дневник С.А. Толстой: деньги, деньги, дребеденьги
Тут я хотела немного показать некоторые сугубо практические аспекты жизни Толстых, которые нам, современным людям, прекрасно иллюстрируют как фальшивость, вздорность и неадекватность Льва Николаевича, так и жесткий внутренний стержень Софьи Андреевны на этом фоне. Если вы думаете, что деньги - это скучно, то вы не читали дневник Софьи Андреевны Толстой )).
Юная Соня изначально была классической романтической, идеалистически настроенной девушкой, "Наташей", из тех, кому "с милым рай и в шалаше", готовой идти с мужем и за мужем на край света, особенно если ради любви и, возможно, даже какого-нибудь совместного Большого и Важного Дела. Но у нее был маленький недостаток - она была к тому же умна и рациональна, что, как вы понимаете, ценителями романтических дурочек не приветствуется. Со временем она "портила в себе Наташу" все больше и больше: постепенно научилась говорить "нет", и делать свое, не оглядываясь на знаменитого и боготворимого всеми мужа (при всем возможном уважении, почтении и желании "сохранить семью", как водится), и быть, по сути, единственным взрослым человеком в этом доме.
В контексте дневников этот вопрос особенно важен и интересен потому, что все эти аспекты сложно вообще откуда-то еще узнать, помимо дневников/писем. В биографиях Великих Писателей, в посвященных им музеям и т.д. все это "бренное" не принято обсуждать, а если и обсуждается, то как нечто глубоко второстепенное (ах, ну какие деньги рядом с Толстым! он же голова! давайте лучше поговорим, что такое искусство!). А ведь умение обращаться с деньгами и корректно пользоваться ими - это прежде всего один из важнейших маркеров порядочности и адекватности вообще. И вот с порядочностью и адекватностью, как вы уже догадались, у Великого Русского Писателя был полный швах, в первую очередь - по отношению к ближним своим, о которых он как бы обязан был заботиться.
(оригинальный пост в моем блоге)
*
Итак, состоянием на 1885 год и далее Толстой отрекся от каких-либо прав, в том числе имущественных, на все свои ранее написанные произведения, отказывается получать за них деньги и полностью отстраняется от ведения домашнего хозяйства, взвалив все это на жену, которой предлагается либо ебаться со всем как угодно, либо вместе с Львом Николаевичем (и со всем выводком детей) надеть толстовку, подпоясаться веревочкой и идти косить.
Этому всему предшествовали вот такие, например, “диалоги” на тему бренного, как в этом письме Софьи Андреевны Льву Николаевичу в 1884 году:
Пишет она ему из московского дома, где она находится с детьми, в именье в Ясной Поляне, где сидит муж; письмо довольно большое и абсолютно человеческое - о здоровье, детях, насущных заботах. Помимо прочего:
“С утра уже я была в глупом духе, и всё делала денежные расчеты. Прилагаю записочку того ежемесячного, неумолимого расхода, на котором экономить уж никак нельзя. А сегодня еще принесли на 50 р. с. полотна от Третьякова детям на бельё и Серёже, и Гильоме Илье сюртук шьёт, и хотя денег не будет, но никто этого знать не хочет.”
Толстой писал в ответ на это вот что:
«Твой счёт меня не пугает. Во-первых, деньги по всему вероятию будут; а, во-вторых, если не будут, то кажущиеся неумолимыми расходы окажутся очень умалимыми. - Не могу я, душенька, не сердись, - приписывать этим денежным расчетам какую бы то ни было важность. Все это не событие, - как, например: болезнь, брак, рождение, смерть, знание приобретенное, дурной или хороший поступок, дурные или хорошие привычки людей нам дорогих и близких; а это наше устройство, которое мы устроили так и можем переустроить иначе и на 100 разных манер. - Знаю я, что это тебе часто, а детям всегда, невыносимо скучно (кажется, что все известно), а я не могу не повторять, что счастье и несчастье всех нас не может зависеть ни на волос от того, проживем ли мы всё, или наживем, а только от того, что мы сами будем. Ну, оставь Костеньке милион, разве он будет счастливее?»
Мы, конечно, не знаем всех нюансов, но уже можно представить себе, как он постоянно жаловался на то, что она слишком много тратит, хронически не давал достаточно денег на жизнь, в результате чего она, сначала искренне подозревая какое-то недопонимание, начала писать ему конкретные списки трат и потребностей и указывать, что ограничивается как может, но это все необходимые траты и достаточно скромные потребности, а он ее доставал этой философской бредятиной в течение как минимум нескольких лет в ответ на “что жрать-то будем, муж мой разлюбезный? чем детей кормить?” - ну и в итоге они пришли к тому, к чему пришли, то есть несмотря на полный патриархат в государстве, Толстой предоставляет жене право распоряжаться всем его (т.е. ИХ) имуществом и заодно добывать деньги для этого откуда ей угодно (ага, работать нельзя, учиться нельзя, на плечах куча детей, включая вечно болеющих и умирающих малышей, а муж блажит косьбой и штопкой сапог, отличненько!). Отсюда и вынужденное занятие издательской деятельностью “по доверенности”.
Вот это ретроспективное воспоминание Софьи Андреевны больше проясняет (и ужасает). Это запись 1897 года, то есть через 25 лет от начала их семейной жизни, и она вспоминает, что было 13 лет назад, то есть как раз в том 1884 году, когда писалось приведенное выше письмо с философской бредятиной в ответ на конкретный список трат и расходов:
“18 июня 1897 года. Рождение Саши, ей 13 лет. Какое тяжелое воспоминание о ее рождении! Помню, сидели мы все вечером за чаем, еще Кузминские жили у нас, и была m-me Seuron гувернанткой и сын ее Alcide (умер, бедняга, холерой) и разговорились мы о лошадях. Я сказала Льву Николаевичу, что он все делает всегда в убыток: завел чудесных заводских лошадей в Самаре и всех переморил: ни породы, ни денег, а стоило тысячи. Это была правда, но не в том дело. Он всегда на меня нападал, на беременную, вероятно, мой вид был ему неприятен, и все время последнее он раздражался на меня. И на этот раз, слово за слово, он страшно рассердился, собрал в холстинный мешок кое-какие вещи, сказал, что он уходит из дому навсегда, может быть, уедет в Америку, и несмотря на мои просьбы - ушел.
А у меня начались родовые схватки. Я мучаюсь - его нет. Сижу в саду одна, на лавочке, схватки все хуже и хуже - его все нет. Пришел Лева, мой сын, и Alcide, просят меня пойти лечь. На меня нашло какое-то оцепенение от горя; пришла акушерка, сестра, девочки плачут, повели меня под руки наверх, в спальню. Схватки чаще и сильней. Наконец в 5-м часу утра возвращается.
Иду к нему вниз, он злой, мрачный. Я ему говорю: «Левочка, у меня схватки, мне сейчас родить. За что ты так сердишься? Если я виновата, прости меня, может быть, я не переживу этих родов…» Он молчит. И вдруг мне блеснула мысль, не ревность ли опять какая, не подозрения ли? И я ему сказала: «Все равно, умру я или останусь жива, я тебе должна сказать, что умру чиста и душой и телом перед тобою; я никого, кроме тебя, не любила…»
Он поглядел, вдруг повернув голову, пристально на меня, но ни одного доброго слова он мне не сказал.
Я ушла, и через час родилась Саша.
Я отдала ее кормилице. Я не могла тогда кормить ребенка, когда Лев Николаевич вдруг сдал мне все дела, когда я сразу должна была нести и труд материнский, и труд мужской.
Какое было тяжелое время! И это был поворот к христианству! За это христианство - мученичество, конечно, приняла я, а не он.”
То есть когда он жил до этого один и кутил, и проигрывал кучу денег в карты, и дурно распоряжался ими, и бестолково вел хозяйство - это было ничего, потому что этого никто не видел. А вот когда рядом появилась жена, которая, со всей ее влюбленностью и романтичностью, видела все это и даже осмеливалась делать замечания по этому поводу (пусть и самые добродушные), тут он начал БЕСИТЬСЯ. Беситься до крайней степени истеричности и агрессии. И, как это водится у взрослых ответственных людей, "глав семейств", он стал с раздражением спихивать все эти обязанности на жену - вплоть до полного "отречения" от всего материального. Мол, трахайся с этой скушной жизнью сама, раз ты такая умная и рачительная, а я буду нести любовь и добро в этот бренный мир. (А что, так можно было?!)
