «по меньшей мере смеха».
«На исходе века» - название одного из стихотворений и одна из сквозных тем последних книг поэтессы. Она разделяет с человечеством его разочарования конца столетия. Ее последняя книга написана «в довольно мрачной тональности». «Меня это огорчало, - говорит Шимборская, - потому что я боюсь опечалить читателей».
Самое пронзительное стихотворение - «Ненависть»:
...Говорят, что она слепая. Слепая?
Зорка, как снайпер.
И смело смотрит в завтра -
она одна
Но Шимборская не может оставить читателя один на один с такой безысходностью, с ощущением, что конец века - конец света. Книгу она назвала - «Конец и начало».
В 1995 г. при вручении ей диплома почетного доктора Познанского университета Вислава Шимборская заканчивала свою речь словами надежды: «Опыт учит нас, что будущее оказывается всегда иным, нежели мы себе воображаем. Ни столь темным, как судят пессимисты, ни столь светлым, как хотели бы оптимисты. Я склонна видеть его во многих цветах сразу. И верю, что найдется в нем чуть-чуть лазури: для тех, кто любит задумываться»."
Источник: "Поэты - лауреаты Нобелевской премии. Антология / Ред.-сост. О. Жданко. М.: Панорама, 1997"
Стихотворения в переводах Натальи Астафьевой:
"Две обезьяны Брейгеля"
Таков мой вечный экзаменационный сон:
в окне сидят две обезьяны, скованные цепью,
а за окном
плещется море и порхает небо.
Сдаю историю людей.
Плету и заикаюсь.
Глядит с иронией одна из обезьян,
другая как бы спит в оцепененье,
когда же на вопрос молчу, замявшись, я,
она подсказывает мне
тихим позвякиваньем цепи.
Питер Брейгель Старший "Две обезьяны"
"Клошар"
В Париже, в утреннем до сумерек Париже,
В Париже, как
В Париже, который
(о, святая наивность описания, помоги же!)
в саду возле огромного собора
(нет, он не построен,
он сыгран на лютне)
спит в позе статуи на саркофаге
светский монах, клошар, парижский нищий.
Коль даже что имел он - то утратил,
а потерявши, возвратить не жаждет.
Ему должны еще жалованье за войны в Галлии -
давно смирился, потерял надежду.
Не расплатились в пятнадцатом веке
за позирование для левого разбойника -
забыл, не ждет уж этих денег.
Лишь бы на красное вино
подзаработать стрижкой псов.
Спит, как изобретатель снов,
всей бородой летящий к солнцу.
Раскаменевают химеры
(крылуны и псовята, обезьянцы, ночницы,
самоногие головы, неподобы и гжабы,
всевозможество готики, аллегро виваче)
и глядят на него с любопытством,
как ни на кого из нас,
расторопный Петр,
путный Михаил,
дельная Ева,
Барбара, Клара.
"Вода"
Капля воды мне на руку упала,
излившись из древнего Ганга и Нила,
из вознесенного в небо инея на усах тюленя,
из воды разбитых кувшинов в Иссе и Тире.
На моем указательном пальце
Каспийское море - открытое море,
а Тихий океан кротко течет в Рудаву,
ту, что облачком порхала над Парижем
в тысяча семьсот шестьдесят четвертом
седьмого мая в три часа ночи.
Не хватит уст для произнесенья
твоих, вода, имен мимолетных.
Я должна бы назвать тебя на всех наречьях,
выговаривая все гласные сразу,
и одновременно молчать - подразумевая
озерко, у которого нет никакого названья
и, значит, нет его на земле - как на небе
звезды, отражаемой им.
Кто-то тонул, кто-то жаждал тебя, умирая.
Это было давно, это было вчера.
Ты гасила дома, ты дома уносила,
как деревья, и леса, как города.
Ты была в купелях и ваннах куртизанок.
В поцелуях и в последних целованьях.
Камни грызя и радуги питая.
В поте и росе пирамид, сиреней.
Какое же все это легкое в капле дождя.
Как деликатно ко мне прикасается мир.
Что бы когда бы и где бы ни происходило,
записано все на воде вавилонской.
"Пещера"
Ничто в пещере,
только влага каплет.
Темно и зябко тут.
Но зябко и темно
после погасшего костра.
Ничто - после бизона,
малеванного охрой.
Ничто - но после
долгого упорства
набыченного лба.
А стало быть, Прекрасное Ничто.
Достойное большой буквы.
