Рассказ Софии ди Меллу Брейнер
Гомер
Когда я была маленькой, на пляже порой появлялся странный безумный старик. Его называли Бузио.
Бузио напоминал памятник в мануэлинском стиле: всё в нём было от моря. Белая взлохмаченная борода словно пена морская на гребне волны, корабельными канатами набухали синие вены ног. Его фигура высилась как корабельная мачта, а походка вразвалку напоминала походку моряка при судовой качке. Глаза, изменчивые как само море, иногда казались голубыми, иногда серыми, порой зелёными, а по временам они виделись мне даже лиловыми.
В правой руке старик всегда держал две раковины - большие белые раковины с коричневыми разводами, треугольные, округлые, с острыми вершинами и в них отверстия. Бузио продевал в эти отверстия шнурки связывал раковины так, что получались настоящие кастаньеты. Стуча ими, он отбивал такт своих речей, долгих и мерных, одиноких и таинственных, как поэмы.
Бузио приходил издалека. Он появлялся где-то у горизонта, за песками и дорогами. И поначалу казалось, что это просто виднеется дерево или скала. Но вот он приближался, и его узнавали.
Левой рукой Бузио опирался на толстую палку, служившую посохом, верной его помощницей в долгих переходах и надёжной защитой против злобных сторожевых собак. К палке бродяга привязал мешок, в котором он хранил милостыню - чёрствые ломти хлеба и мелкие монетки. Мешок был весь в заплатах, ситец выгорел на солнце до белизны.
Бузио появлялся днём, вместе со светом и ветром. Впереди бежала его собака - старая, грязная, кудлатая, с чёрной мордой и длинной седой шерстью.
И проходил Бузио по улицам, солнце сияло ему в лицо, а тени придорожных платанов дрожали на руках.
Он останавливался перед каким-нибудь домом и заводил длинную песнь, отбивая такт своими кастаньетами из ракушек.
Дверь открывалась, и появлялась служанка в белом передничке. Она протягивала Бузио хлеб и говорила:
- Иди, Бузио, иди.
Бузио медленно снимал с посоха мешок, развязывал его, прятал хлеб.
И шёл дальше.
Он останавливался под балконом, высок и прям, и пел, а собака обнюхивала тротуар.
Кто-нибудь тут же торопливо выходил на балкон и, бросив Бузио монетку: «Иди-иди, Бузио», скрывался так быстро, что невозможно было даже разглядеть лица.
А Бузио медленно, так медленно, что каждый его жест, казалось, запечатлевался в лучах солнца, снимая мешок с посоха, развязывал верёвку, раскрывал мешок, прятал монетку, завязывал мешок, вешал его.
И снова шёл дальше, а рядом бежала собака.
В нашем краю бродило много нищих. Они появлялись по субботам огромными толпами - грязные и жалкие, просили милостыню у дверей и вызывали сострадание. Тут были слепые, хромые, глухие, сумасшедшие, чахоточные, харкающие кровью прямо на свои лохмотья, тощие матери с бледными до синевы детьми, сгорбленные плачущие старухи с безобразно распухшими ногами, были молодые парни, показывавшие гнойные язвы, искривленные руки, культяшки отрезанных кистей - слёзы и горе. И стон стоял над толпой, ровный, неумолчный гул жалоб, молитв, причитаний.
Только Бузио всегда появлялся один, и никто не знал, когда он придёт. Высокий и прямо, он напоминал о море и соснах. У него не было язв, он не вызывал жалости. Ведь жалеть его - всё равно что жалеть платаны, реки или ветер. В нём, казалось, стёрлась граница, отличающая человека от природы.
У Бузио не было ничего своего, как нет ничего у дерева. И жил он, как живёт земля, он стал её частью.
Земля была ему матерью, женой и другом, его судьбой и жизнью, домом, пищей и ложем.
Его босые ноги, касаясь земли, словно бы прислушивались к ней.
Случилось так, что однажды вечером Бузио пришёл к нам, когда я одна играла в саду.
Наш дом стоял на самом берегу. Он смотрел на море, а задней стороной выходил в засохший и неухоженный садик, разбитый прямо на песке, усыпанном галькой, и камушки перекатывались под ногами, а ещё там был колодец, два дерева и несколько растрёпанных ветром и сожжённых солнцем кустов.
Бузио появился со стороны сада, открыл деревянную калитку и, не прикрыв её, пошёл к дому. Меня старик не заметил.
Он остановился перед чёрным входом и начал петь под стук своих раковин.
Так он пел какое-то время. Потом дверь отворилась, и в тёмном проёме появилось белое пятно передника. Издали внутренность дома казалась таинственной, мрачной и мерцающей. Служанка протянула кусок хлеба и сказала:
- Иди, Бузио, иди.