При том они и так не вели какого-то особенно роскошного образа жизни - конечно, по сравнению с крестьянами это была “богатая” жизнь, но для обычного светского человека того времени и в тех обстоятельствах жизнь Толстых была довольно скромной, и Софья Андреевна постоянно буквально считала рубли, все ее доходы от этой издательской деятельности полностью тратились на содержание хозяйства и семьи. Никаких балов, пиршеств, путешествий за границу и т.п. Он не хотел отказаться от “ненужной роскоши”, потому что роскоши как таковой и не было у них, он просто хотел отказаться участвовать во взрослой жизни и всяческой ответственности.
Мало того, в связи с тем, что Толстой сам от ведения хозяйства отстранился и крестьян своих типа не эксплуатировал, крестьяне считали его дурачком и постоянно доставляли какие-то неприятности (незаконная вырубка леса и т.д.), еще более расшатывая хлипкое хозяйство.
Само “опрощение” Толстого ничуть не облегчило жизнь и траты Софьи Андреевны, т.к. образ жизни он, несмотря на всю “косьбу”, вел вполне себе барский, кушал “простую пищу”, которую, сукаблядь, ему приходилось покупать, готовить и подавать отдельно, оне не кушали то, что готовилось для всей семьи (повторяемые рефреном в дневниках "миндальное молоко", "финики", "спаржа" и проч. закупались и готовились индивидуально для этого убежденного "вегетарианца"). Спал в усадьбе, ел в усадьбе, сепаратно приготовленное и поданное женой, выписывал газеты и журналы, покупал книги, ездил в город в экипаже, катался ради прогулки на велосипеде и на лошадях, играл в "лаун-теннис", в шахматы, катался на коньках, выгуливал пуделя. Ну да, ходил косить и пахать периодически. На пару часов. Потом вернется - в карты играет, пасьянсы раскладывает (натурально, одно из любимых занятий всю жизнь). И трепется, трепется, трепется непрерывно с кем-то. С какого-то момента известности Толстого в усадьбу начался непрерывный поток посетителей, просителей, поклонников, просто каких-то полудурков, которых всех надо были принимать, чаем угощать, а кого и в гостях оставлять. Это все делала Софья Андреевна на добываемые ею из воздуха деньги, ага. Ее дневник переполнен заботами и тревогами о детях от первого дня до последнего - этому рубашечку, того проверить по французскому, с этими почитать, этим кукол для спектакля нашить и так далее и тому подобное. А куча, просто куча неблагодарной секретарской работы, бесконечные переписывания черновиков Толстого, корректура, сверка (за что ей, конечно же, никто ничего не платил). Чуть ли не каждый день в дневнике “переписывала до двух ночи” и тому подобное. Толстой же жил аки птичка небесная при ней - косил, творил, гулял, картишки раскладывал. Даже знаменитые блузы-"толстовки" и панталоны - символ опрощения и отказа от всего "лишнего" - ему шила Софья Андреевна, чем бы дитя не тешилось, как говорится.
Вот немножко цитат на эту тему из дневников Толстой, хотя там весь дневник в этом, такое не придумаешь:
“Сейчас же подломило и здоровье. Сегодня кровь шла горлом - и много; и лихорадка по ночам, грудь болит, пот. Лев Николаевич тоже приуныл. Но жизнь его идет по-прежнему: встанет рано, уберет комнату, поест овсянку на воде, пойдет заниматься. Сегодня застала его делающим пасьянс. Завтракал он очень обильно, Дунаев громко рассказывал какие-то истории и не замечал, что они никому не интересны.
Потом Лев Николаевич пошел спать, а теперь с удивительной жизнерадостностью, взглянув в окно на яркое солнце и взяв с окна фиников, он отправился с Дунаевым на грибной рынок, чтоб посмотреть coup-d’oeil на этот торгующий грибами, медом, клюквой и проч. - народ.”
“Давно гнетущая меня отчужденность мужа, бросившего на мои плечи все, все без исключения: детей, хозяйство, отношения к народу и делам, дом, книги, и за все презирающего меня с эгоистическим и критическим равнодушием. А его жизнь? Он гуляет, ездит верхом, немного пишет, живет где и как хочет и ровно ничего для семьи не делает, пользуясь всем: услугами дочерей, комфортом жизни, лестью людей и моей покорностью и трудом. И слава, ненасытная слава, для которой он сделал все, что мог, и продолжает делать. Только люди без сердца способны на такую жизнь.”
“Боюсь, что когда начинаю писать дневник, я впадаю в осуждение Льва Николаевича. Но не могу не жаловаться, что все то, что проповедуется для счастья людей, - все осложняет так жизнь, что мне все тяжелее и тяжелее жить.
Вегетарианство внесло осложнение двойного обеда, лишних расходов и лишнего труда людям. Проповеди любви, добра внесли равнодушие к семье и вторжение всякого сброда в нашу семейную жизнь. Отречение (словесное) от благ земных вносит осуждение и критику.”
“Приехал Лев Николаевич и Таня от Олсуфьевых. Не радостна была наша встреча после 18 дней разлуки, не так, как бывало. У Тани злобный тон осуждения, у Левочки полное равнодушие. Они там жили весело, беззаботно: ездили по гостям, Лев Николаевич даже в винт играл и в 4 руки играл. Там нет критических взоров его последователей и можно жить просто и отдыхать от этой ходульной фальши, которую он сам себе создал среди своих темных.”
“Лев Николаевич говорил, что его религиозное настроение повернуло всю его жизнь. Я говорю: может быть, внутренно, но внешне - нисколько. Он рассердился, стал кричать, что прежде он охотился, занимался хозяйством, учил детей и копил деньги, а теперь он это не делает. Я сказала, что очень жаль: тогда это было на пользу семье, хозяйство на пользу местности, так как он много посадил и улучшил, ученье детей и наживание денег на помощь мне; а теперь при той же жизни внешней, т.е. тех же комнатах, пище, обстановке, он после своих занятий катается на велосипеде (как все эти дни), ездит верхом на разных лошадях, каких хочет, и питается готовой, прекрасной пищей, о детях же не только не заботится, но очень часто забывает о их существовании. Все это его взорвало. Это жестокая правда, о которой я не должна ему поминать. Пусть его на старости лет утешается и отдыхает. Но он мне такие говорил упреки, например, что я испортила всю его жизнь, когда я жила только для него и детей, - что я не вынесла.
Такого душевного терзания я давно не испытывала; я убежала из дому, хотела убиться, уехать, умереть, все - только бы так не страдать душевно.”
“Пошла, вставши, проведать Льва Николаевича. Он делает пасьянс и говорит, что ему отлично работается. Потом он посмотрел на меня с улыбочкой и говорит: «Вот ты сказала, что я сгорбился, я и стараюсь держаться прямо», - и сам вытягивается, выпрямляется.”
“Он вообще удивительно безучастен ко всему. Вчера и сегодня он шил себе башмаки; по утрам он пишет свою статью, питается очень дурно, ни молока, ни яиц, ни кумыса не пьет. Набивает желудок хлебом, грибным супом и кофе, ржаным или же цикорным. Приготовил себе лопату и хочет копать землю под пшеницу, вместо пахоты. Еще новое безумие - надрываться над вскапыванием сухой и крепкой, как камень, земли. (…) Мне радостно было бы видеть его художником - он пишет проповеди под видом статей. Мне радостно было бы видеть его нежным, участливым, дружным,- а он грубо чувствен и, помимо этого, равнодушен. Теперь еще это копанье земли, что-то фатальное в этой новой фантазии.”
"Трудно его, вегетарианца, кормить больного. Придумываешь усиленно кушанья. Сегодня дала ему на грибном бульоне суп с рисом, спаржу и артишок, кашку на миндальном молоке манную с рублеными орехами и грушу вареную."
"куплю Льву Николаевичу мед, финики, чернослив особенный, груши и соленые грибы. Он любит иметь на окне запасы и есть финики и плоды просто с хлебом, когда голоден. Сегодня он много писал, не знаю что, он не говорит. Потом катался на коньках с сыном Левой."