Ересь противу бренности обычной,
непереубедима и тем горда.
Ничто - но после нас,
которые тут были,
сердца свои ели
и кровь свою пили.
Ничто, или наш танец
недотанцованный нами.
Первые твои колени,
руки, лица у костра.
Первые мои паскали
в животах моих святых.
Тишь - но после голосов.
Не из рода сонной тиши.
Тишь, которая имела свои горла,
свои бубны и пищалки.
Насадил ее, как яблонь,
визг, смех.
Тишина - но во мраке
под сводами век.
Мрак, но в холоде, знобящем
сквозь кожу, сквозь кость.
Холод - но смерти.
На земле, возможно, что одной
на небе? может быть, седьмом?
Ты вымозговался из пустоты
и очень хочешь знать.
"Томас Манн"
Дорогие сирены, так должно было быть,
о, вельможные ангелы, о, прелестные фавны,
эволюция явно от вас отреклась.
Ей хватило бы воображенья, но ваши
плавники из девона, а груди из палеолита,
пятипалые руки, но у ног копыта,
эти плечи не вместо, а помимо крыльев,
ваши, страшно подумать, двутворные чуда,
хвостатые некстати, рогатые назло,
беззаконно пернатые, эти слепки и сростки,
эти смехи-потехи, эти двустишья,
срифмовавшие так человека и цаплю,
что летает, что бессмертен, что всезнающ,
- вы ж понимаете, это была бы шутка,
это было бы слишком, это были б заботы,
которых природа иметь не хочет и не имеет.
Хорошо, что хоть позволяет некой рыбе летать
с вызывающей ловкостью. Каждый подобный взлет -
приключенье из правил, помилование от
необходимости всеобщей, дар
более щедрый, чем нужно, чтобы мир оставался миром.
Хорошо, что хоть допускает такую излишнюю роскошь,
как утконос, молоком кормящий своих птенцов.
Могла бы и не позволить - и кто ж бы из нас обнаружил,
что он обкраден?
А самое лучшее - то,
что она прозевала момент, когда в мире явился примат
с оперенной чудесно пером «Waterman» рукою.
"Классик"
Несколько комьев земли, и будет забыта жизнь.
Музыка освободится от обстоятельств.
Утихнет кашель маэстро над менуэтом.
И оторвут с его груди компрессы.
Огонь пожрет парик, полный пыли и вшей.
Исчезнут чернильные пятна с кружевного манжета.
На свалку пойдут башмаки, ненужные очевидцы.
Скрипку возьмет ученик наименее даровитый.
Вынут из нот счета от мясника.
Мышам попадут в желудки письма матери бедной.
Угаснет неудачная любовь.
Глаза перестанут слезиться.
Розовая лента пригодится дочке соседей.
Век еще, слава Богу, не романтичный.
Все, что не есть квартет,
как пятое отбросят.
Все, что не есть квинтет,
как шестое сдунут.
Все, что не ангельский хор сорокаголосый,
смолкнет, как визг собаки, как икота жандарма.
С окошка уберут горшок с алоэ,
блюдце с отравой для мух, банку с помадой,
и вид откроется - ну, да! - на сад,
на сад, которого тут не было.
Так слушайте же, слушайте теперь,
прилежно наставляйте уши,
о изумленные заслушавшиеся смертные,
слушайте - слушатели - обратившись в слух -
"Сон старой черепахи"
Снится черепахе листочек салата
(ей, стосколькотолетней, тоже сны снятся),
а около листочка - вдруг сам Император.
Невдомек черепахе, какая это сенсация.
Вдруг возник Император, хоть, правда, не целый,
в башмаки его черные смотрится солнце,
а выше две лодыжки, они в чулках белых.
Невдомек черепахе, сколь это сенсационно.
Две ноги по дороге из Аустерлица в Иену,
вверху же - мгла, откуда смех слышится страшный.
Можете и не верить в подлинность сцены
и сомневаться, чей он, этот башмак с пряжкой.
Трудно узнать особу по ее фрагментам:
по ступне ее левой или ступне правой.
Не знает черепаха, кто снится конкретно,
она уж из дней детства мало помнит, право.
Пусть Император, пусть не Император,
феномен разве в этом? Кто-то из царства теней
вдруг вырвался на миг, живой, как был когда-то,
и по земле идет! От пяток до коленей.
"На исходе века"
Должен был быть лучше прежних наш XX век.
Доказать это он уже не успеет,
годы его сочтены,
шаг неуверенный,
одышка.