Потом закрыла дверь.
И Бузио, не спеша, будто прорисовывая на свету каждое движение, развязал мешок, уложил в него хлеб и отправился дальше со своей собакой.
Я видела, как он завернул за угол дома - к морю.
И решила пойти за ним.
Мимо лилий и ив он пошёл к дюнам. И там, у залива, остановился - дикое и пустынное место вдали от дорог и жилья.
Я следовала за Бузио потихоньку, прячась за дюнами, а потом присела за холмиком среди высокой, высохшей до прозрачности травы. Я старалась, чтобы Бузио меня не заметил, потому что хотела подсмотреть его наедине с самим собой.
Солнце уже заходило. Порой чувствовалось слабое дуновение ветра.
С вершины дюны было видно, как огромным прозрачным цветком распускался вечер, раскидывая лепестки до самого горизонта.
Свет оттенял каждое углубление в песке. Лёгкий туман поднимался над морем. Острый морской запах, чистый - без примеси гнили и тлена - аромат моря проникал всюду.
Вдоль берега, с севера на юг, сколько доступно было глазу, отлив обнажал скалы - тёмные, покрытые ракушками и водорослями там, где обычно стояла вода. А за ними непрестанно бились пенные, то яростные, кипящие, то стихающие ряды волн, вечно разбивающиеся и вечно возрождающиеся вновь.
На вершине дюны стоял Бузио наедине с закатом. Солнечные лучи касались его лица, ложились на плечи. Некоторое время он молчал, потом начал медленно говорить. Я поняла, что он обращался к морю, он смотрел на море, тянулся к нему руками. Это была долгая речь, простая и непонятная, бессвязная и печальная; она проясняла и высвечивала всё, словно яркий свет.
Я не могла бы повторить сейчас его слова - я не запомнила их, столько времени прошло. Я не могу даже точно сказать, о чём он говорил. А некоторые слова я даже не разобрала: ветер унёс их.
Но помнится мне, как слова лились словно песня. Они были почти зримы, в воздухе возникали их очертания, у этих слов были плотность и вес. Они взывали к сущностям, они были подлинными именами вещей. Они сверкали, как чешуя рыб, простирались, огромные и пустынные, как морские берега.
Слова эти собирали рассеянные лики радости земной. Старик призывал их, обнажал, нарекал: ветер, свежесть вод, золото солнца, молчание и блеск звёзд.
Когда я была маленькой, на пляже порой появлялся странный безумный старик. Его называли Бузио.
Бузио напоминал памятник в мануэлинском стиле: всё в нём было от моря. Белая взлохмаченная борода словно пена морская на гребне волны, корабельными канатами набухали синие вены ног. Его фигура высилась как корабельная мачта, а походка вразвалку напоминала походку моряка при судовой качке. Глаза, изменчивые как само море, иногда казались голубыми, иногда серыми, порой зелёными, а по временам они виделись мне даже лиловыми.
В правой руке старик всегда держал две раковины - большие белые раковины с коричневыми разводами, треугольные, округлые, с острыми вершинами и в них отверстия. Бузио продевал в эти отверстия шнурки связывал раковины так, что получались настоящие кастаньеты. Стуча ими, он отбивал такт своих речей, долгих и мерных, одиноких и таинственных, как поэмы.
Бузио приходил издалека. Он появлялся где-то у горизонта, за песками и дорогами. И поначалу казалось, что это просто виднеется дерево или скала. Но вот он приближался, и его узнавали.
Левой рукой Бузио опирался на толстую палку, служившую посохом, верной его помощницей в долгих переходах и надёжной защитой против злобных сторожевых собак. К палке бродяга привязал мешок, в котором он хранил милостыню - чёрствые ломти хлеба и мелкие монетки. Мешок был весь в заплатах, ситец выгорел на солнце до белизны.
Бузио появлялся днём, вместе со светом и ветром. Впереди бежала его собака - старая, грязная, кудлатая, с чёрной мордой и длинной седой шерстью.
И проходил Бузио по улицам, солнце сияло ему в лицо, а тени придорожных платанов дрожали на руках.
Он останавливался перед каким-нибудь домом и заводил длинную песнь, отбивая такт своими кастаньетами из ракушек.
Дверь открывалась, и появлялась служанка в белом передничке. Она протягивала Бузио хлеб и говорила:
- Иди, Бузио, иди.
Бузио медленно снимал с посоха мешок, развязывал его, прятал хлеб.
И шёл дальше.
Он останавливался под балконом, высок и прям, и пел, а собака обнюхивала тротуар.
Кто-нибудь тут же торопливо выходил на балкон и, бросив Бузио монетку: «Иди-иди, Бузио», скрывался так быстро, что невозможно было даже разглядеть лица.