*
Вообще в чем смысл “опрощения” и отказа от имущественных прав был? В том, чтобы зарабатывать себе на жизнь исключительно своим трудом? ОК, отлично, а в чем тогда проблема была брать деньги за свой литературный труд? непонятно? вот и Софья Андреевна не понимала. ОК, предположим, литературный труд - это не труд, а баловство, надо зарабатывать на жизнь исключительно физическим трудом, как “простой народ”. Так а кто Толстому мешал, собственно, зарабатывать этим на жизнь? Делай что душа желает, только зарабатывай же. Но он же своей косьбой ничего ниоткуда не зарабатывал. Насколько я понимаю, он просто выходил на принадлежащие ему участки земли и что-то там делал физически, что в нормальных условиях делали бы за деньги нанятые им крестьяне для него. Кто его нанимал? Кто ему платил за его работу? Никто. Питался ли он исключительно выращенным собственными руками урожаем? Нет, конечно. Любой крестьянин с удовольствием расскажет любому новоиспеченному толстовцу во всех подробностях, как тяжело надо работать физически круглый год 24/7, чтобы заработать просто на кусок хлеба для себя и своей семьи. Лев Николаевич игрался в физический труд, никогда даже не пытаясь ничего на этом заработать, прокормить себя этим, не говоря уж о том, что свою жену и детей он вообще даже и не думал “кормить”, он был выше этого. Мало того, он противился любым дополнительным расходам на жену и детей - например, ненавидел врачей и старался их не допускать к вечно болеющим жене и детям; насрать ему было и на обучение детей - была бы его воля, росли бы они как трава в поле, никаких гувернанток, никаких гимназий, вообще поменьше книжки читать, побольше косить и пахать землю надо! Крестьян эксплуатировать нехорошо, поэтому никаких кормилиц и нянь, вообще поменьше прислуги, пусть Софья Андреевна сама надрывается, с нее станется. Языкам, закону божьему, музыке и прочим элементарным вещам детей учила сама Софья Андреевна, плюс по мере возможности нанимались гувернантки, ну и все решения по дальнейшему образованию и его оплате принимались тоже ею. За это ее он обзывал жадной и сволочью.
Еще важный момент - как распоряжаться деньгами. Толстой подчеркивал, что деньги и собственность - это типа безнравственно, аморально и бездуховно. Отлично, так возьми и употреби имеющиеся у тебя все лишние для тебя деньги на добрые дела! на какую угодно духовность и нравственность. Мало ли добрых дел можно сделать в такой огромной стране с бедствующим народом. Построй школу, больницу для крестьян (о нет, учиться вредно, надо пахать и косить, а врачи все мерзавцы, поэтому и лечить никого тоже не нужно), вымости для них дороги, закупи для них какие-то инструменты, организуй кузницы, ремесленные мастерские, артели, ясли для малышей, да что угодно еще.
Кто вообще был бы против, если бы он просто как-то реорганизовал свое хозяйство и весь образ жизни, продал бы все имения, потратил все свои “излишки” на благотворительность и обустройство какой-то новой лучшей жизни для других? а сам бы стал жить скромно и деятельно, действительно зарабатывая себя на жизнь своим трудом (реально зарабатывая, то есть делая что-то общественно полезное, получая за это соответствующую плату и обеспечивая этим необходимый прожиточный минимум для своей семьи)? Да жена его только боготворила бы за это, наверное, несмотря на всю инновационность такого поступка. Были бы они, например, агроном и сельская учительница, трудились бы, жили бы на заработанное. Она изначально была готова идти плечом к плечу с таким великим человеком и делать с ним какое-то Большое и Важное Дело. Сделай только все по-человечески и живи не по лжи, как говорится. Но “Левочка” жил как барин, ухаживать за ним нужно было как за барином, на семью ему насрать было, при этом он не только упрекал жену за то, что она беспокоится о каких-то деньгах и о жизни этой семьи, но и постоянно у нее же на что-то деньги выпрашивал )). И детей, к сожалению, на то же науськивал.
“Все в доме - особенно Лев Николаевич, а за ним, как стадо баранов, все дети, - навязывают мне роль бича. Свалив всю тяжесть и ответственность детей, хозяйства, всех денежных дел, воспитанья, всего хозяйства и всего материального, пользуясь всем этим больше, чем я сама, одетые в добродетель, приходят ко мне с казенным, холодным, уже вперед взятым на себя видом просить лошадь для мужика, денег, муки и т. п. Я не занимаюсь хозяйством сельским - у меня не хватает ни времени, ни уменья - я не могу распоряжаться, не зная, нужны ли лошади в хозяйстве в данный момент, и эти казенные опросы с незнанием положения дел меня смущают и сердят.
(…)
Я еду (кажется) опять в Москву, я соединяю семью, я веду книжные дела и добываю те деньги, которые, с напущенным на себя равнодушием и недоброжелательством ко мне, у меня же требует со всех сторон Лев Николаевич для тех фаворитов и бедных, которые не действительно бедны, но которые более наглы и лучше поняли, как относиться к нему, чтоб выпросить, как: Константин, Ганя, Александр Петрович и другие. Дети, которые, нападая на меня за разногласие с отцом, требуют все, что могут…”
*
Особенно показательна в этом отношении ситуация с голодающими крестьянами. Живет, значит, эдакий барин, который любит выйти покосить и сапоги потачать, и проповедует о нестяжательстве и безнравственности денег, а вокруг крестьяне начинают потихоньку умирать от голода. Это не его вина была, конечно. Голод в России 1891-1892 годов охватил 17 губерний с населением 36 млн человек и был вызван в первую очередь тяжелым неурожаем, который при аховой экономической системе страны привел к затяжному кризису. Но вот такие баре, как нестяжательный и похуистичный Толстой, и были одной из его причин.
Толстые очень по этому поводу переживали, в том числе и Лев Николаевич, но вообще они там всей семьей, вместе со старшими детьми, волновались, ездили, помогали. А чем помогать голодающим, когда ты весь такой нестяжательный и безденежный? Правильно, все это делалось на деньги Софьи Андреевны, которые та изо всех сил зарабатывала на прокорм своей семьи. ОК, Софья Андреевна максимально на семье экономит, о голодающих она тоже дико переживает и отрывает для них последний рубль, но сколько там можно сэкономить, когда вокруг миллионы голодных, а доходы у нее и без того были не особо велики?
Получается так: Софья Андреевна зарабатывает деньги, а Лев Николаевич со старшими детьми разъезжает по губернии и раздает эти деньги голодающим щедрой рукой - ах, какой хороший, добрый барин! Вдруг стало не стыдно распоряжаться деньгами, надо же! Притом даже не думает, как это сделать максимально эффективнее, чтобы это не было как в трубу.
“он не спал ночь и на другое утро говорит, что голод не дает ему покоя, что надо устроить народные столовые, куда могли бы приходить голодные питаться, что нужно приложить, главное, личный труд, что он надеется, что я дам денег (а сам только что снес на почту письмо с отречением от прав на XII и XIII том, чтоб не получать денег; вот и пойми его!), и что он едет немедленно в Пирогово, чтоб начать это дело и напечатать о нем. Но писать и печатать, чего не испытал на деле - нельзя, и вот нужно, с помощью брата и тамошних помещиков, устроить две, три столовые, чтоб о них напечатать.
Он сказал мне перед отъездом: «Но не думай, пожалуйста, что я это делаю для того, чтоб заговорили обо мне, а просто жить нельзя спокойно».”
“Вопрос о столовых для меня сомнителен. Ходить будут здоровые, и сильные, и свободные люди. Дети, роженицы, старики, бабы с малыми детьми ходить не могут, а их-то и надо кормить.
Когда Левочка не печатал еще своего заявления о праве всех на XII и XIII том, я хотела дать 2000 на голодающих, предполагая где-нибудь, избрав местность, выдавать на бедные семыт по стольку-то в месяц пудов муки, хлеба пли картофеля на дом. Теперь я ничего не знаю, что я буду делать. По чужой инициативе и с палками в колесах (заявление) действовать нельзя. Если дам денег, то на распоряжение Сережи, он секретарем Красного Креста в их местности. Его прямое дело служить делу голода, он свободен, честен и молод, и он там, на месте.”