Уже слишком много произошло
того, что произойти было не должно,
а что должно было наступить,
не наступило.
Должно было повернуть к весне
и счастью, между прочим.
Должен был страх покинуть горы и долы.
Правда быстрее лжи
должна была добегать до цели.
Некоторые несчастья
не должны уже были случаться,
например, война,
голод и т. д.
Должны были быть в чести
беспомощность беззащитных,
доверие и т. п.
Кто хотел радоваться, глядя на мир,
стоит перед задачей,
увы, невыполнимой.
Глупость не смешит.
Мудрость не утешает.
Надежда
это уже не та молодая девушка,
et cetera, к сожалению.
Бог должен был наконец-то уверовать в человека
доброго и сильного,
но добрый и сильный
это по-прежнему двое разных людей.
Как жить - спросил меня в письме
тот, кого я спросить собиралась
о том же самом.
Снова, как и прежде,
что видно выше,
нет вопросов важнее
вопросов наивных.
"Ненависть"
Смотрите, в какой она форме.
Как великолепно держится
в нашем столетии ненависть.
Как легко берет любые барьеры.
Как легко ей прыгнуть, схватить за горло.
Не такая, как другие чувства.
Она и старше их и моложе.
Она сама рождает причины,
пробуждающие ее к жизни.
Если и засыпает, то никогда сном вечным.
Бессонница не отнимает, а придает ей силы.
Религия не религия -
лишь бы стать на колено на старте.
Отчизна не отчизна -
лишь бы рвануться с места.
Сойдет и справедливость для разгону.
Потом уж она понесется.
Ненависть. Ненависть.
Лицо ей искажает гримаса
любовного экстаза.
Ах, все другие чувства -
слюнявы и худосочны.
С каких это пор чувство братства
способно собрать толпы?
Разве сочувствие может
первым дойти до цели?
Многих ли может сомненье увлечь за собою?
Лишь ненависть может, которая знает свое.
Догадлива, даровита, очень работоспособна.
Надо ли вспоминать, сколько сложила песен.
Сколько страниц истории пронумеровала.
Сколько ковров из людей уложила
на скольких площадях и стадионах.
Не будем себя обманывать:
умеет творить прекрасное.
Великолепны ее зарева черной ночью.
Эффектны дымы взрывов на розовом рассвете.
Не откажешь в пафосе руинам
и в грубоватом юморе
твердо торчащей над ними колонне.
Ненависть - мастер контраста
между грохотом и тишиной,
между красной кровью и белым снегом.
И никогда ей не наскучит тема:
опрятный палач
над опоганенной жертвой.
К новым заданьям в любую минуту готова.
Надо подождать - подождет.
Говорят, что она слепая. Слепая?
Зорка, как снайпер,
и смело смотрит в завтра
- она одна.
"Комедийки"
Если ангелы есть,
то они не читают, наверно,
наших романов
про несбывшиеся надежды.
Боюсь - как ни жаль мне -
что и стихов наших
с претензиями к миру.
Судороги и визги
наших пьес театральных
должны их - подозреваю -
выводить из терпенья.
В перерывах между делами,
ангельскими, не людскими,
скорее уж они смотрят
комедийки наши
времен немого кино.
Ценят они - полагаю -
не плакальщиков, не тех,
кто рвет на себе одежды,
не тех, кто скрежещет зубами,
а того бедолагу,
что хватает тонущего за парик
или с голоду ест
шнурки своих ботинок.
Выше пояса манишка и амбиция,
ниже - испуганная мышь
в штанине брюк.
О да,
это должно их искренне смешить.
Погоня по кругу
превращается в бегство от убегающего.
Свет в туннеле
оказывается глазом тигра.
Сто катастроф
это сто смешных сальто-мортале
над ста пропастями.
Если ангелы есть,
должна их - надеюсь -
убеждать
разбудораженная ужасом веселость,
не кричащая даже: спасите, спасите,
поскольку все происходит тихо.
Осмеливаюсь допустить,
что хлопают крыльями,
а из их глаз текут слезы
по меньшей мере смеха.
Предыдущие посты о Виславе Шимборской в сообществе:
https://fem-books.livejournal.com/2004452.html
https://fem-books.livejournal.com/505313.html
https://fem-books.livejournal.com/1323024.html
https://fem-books.livejournal.com/1580381.html
https://fem-books.livejournal.com/835550.html
https://fem-books.livejournal.com/1334025.html