А Бузио медленно, так медленно, что каждый его жест, казалось, запечатлевался в лучах солнца, снимая мешок с посоха, развязывал верёвку, раскрывал мешок, прятал монетку, завязывал мешок, вешал его.
И снова шёл дальше, а рядом бежала собака.
В нашем краю бродило много нищих. Они появлялись по субботам огромными толпами - грязные и жалкие, просили милостыню у дверей и вызывали сострадание. Тут были слепые, хромые, глухие, сумасшедшие, чахоточные, харкающие кровью прямо на свои лохмотья, тощие матери с бледными до синевы детьми, сгорбленные плачущие старухи с безобразно распухшими ногами, были молодые парни, показывавшие гнойные язвы, искривленные руки, культяшки отрезанных кистей - слёзы и горе. И стон стоял над толпой, ровный, неумолчный гул жалоб, молитв, причитаний.
Только Бузио всегда появлялся один, и никто не знал, когда он придёт. Высокий и прямо, он напоминал о море и соснах. У него не было язв, он не вызывал жалости. Ведь жалеть его - всё равно что жалеть платаны, реки или ветер. В нём, казалось, стёрлась граница, отличающая человека от природы.
У Бузио не было ничего своего, как нет ничего у дерева. И жил он, как живёт земля, он стал её частью.
Земля была ему матерью, женой и другом, его судьбой и жизнью, домом, пищей и ложем.
Его босые ноги, касаясь земли, словно бы прислушивались к ней.
Случилось так, что однажды вечером Бузио пришёл к нам, когда я одна играла в саду.
Наш дом стоял на самом берегу. Он смотрел на море, а задней стороной выходил в засохший и неухоженный садик, разбитый прямо на песке, усыпанном галькой, и камушки перекатывались под ногами, а ещё там был колодец, два дерева и несколько растрёпанных ветром и сожжённых солнцем кустов.
Бузио появился со стороны сада, открыл деревянную калитку и, не прикрыв её, пошёл к дому. Меня старик не заметил.
Он остановился перед чёрным входом и начал петь под стук своих раковин.
Так он пел какое-то время. Потом дверь отворилась, и в тёмном проёме появилось белое пятно передника. Издали внутренность дома казалась таинственной, мрачной и мерцающей. Служанка протянула кусок хлеба и сказала:
- Иди, Бузио, иди.
Потом закрыла дверь.
И Бузио, не спеша, будто прорисовывая на свету каждое движение, развязал мешок, уложил в него хлеб и отправился дальше со своей собакой.
Я видела, как он завернул за угол дома - к морю.
И решила пойти за ним.
Мимо лилий и ив он пошёл к дюнам. И там, у залива, остановился - дикое и пустынное место вдали от дорог и жилья.
Я следовала за Бузио потихоньку, прячась за дюнами, а потом присела за холмиком среди высокой, высохшей до прозрачности травы. Я старалась, чтобы Бузио меня не заметил, потому что хотела подсмотреть его наедине с самим собой.
Солнце уже заходило. Порой чувствовалось слабое дуновение ветра.
С вершины дюны было видно, как огромным прозрачным цветком распускался вечер, раскидывая лепестки до самого горизонта.
Свет оттенял каждое углубление в песке. Лёгкий туман поднимался над морем. Острый морской запах, чистый - без примеси гнили и тлена - аромат моря проникал всюду.
Вдоль берега, с севера на юг, сколько доступно было глазу, отлив обнажал скалы - тёмные, покрытые ракушками и водорослями там, где обычно стояла вода. А за ними непрестанно бились пенные, то яростные, кипящие, то стихающие ряды волн, вечно разбивающиеся и вечно возрождающиеся вновь.
На вершине дюны стоял Бузио наедине с закатом. Солнечные лучи касались его лица, ложились на плечи. Некоторое время он молчал, потом начал медленно говорить. Я поняла, что он обращался к морю, он смотрел на море, тянулся к нему руками. Это была долгая речь, простая и непонятная, бессвязная и печальная; она проясняла и высвечивала всё, словно яркий свет.
Я не могла бы повторить сейчас его слова - я не запомнила их, столько времени прошло. Я не могу даже точно сказать, о чём он говорил. А некоторые слова я даже не разобрала: ветер унёс их.
Но помнится мне, как слова лились словно песня. Они были почти зримы, в воздухе возникали их очертания, у этих слов были плотность и вес. Они взывали к сущностям, они были подлинными именами вещей. Они сверкали, как чешуя рыб, простирались, огромные и пустынные, как морские берега.
Слова эти собирали рассеянные лики радости земной. Старик призывал их, обнажал, нарекал: ветер, свежесть вод, золото солнца, молчание и блеск звёзд.