“У всех было одно на уме и на душе: помогать народному голоду. Долго мне не хотелось пускать их, долго мне страшно и тяжело было расставаться со всеми, но в душе я сама чувствовала, что это надо, и согласилась. Потом я им даже послала 500 рублей, прежде дав 250. Лева пока взял только 300 р., и в Красный Крест я дала 100 рублей. Все это так мало в сравнении с тем, сколько нужно!”
Что делает нестяжательный и безденежный Лев Николаевич Толстой “от себя”? Пишет в газету статью “О голоде”, которую не пропускает цензура (там была прямая критика всего общественного строя по типу «Мы, господа, взялись за то, чтобы прокормить кормильца - того, кто сам кормил и кормит нас. Грудной ребенок хочет кормить свою кормилицу; паразит - то растение, которым он питается! Мы, высшие классы, живущие все им, не могущие ступить шагу без него, мы его будем кормить! В самой этой затее есть что-то удивительно странное»). Эту статью позже опубликовали за границей, в английском Daily Telegraph. Спустя неделю после этой публикации российские консервативные «Московские ведомости» вышли с редакционной статей, в которой обильно цитировалась статья в обратном переводе с английского с комментарием: «Письма Толстого (…) являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя».
Потом Толстой пишет статью “Страшный вопрос”, где критикует правительство и пугает его бунтами (“Последствием этой ошибки ведь будет нечто ужасное: разрушение всего существующего порядка, смерть голодных миллионов и худшее из всех бедствий - остервенение, озлобление людей.”). Но, в общем, статья больше призыв к условно полезным практическим действиям по типу “давайте хотя бы честно посчитаем, чего у нас с хлебом по стране, надо же что-то решать”, поэтому “Страшный вопрос” пропускают в печать в приглаженном виде, но она все равно вызывает резкое неудовольствие властей. Статья была опубликована 6 ноября 1891 года, а уже 7, 9 и 11 ноября в консервативных «Московских ведомостях» появились четыре статьи против Толстого и его деятельности помощи голодающим, тут только одни заголовки характерны: «Семейство его сиятельства графа Л. Н. Толстого», «План гр. Л. Н. Толстого», «Слово общественным смутьянам», «Пойманные на месте». За избыточную категоричность Толстого рассматривают как антиобщественного экстремиста, социалиста и даже “антихриста”. 17 ноября Н. Я. Грот в личном письме сообщает С. А. Толстой, что во все газеты разослан приказ от Главного управления по делам печати не публиковать ни одной статьи Толстого. 19 ноября министр внутренних дел И. Н. Дурново сделал газете «Русские ведомости» предупреждение за публикацию статьи Толстого. В Бегичевку, главный штаб помощи, организованной Толстыми, правительство выслало станового исправника для наблюдения за деятельностью Льва Николаевича и доносительства обо всем, что обнаружит. В декабре в Епифанский уезд Тульской губернии тульским архиереем были присланы два священника «для исследования поведения» Толстого.
Ой, ну помощник, короче! Облегчил людям голод, “зеркало русской революции”.
(И это было то время, когда верных "толстовцев", слишком рьяных его последователей, активно высылали к чертям собачьим - в большинстве случаев просто выпихивали из страны в Европу, это не советский Гулаг был, конечно, но все-таки это была по тем временам "ссылка". Над самими Толстыми этот дамоклов меч тоже постоянно висел, могли выслать в любой момент.)
Что делает Софья Андреевна Толстая? Она пишет в те же «Русские ведомости» мягкую и спокойную статью, в которой по-человечески описывает ситуацию и призывает всех желающих помогать им с оказанием помощи голодающим.
“Приехав в Москву, я страшно затосковала. Нет слов выразить то страшное душевное состояние, которое я пережила. Здоровье расстроилось, я чувствовала себя близкой к самоубийству. (…) Одну ночь я лежала и не спала и вдруг решила, что надо печатать воззвание к общественной благотворительности. Я вскочила утром, написала письмо в редакцию «Русских ведомостей» и сейчас же свезла его. На другой день, воскресенье, оно было напечатано. И вдруг мне стало веселее, легче, я почувствовала себя здоровой, и со всех сторон посыпались пожертвования. Как сочувственно, как трогательно отозвалась публика к моему письму! Некоторые плачут, когда приносят деньги. С 3 по 12 число мне прибыло 9000 рублей денег. 1273 рубля я отослала Левочке, 3000 рублей вчера дала Писареву на закупку ржи и кукурузы; теперь жду от Сережи и Левы письма, что они скажут делать с деньгами. Все утро я принимаю пожертвования, вписываю в книги, говорю с публикой, и это меня развлекает.”
Письмо встретило широкий отклик, в результате которого хамовнический дом Софьи Андреевны стал центром притока пожертвований как деньгами, так и продовольствием, мануфактурой, ценностями и т. п. Софья Андреевна не только корректно и ответственно распоряжалась всеми этими деньгами, но и помещала в печати отчеты о пожертвованиях - в «Неделе» (1891 г., № 47 и 50; 1892 г., № 30) и в «Русских ведомостях» (1892 г., № 48 и 109). Настоящий современный волонтер! И от себя последнее оторвет, и других на помощь грамотно организует, и отчитается за каждую копейку.
“собираю пожертвования, переписку веду огромную, плачу за купленный хлеб через банки, делаю всякие денежные операции. Кроме того, своих дел много. Порою грустно, а то и хорошие минуты бывают.”
“По утрам я кроила с портным поддевки из пожертвованного сукна, и мне их сшили; большую радость доставляли мальчикам эти поддевки и полушубки. Теплое и новое; это то, чего некоторые от рожденья не имели.”
“Сегодня с утра пришел гимназист I гимназии Веселкин и принес собранные его товарищами 18 р. 50 к. денег. Трогательны до слез эти пожертвования в пользу голодающих юными душами или бедными людьми. Потом вдова Братнина принесла 203 р., а еще прислала мне из Цюриха одна Коптева 200 р. Все это перешлю Льву Николаевичу.
Сегодня получила письмо от Сони,, которая меня извещает о том, что Л. Н. здоров, продолжает обходить и объезжать нуждающихся и бодр; но от него я еще не получила ни слова. Все мое горячее к нему отношение опять начинает остывать; я ему два письма написала, полные такой искренней любви к нему и желания этого духовного сближения; а он мне ни слова!”
“Взял у меня Л. Н. еще сотню рублей, это уже четвертая, и я больше своих денег дать не могу. Эти сто рублей передали Сереже для помощи в Никольском.”
По поводу же поднявшегося скандала из-за опубликованой в Англии статьи Софья Андреевна тоже пытается помочь решить ситуацию:
“В день нашего отъезда принесли нам статью «Московских ведомостей» № 22-й, в которой перефразировали статью Левочки «О голоде», написанную для журнала «Вопросы философии и психологии», и, сопоставив ее с прокламацией, объявили Льва Николаевича революционером. Мы с Левочкой написали опровержение, которое он меня заставил подписать, и уехали.”
“Сегодня опять не спала от статей «Московских ведомостей». Статью Левочки «Страшный вопрос», напечатанную в «Русских ведомостях» на этих днях, перетолковали по-своему. Объясняют ее с точки зрения «воспрянувшей вновь либеральной партии с политическими замыслами», чуть ли не обвиняют в революционных намерениях. Этот намек на возможность только мысли о каком-либо движении, кроме движения па помощь народу, есть уже само по себе революционное движение самих «Московских ведомостей».
Они намекают слабоумным революционерам, что они могут считать себя солидарными с Толстым и Соловьевым, и это, по-моему, есть та искра, которая бросается в их кружок и которая поможет им подняться духом.
Что за подлая, ужасная газета! И как все, что есть живого, враждебно к ней относится. Я уж думала писать министру, государю о том вреде, который она приносит, думала поехать в редакцию и пригрозить им; но, не посоветовавшись ни с кем, не решаюсь ничего делать.”
“Когда я вернулась в Москву, я постепенно слышала все большие и большие толки о том, что Левочка написал письма будто бы в Англию о русском голоде; что все негодуют; наконец я стала получать письма из Петербурга, что надо мне спешить предпринять что-нибудь для нашего спасенья, что нас хотят сослать и т. д. Я долго ничего не предпринимала. Целую почти неделю я ездила к зубному врачу зубы все чинить; но мало-помалу меня разобрало беспокойство. Я написала письма: министру внутренних дел Дурново, Шереметевой, товарищу министра Плеве, Александре Андреевне и Кузминским. Во всех письмах я объясняла истину и опровергала ложь «Московских ведомостей». Опровержений в газеты печатать запретили, хотя и послала свое в «Правительственный вестник». Тогда я поехала к вел. кн. Сергею Александровичу, которого просила велеть напечатать мое опровержение. Он говорил, что не может, а пусть сам Лев Николаевич напишет в «Правительственный вестник», и это вполне успокоит взволновавшиеся умы и удовлетворит государя. Тогда я написала Левочке, умоляя его это сделать. Сегодня я получила это письмо и уже послала его в «Правительственный вестник» сегодня же. Очень жду нетерпеливо известия - напечатают ли его.”
Кроме того, она всегда, не только во время голода, часть своих доходов направляла на благотворительность (которую как принцип Л.Н. не одобрял).
*
То есть у нас есть два человека: один, имея огромные возможности использовать свои средства и привлечь средства тысяч других богатых и влиятельных людей на добрые дела, вместо этого блажит, проповедует, копает от забора до обеда, раскладывает пасьянсы и выпрашивает деньги на помощь голодающим у своей жены, которую за это презирает и ненавидит, - и второй, который по мере сил творит деятельное добро и живет скромно и ответственно.
Юная Соня изначально была классической романтической, идеалистически настроенной девушкой, "Наташей", из тех, кому "с милым рай и в шалаше", готовой идти с мужем и за мужем на край света, особенно если ради любви и, возможно, даже какого-нибудь совместного Большого и Важного Дела. Но у нее был маленький недостаток - она была к тому же умна и рациональна, что, как вы понимаете, ценителями романтических дурочек не приветствуется. Со временем она "портила в себе Наташу" все больше и больше: постепенно научилась говорить "нет", и делать свое, не оглядываясь на знаменитого и боготворимого всеми мужа (при всем возможном уважении, почтении и желании "сохранить семью", как водится), и быть, по сути, единственным взрослым человеком в этом доме.
В контексте дневников этот вопрос особенно важен и интересен потому, что все эти аспекты сложно вообще откуда-то еще узнать, помимо дневников/писем. В биографиях Великих Писателей, в посвященных им музеям и т.д. все это "бренное" не принято обсуждать, а если и обсуждается, то как нечто глубоко второстепенное (ах, ну какие деньги рядом с Толстым! он же голова! давайте лучше поговорим, что такое искусство!). А ведь умение обращаться с деньгами и корректно пользоваться ими - это прежде всего один из важнейших маркеров порядочности и адекватности вообще. И вот с порядочностью и адекватностью, как вы уже догадались, у Великого Русского Писателя был полный швах, в первую очередь - по отношению к ближним своим, о которых он как бы обязан был заботиться.
(оригинальный пост в моем блоге)
*
Итак, состоянием на 1885 год и далее Толстой отрекся от каких-либо прав, в том числе имущественных, на все свои ранее написанные произведения, отказывается получать за них деньги и полностью отстраняется от ведения домашнего хозяйства, взвалив все это на жену, которой предлагается либо ебаться со всем как угодно, либо вместе с Львом Николаевичем (и со всем выводком детей) надеть толстовку, подпоясаться веревочкой и идти косить.
Этому всему предшествовали вот такие, например, “диалоги” на тему бренного, как в этом письме Софьи Андреевны Льву Николаевичу в 1884 году:
Пишет она ему из московского дома, где она находится с детьми, в именье в Ясной Поляне, где сидит муж; письмо довольно большое и абсолютно человеческое - о здоровье, детях, насущных заботах. Помимо прочего:
“С утра уже я была в глупом духе, и всё делала денежные расчеты. Прилагаю записочку того ежемесячного, неумолимого расхода, на котором экономить уж никак нельзя. А сегодня еще принесли на 50 р. с. полотна от Третьякова детям на бельё и Серёже, и Гильоме Илье сюртук шьёт, и хотя денег не будет, но никто этого знать не хочет.”
Толстой писал в ответ на это вот что:
«Твой счёт меня не пугает. Во-первых, деньги по всему вероятию будут; а, во-вторых, если не будут, то кажущиеся неумолимыми расходы окажутся очень умалимыми. - Не могу я, душенька, не сердись, - приписывать этим денежным расчетам какую бы то ни было важность. Все это не событие, - как, например: болезнь, брак, рождение, смерть, знание приобретенное, дурной или хороший поступок, дурные или хорошие привычки людей нам дорогих и близких; а это наше устройство, которое мы устроили так и можем переустроить иначе и на 100 разных манер. - Знаю я, что это тебе часто, а детям всегда, невыносимо скучно (кажется, что все известно), а я не могу не повторять, что счастье и несчастье всех нас не может зависеть ни на волос от того, проживем ли мы всё, или наживем, а только от того, что мы сами будем. Ну, оставь Костеньке милион, разве он будет счастливее?»
Мы, конечно, не знаем всех нюансов, но уже можно представить себе, как он постоянно жаловался на то, что она слишком много тратит, хронически не давал достаточно денег на жизнь, в результате чего она, сначала искренне подозревая какое-то недопонимание, начала писать ему конкретные списки трат и потребностей и указывать, что ограничивается как может, но это все необходимые траты и достаточно скромные потребности, а он ее доставал этой философской бредятиной в течение как минимум нескольких лет в ответ на “что жрать-то будем, муж мой разлюбезный? чем детей кормить?” - ну и в итоге они пришли к тому, к чему пришли, то есть несмотря на полный патриархат в государстве, Толстой предоставляет жене право распоряжаться всем его (т.е. ИХ) имуществом и заодно добывать деньги для этого откуда ей угодно (ага, работать нельзя, учиться нельзя, на плечах куча детей, включая вечно болеющих и умирающих малышей, а муж блажит косьбой и штопкой сапог, отличненько!). Отсюда и вынужденное занятие издательской деятельностью “по доверенности”.
Вот это ретроспективное воспоминание Софьи Андреевны больше проясняет (и ужасает). Это запись 1897 года, то есть через 25 лет от начала их семейной жизни, и она вспоминает, что было 13 лет назад, то есть как раз в том 1884 году, когда писалось приведенное выше письмо с философской бредятиной в ответ на конкретный список трат и расходов:
“18 июня 1897 года. Рождение Саши, ей 13 лет. Какое тяжелое воспоминание о ее рождении! Помню, сидели мы все вечером за чаем, еще Кузминские жили у нас, и была m-me Seuron гувернанткой и сын ее Alcide (умер, бедняга, холерой) и разговорились мы о лошадях. Я сказала Льву Николаевичу, что он все делает всегда в убыток: завел чудесных заводских лошадей в Самаре и всех переморил: ни породы, ни денег, а стоило тысячи. Это была правда, но не в том дело. Он всегда на меня нападал, на беременную, вероятно, мой вид был ему неприятен, и все время последнее он раздражался на меня. И на этот раз, слово за слово, он страшно рассердился, собрал в холстинный мешок кое-какие вещи, сказал, что он уходит из дому навсегда, может быть, уедет в Америку, и несмотря на мои просьбы - ушел.
А у меня начались родовые схватки. Я мучаюсь - его нет. Сижу в саду одна, на лавочке, схватки все хуже и хуже - его все нет. Пришел Лева, мой сын, и Alcide, просят меня пойти лечь. На меня нашло какое-то оцепенение от горя; пришла акушерка, сестра, девочки плачут, повели меня под руки наверх, в спальню. Схватки чаще и сильней. Наконец в 5-м часу утра возвращается.
Иду к нему вниз, он злой, мрачный. Я ему говорю: «Левочка, у меня схватки, мне сейчас родить. За что ты так сердишься? Если я виновата, прости меня, может быть, я не переживу этих родов…» Он молчит. И вдруг мне блеснула мысль, не ревность ли опять какая, не подозрения ли? И я ему сказала: «Все равно, умру я или останусь жива, я тебе должна сказать, что умру чиста и душой и телом перед тобою; я никого, кроме тебя, не любила…»
Он поглядел, вдруг повернув голову, пристально на меня, но ни одного доброго слова он мне не сказал.
Я ушла, и через час родилась Саша.
Я отдала ее кормилице. Я не могла тогда кормить ребенка, когда Лев Николаевич вдруг сдал мне все дела, когда я сразу должна была нести и труд материнский, и труд мужской.
Какое было тяжелое время! И это был поворот к христианству! За это христианство - мученичество, конечно, приняла я, а не он.”
То есть когда он жил до этого один и кутил, и проигрывал кучу денег в карты, и дурно распоряжался ими, и бестолково вел хозяйство - это было ничего, потому что этого никто не видел. А вот когда рядом появилась жена, которая, со всей ее влюбленностью и романтичностью, видела все это и даже осмеливалась делать замечания по этому поводу (пусть и самые добродушные), тут он начал БЕСИТЬСЯ. Беситься до крайней степени истеричности и агрессии. И, как это водится у взрослых ответственных людей, "глав семейств", он стал с раздражением спихивать все эти обязанности на жену - вплоть до полного "отречения" от всего материального. Мол, трахайся с этой скушной жизнью сама, раз ты такая умная и рачительная, а я буду нести любовь и добро в этот бренный мир. (А что, так можно было?!)
При том они и так не вели какого-то особенно роскошного образа жизни - конечно, по сравнению с крестьянами это была “богатая” жизнь, но для обычного светского человека того времени и в тех обстоятельствах жизнь Толстых была довольно скромной, и Софья Андреевна постоянно буквально считала рубли, все ее доходы от этой издательской деятельности полностью тратились на содержание хозяйства и семьи. Никаких балов, пиршеств, путешествий за границу и т.п. Он не хотел отказаться от “ненужной роскоши”, потому что роскоши как таковой и не было у них, он просто хотел отказаться участвовать во взрослой жизни и всяческой ответственности.
Мало того, в связи с тем, что Толстой сам от ведения хозяйства отстранился и крестьян своих типа не эксплуатировал, крестьяне считали его дурачком и постоянно доставляли какие-то неприятности (незаконная вырубка леса и т.д.), еще более расшатывая хлипкое хозяйство.
Само “опрощение” Толстого ничуть не облегчило жизнь и траты Софьи Андреевны, т.к. образ жизни он, несмотря на всю “косьбу”, вел вполне себе барский, кушал “простую пищу”, которую, сукаблядь, ему приходилось покупать, готовить и подавать отдельно, оне не кушали то, что готовилось для всей семьи (повторяемые рефреном в дневниках "миндальное молоко", "финики", "спаржа" и проч. закупались и готовились индивидуально для этого убежденного "вегетарианца"). Спал в усадьбе, ел в усадьбе, сепаратно приготовленное и поданное женой, выписывал газеты и журналы, покупал книги, ездил в город в экипаже, катался ради прогулки на велосипеде и на лошадях, играл в "лаун-теннис", в шахматы, катался на коньках, выгуливал пуделя. Ну да, ходил косить и пахать периодически. На пару часов. Потом вернется - в карты играет, пасьянсы раскладывает (натурально, одно из любимых занятий всю жизнь). И трепется, трепется, трепется непрерывно с кем-то. С какого-то момента известности Толстого в усадьбу начался непрерывный поток посетителей, просителей, поклонников, просто каких-то полудурков, которых всех надо были принимать, чаем угощать, а кого и в гостях оставлять. Это все делала Софья Андреевна на добываемые ею из воздуха деньги, ага. Ее дневник переполнен заботами и тревогами о детях от первого дня до последнего - этому рубашечку, того проверить по французскому, с этими почитать, этим кукол для спектакля нашить и так далее и тому подобное. А куча, просто куча неблагодарной секретарской работы, бесконечные переписывания черновиков Толстого, корректура, сверка (за что ей, конечно же, никто ничего не платил). Чуть ли не каждый день в дневнике “переписывала до двух ночи” и тому подобное. Толстой же жил аки птичка небесная при ней - косил, творил, гулял, картишки раскладывал. Даже знаменитые блузы-"толстовки" и панталоны - символ опрощения и отказа от всего "лишнего" - ему шила Софья Андреевна, чем бы дитя не тешилось, как говорится.
Вот немножко цитат на эту тему из дневников Толстой, хотя там весь дневник в этом, такое не придумаешь:
“Сейчас же подломило и здоровье. Сегодня кровь шла горлом - и много; и лихорадка по ночам, грудь болит, пот. Лев Николаевич тоже приуныл. Но жизнь его идет по-прежнему: встанет рано, уберет комнату, поест овсянку на воде, пойдет заниматься. Сегодня застала его делающим пасьянс. Завтракал он очень обильно, Дунаев громко рассказывал какие-то истории и не замечал, что они никому не интересны.
Потом Лев Николаевич пошел спать, а теперь с удивительной жизнерадостностью, взглянув в окно на яркое солнце и взяв с окна фиников, он отправился с Дунаевым на грибной рынок, чтоб посмотреть coup-d’oeil на этот торгующий грибами, медом, клюквой и проч. - народ.”
“Давно гнетущая меня отчужденность мужа, бросившего на мои плечи все, все без исключения: детей, хозяйство, отношения к народу и делам, дом, книги, и за все презирающего меня с эгоистическим и критическим равнодушием. А его жизнь? Он гуляет, ездит верхом, немного пишет, живет где и как хочет и ровно ничего для семьи не делает, пользуясь всем: услугами дочерей, комфортом жизни, лестью людей и моей покорностью и трудом. И слава, ненасытная слава, для которой он сделал все, что мог, и продолжает делать. Только люди без сердца способны на такую жизнь.”
“Боюсь, что когда начинаю писать дневник, я впадаю в осуждение Льва Николаевича. Но не могу не жаловаться, что все то, что проповедуется для счастья людей, - все осложняет так жизнь, что мне все тяжелее и тяжелее жить.
Вегетарианство внесло осложнение двойного обеда, лишних расходов и лишнего труда людям. Проповеди любви, добра внесли равнодушие к семье и вторжение всякого сброда в нашу семейную жизнь. Отречение (словесное) от благ земных вносит осуждение и критику.”
“Приехал Лев Николаевич и Таня от Олсуфьевых. Не радостна была наша встреча после 18 дней разлуки, не так, как бывало. У Тани злобный тон осуждения, у Левочки полное равнодушие. Они там жили весело, беззаботно: ездили по гостям, Лев Николаевич даже в винт играл и в 4 руки играл. Там нет критических взоров его последователей и можно жить просто и отдыхать от этой ходульной фальши, которую он сам себе создал среди своих темных.”
“Лев Николаевич говорил, что его религиозное настроение повернуло всю его жизнь. Я говорю: может быть, внутренно, но внешне - нисколько. Он рассердился, стал кричать, что прежде он охотился, занимался хозяйством, учил детей и копил деньги, а теперь он это не делает. Я сказала, что очень жаль: тогда это было на пользу семье, хозяйство на пользу местности, так как он много посадил и улучшил, ученье детей и наживание денег на помощь мне; а теперь при той же жизни внешней, т.е. тех же комнатах, пище, обстановке, он после своих занятий катается на велосипеде (как все эти дни), ездит верхом на разных лошадях, каких хочет, и питается готовой, прекрасной пищей, о детях же не только не заботится, но очень часто забывает о их существовании. Все это его взорвало. Это жестокая правда, о которой я не должна ему поминать. Пусть его на старости лет утешается и отдыхает. Но он мне такие говорил упреки, например, что я испортила всю его жизнь, когда я жила только для него и детей, - что я не вынесла.
Такого душевного терзания я давно не испытывала; я убежала из дому, хотела убиться, уехать, умереть, все - только бы так не страдать душевно.”
“Пошла, вставши, проведать Льва Николаевича. Он делает пасьянс и говорит, что ему отлично работается. Потом он посмотрел на меня с улыбочкой и говорит: «Вот ты сказала, что я сгорбился, я и стараюсь держаться прямо», - и сам вытягивается, выпрямляется.”
“Он вообще удивительно безучастен ко всему. Вчера и сегодня он шил себе башмаки; по утрам он пишет свою статью, питается очень дурно, ни молока, ни яиц, ни кумыса не пьет. Набивает желудок хлебом, грибным супом и кофе, ржаным или же цикорным. Приготовил себе лопату и хочет копать землю под пшеницу, вместо пахоты. Еще новое безумие - надрываться над вскапыванием сухой и крепкой, как камень, земли. (…) Мне радостно было бы видеть его художником - он пишет проповеди под видом статей. Мне радостно было бы видеть его нежным, участливым, дружным,- а он грубо чувствен и, помимо этого, равнодушен. Теперь еще это копанье земли, что-то фатальное в этой новой фантазии.”
"Трудно его, вегетарианца, кормить больного. Придумываешь усиленно кушанья. Сегодня дала ему на грибном бульоне суп с рисом, спаржу и артишок, кашку на миндальном молоке манную с рублеными орехами и грушу вареную."
"куплю Льву Николаевичу мед, финики, чернослив особенный, груши и соленые грибы. Он любит иметь на окне запасы и есть финики и плоды просто с хлебом, когда голоден. Сегодня он много писал, не знаю что, он не говорит. Потом катался на коньках с сыном Левой."
*
Вообще в чем смысл “опрощения” и отказа от имущественных прав был? В том, чтобы зарабатывать себе на жизнь исключительно своим трудом? ОК, отлично, а в чем тогда проблема была брать деньги за свой литературный труд? непонятно? вот и Софья Андреевна не понимала. ОК, предположим, литературный труд - это не труд, а баловство, надо зарабатывать на жизнь исключительно физическим трудом, как “простой народ”. Так а кто Толстому мешал, собственно, зарабатывать этим на жизнь? Делай что душа желает, только зарабатывай же. Но он же своей косьбой ничего ниоткуда не зарабатывал. Насколько я понимаю, он просто выходил на принадлежащие ему участки земли и что-то там делал физически, что в нормальных условиях делали бы за деньги нанятые им крестьяне для него. Кто его нанимал? Кто ему платил за его работу? Никто. Питался ли он исключительно выращенным собственными руками урожаем? Нет, конечно. Любой крестьянин с удовольствием расскажет любому новоиспеченному толстовцу во всех подробностях, как тяжело надо работать физически круглый год 24/7, чтобы заработать просто на кусок хлеба для себя и своей семьи. Лев Николаевич игрался в физический труд, никогда даже не пытаясь ничего на этом заработать, прокормить себя этим, не говоря уж о том, что свою жену и детей он вообще даже и не думал “кормить”, он был выше этого. Мало того, он противился любым дополнительным расходам на жену и детей - например, ненавидел врачей и старался их не допускать к вечно болеющим жене и детям; насрать ему было и на обучение детей - была бы его воля, росли бы они как трава в поле, никаких гувернанток, никаких гимназий, вообще поменьше книжки читать, побольше косить и пахать землю надо! Крестьян эксплуатировать нехорошо, поэтому никаких кормилиц и нянь, вообще поменьше прислуги, пусть Софья Андреевна сама надрывается, с нее станется. Языкам, закону божьему, музыке и прочим элементарным вещам детей учила сама Софья Андреевна, плюс по мере возможности нанимались гувернантки, ну и все решения по дальнейшему образованию и его оплате принимались тоже ею. За это ее он обзывал жадной и сволочью.
Еще важный момент - как распоряжаться деньгами. Толстой подчеркивал, что деньги и собственность - это типа безнравственно, аморально и бездуховно. Отлично, так возьми и употреби имеющиеся у тебя все лишние для тебя деньги на добрые дела! на какую угодно духовность и нравственность. Мало ли добрых дел можно сделать в такой огромной стране с бедствующим народом. Построй школу, больницу для крестьян (о нет, учиться вредно, надо пахать и косить, а врачи все мерзавцы, поэтому и лечить никого тоже не нужно), вымости для них дороги, закупи для них какие-то инструменты, организуй кузницы, ремесленные мастерские, артели, ясли для малышей, да что угодно еще.
Кто вообще был бы против, если бы он просто как-то реорганизовал свое хозяйство и весь образ жизни, продал бы все имения, потратил все свои “излишки” на благотворительность и обустройство какой-то новой лучшей жизни для других? а сам бы стал жить скромно и деятельно, действительно зарабатывая себя на жизнь своим трудом (реально зарабатывая, то есть делая что-то общественно полезное, получая за это соответствующую плату и обеспечивая этим необходимый прожиточный минимум для своей семьи)? Да жена его только боготворила бы за это, наверное, несмотря на всю инновационность такого поступка. Были бы они, например, агроном и сельская учительница, трудились бы, жили бы на заработанное. Она изначально была готова идти плечом к плечу с таким великим человеком и делать с ним какое-то Большое и Важное Дело. Сделай только все по-человечески и живи не по лжи, как говорится. Но “Левочка” жил как барин, ухаживать за ним нужно было как за барином, на семью ему насрать было, при этом он не только упрекал жену за то, что она беспокоится о каких-то деньгах и о жизни этой семьи, но и постоянно у нее же на что-то деньги выпрашивал )). И детей, к сожалению, на то же науськивал.
“Все в доме - особенно Лев Николаевич, а за ним, как стадо баранов, все дети, - навязывают мне роль бича. Свалив всю тяжесть и ответственность детей, хозяйства, всех денежных дел, воспитанья, всего хозяйства и всего материального, пользуясь всем этим больше, чем я сама, одетые в добродетель, приходят ко мне с казенным, холодным, уже вперед взятым на себя видом просить лошадь для мужика, денег, муки и т. п. Я не занимаюсь хозяйством сельским - у меня не хватает ни времени, ни уменья - я не могу распоряжаться, не зная, нужны ли лошади в хозяйстве в данный момент, и эти казенные опросы с незнанием положения дел меня смущают и сердят.
(…)
Я еду (кажется) опять в Москву, я соединяю семью, я веду книжные дела и добываю те деньги, которые, с напущенным на себя равнодушием и недоброжелательством ко мне, у меня же требует со всех сторон Лев Николаевич для тех фаворитов и бедных, которые не действительно бедны, но которые более наглы и лучше поняли, как относиться к нему, чтоб выпросить, как: Константин, Ганя, Александр Петрович и другие. Дети, которые, нападая на меня за разногласие с отцом, требуют все, что могут…”
*
Особенно показательна в этом отношении ситуация с голодающими крестьянами. Живет, значит, эдакий барин, который любит выйти покосить и сапоги потачать, и проповедует о нестяжательстве и безнравственности денег, а вокруг крестьяне начинают потихоньку умирать от голода. Это не его вина была, конечно. Голод в России 1891-1892 годов охватил 17 губерний с населением 36 млн человек и был вызван в первую очередь тяжелым неурожаем, который при аховой экономической системе страны привел к затяжному кризису. Но вот такие баре, как нестяжательный и похуистичный Толстой, и были одной из его причин.
Толстые очень по этому поводу переживали, в том числе и Лев Николаевич, но вообще они там всей семьей, вместе со старшими детьми, волновались, ездили, помогали. А чем помогать голодающим, когда ты весь такой нестяжательный и безденежный? Правильно, все это делалось на деньги Софьи Андреевны, которые та изо всех сил зарабатывала на прокорм своей семьи. ОК, Софья Андреевна максимально на семье экономит, о голодающих она тоже дико переживает и отрывает для них последний рубль, но сколько там можно сэкономить, когда вокруг миллионы голодных, а доходы у нее и без того были не особо велики?
Получается так: Софья Андреевна зарабатывает деньги, а Лев Николаевич со старшими детьми разъезжает по губернии и раздает эти деньги голодающим щедрой рукой - ах, какой хороший, добрый барин! Вдруг стало не стыдно распоряжаться деньгами, надо же! Притом даже не думает, как это сделать максимально эффективнее, чтобы это не было как в трубу.
“он не спал ночь и на другое утро говорит, что голод не дает ему покоя, что надо устроить народные столовые, куда могли бы приходить голодные питаться, что нужно приложить, главное, личный труд, что он надеется, что я дам денег (а сам только что снес на почту письмо с отречением от прав на XII и XIII том, чтоб не получать денег; вот и пойми его!), и что он едет немедленно в Пирогово, чтоб начать это дело и напечатать о нем. Но писать и печатать, чего не испытал на деле - нельзя, и вот нужно, с помощью брата и тамошних помещиков, устроить две, три столовые, чтоб о них напечатать.
Он сказал мне перед отъездом: «Но не думай, пожалуйста, что я это делаю для того, чтоб заговорили обо мне, а просто жить нельзя спокойно».”
“Вопрос о столовых для меня сомнителен. Ходить будут здоровые, и сильные, и свободные люди. Дети, роженицы, старики, бабы с малыми детьми ходить не могут, а их-то и надо кормить.
Когда Левочка не печатал еще своего заявления о праве всех на XII и XIII том, я хотела дать 2000 на голодающих, предполагая где-нибудь, избрав местность, выдавать на бедные семыт по стольку-то в месяц пудов муки, хлеба пли картофеля на дом. Теперь я ничего не знаю, что я буду делать. По чужой инициативе и с палками в колесах (заявление) действовать нельзя. Если дам денег, то на распоряжение Сережи, он секретарем Красного Креста в их местности. Его прямое дело служить делу голода, он свободен, честен и молод, и он там, на месте.”
“У всех было одно на уме и на душе: помогать народному голоду. Долго мне не хотелось пускать их, долго мне страшно и тяжело было расставаться со всеми, но в душе я сама чувствовала, что это надо, и согласилась. Потом я им даже послала 500 рублей, прежде дав 250. Лева пока взял только 300 р., и в Красный Крест я дала 100 рублей. Все это так мало в сравнении с тем, сколько нужно!”
Что делает нестяжательный и безденежный Лев Николаевич Толстой “от себя”? Пишет в газету статью “О голоде”, которую не пропускает цензура (там была прямая критика всего общественного строя по типу «Мы, господа, взялись за то, чтобы прокормить кормильца - того, кто сам кормил и кормит нас. Грудной ребенок хочет кормить свою кормилицу; паразит - то растение, которым он питается! Мы, высшие классы, живущие все им, не могущие ступить шагу без него, мы его будем кормить! В самой этой затее есть что-то удивительно странное»). Эту статью позже опубликовали за границей, в английском Daily Telegraph. Спустя неделю после этой публикации российские консервативные «Московские ведомости» вышли с редакционной статей, в которой обильно цитировалась статья в обратном переводе с английского с комментарием: «Письма Толстого (…) являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя».
Потом Толстой пишет статью “Страшный вопрос”, где критикует правительство и пугает его бунтами (“Последствием этой ошибки ведь будет нечто ужасное: разрушение всего существующего порядка, смерть голодных миллионов и худшее из всех бедствий - остервенение, озлобление людей.”). Но, в общем, статья больше призыв к условно полезным практическим действиям по типу “давайте хотя бы честно посчитаем, чего у нас с хлебом по стране, надо же что-то решать”, поэтому “Страшный вопрос” пропускают в печать в приглаженном виде, но она все равно вызывает резкое неудовольствие властей. Статья была опубликована 6 ноября 1891 года, а уже 7, 9 и 11 ноября в консервативных «Московских ведомостях» появились четыре статьи против Толстого и его деятельности помощи голодающим, тут только одни заголовки характерны: «Семейство его сиятельства графа Л. Н. Толстого», «План гр. Л. Н. Толстого», «Слово общественным смутьянам», «Пойманные на месте». За избыточную категоричность Толстого рассматривают как антиобщественного экстремиста, социалиста и даже “антихриста”. 17 ноября Н. Я. Грот в личном письме сообщает С. А. Толстой, что во все газеты разослан приказ от Главного управления по делам печати не публиковать ни одной статьи Толстого. 19 ноября министр внутренних дел И. Н. Дурново сделал газете «Русские ведомости» предупреждение за публикацию статьи Толстого. В Бегичевку, главный штаб помощи, организованной Толстыми, правительство выслало станового исправника для наблюдения за деятельностью Льва Николаевича и доносительства обо всем, что обнаружит. В декабре в Епифанский уезд Тульской губернии тульским архиереем были присланы два священника «для исследования поведения» Толстого.
Ой, ну помощник, короче! Облегчил людям голод, “зеркало русской революции”.
(И это было то время, когда верных "толстовцев", слишком рьяных его последователей, активно высылали к чертям собачьим - в большинстве случаев просто выпихивали из страны в Европу, это не советский Гулаг был, конечно, но все-таки это была по тем временам "ссылка". Над самими Толстыми этот дамоклов меч тоже постоянно висел, могли выслать в любой момент.)
Что делает Софья Андреевна Толстая? Она пишет в те же «Русские ведомости» мягкую и спокойную статью, в которой по-человечески описывает ситуацию и призывает всех желающих помогать им с оказанием помощи голодающим.
“Приехав в Москву, я страшно затосковала. Нет слов выразить то страшное душевное состояние, которое я пережила. Здоровье расстроилось, я чувствовала себя близкой к самоубийству. (…) Одну ночь я лежала и не спала и вдруг решила, что надо печатать воззвание к общественной благотворительности. Я вскочила утром, написала письмо в редакцию «Русских ведомостей» и сейчас же свезла его. На другой день, воскресенье, оно было напечатано. И вдруг мне стало веселее, легче, я почувствовала себя здоровой, и со всех сторон посыпались пожертвования. Как сочувственно, как трогательно отозвалась публика к моему письму! Некоторые плачут, когда приносят деньги. С 3 по 12 число мне прибыло 9000 рублей денег. 1273 рубля я отослала Левочке, 3000 рублей вчера дала Писареву на закупку ржи и кукурузы; теперь жду от Сережи и Левы письма, что они скажут делать с деньгами. Все утро я принимаю пожертвования, вписываю в книги, говорю с публикой, и это меня развлекает.”
Письмо встретило широкий отклик, в результате которого хамовнический дом Софьи Андреевны стал центром притока пожертвований как деньгами, так и продовольствием, мануфактурой, ценностями и т. п. Софья Андреевна не только корректно и ответственно распоряжалась всеми этими деньгами, но и помещала в печати отчеты о пожертвованиях - в «Неделе» (1891 г., № 47 и 50; 1892 г., № 30) и в «Русских ведомостях» (1892 г., № 48 и 109). Настоящий современный волонтер! И от себя последнее оторвет, и других на помощь грамотно организует, и отчитается за каждую копейку.
“собираю пожертвования, переписку веду огромную, плачу за купленный хлеб через банки, делаю всякие денежные операции. Кроме того, своих дел много. Порою грустно, а то и хорошие минуты бывают.”
“По утрам я кроила с портным поддевки из пожертвованного сукна, и мне их сшили; большую радость доставляли мальчикам эти поддевки и полушубки. Теплое и новое; это то, чего некоторые от рожденья не имели.”
“Сегодня с утра пришел гимназист I гимназии Веселкин и принес собранные его товарищами 18 р. 50 к. денег. Трогательны до слез эти пожертвования в пользу голодающих юными душами или бедными людьми. Потом вдова Братнина принесла 203 р., а еще прислала мне из Цюриха одна Коптева 200 р. Все это перешлю Льву Николаевичу.
Сегодня получила письмо от Сони,, которая меня извещает о том, что Л. Н. здоров, продолжает обходить и объезжать нуждающихся и бодр; но от него я еще не получила ни слова. Все мое горячее к нему отношение опять начинает остывать; я ему два письма написала, полные такой искренней любви к нему и желания этого духовного сближения; а он мне ни слова!”
“Взял у меня Л. Н. еще сотню рублей, это уже четвертая, и я больше своих денег дать не могу. Эти сто рублей передали Сереже для помощи в Никольском.”
По поводу же поднявшегося скандала из-за опубликованой в Англии статьи Софья Андреевна тоже пытается помочь решить ситуацию:
“В день нашего отъезда принесли нам статью «Московских ведомостей» № 22-й, в которой перефразировали статью Левочки «О голоде», написанную для журнала «Вопросы философии и психологии», и, сопоставив ее с прокламацией, объявили Льва Николаевича революционером. Мы с Левочкой написали опровержение, которое он меня заставил подписать, и уехали.”
“Сегодня опять не спала от статей «Московских ведомостей». Статью Левочки «Страшный вопрос», напечатанную в «Русских ведомостях» на этих днях, перетолковали по-своему. Объясняют ее с точки зрения «воспрянувшей вновь либеральной партии с политическими замыслами», чуть ли не обвиняют в революционных намерениях. Этот намек на возможность только мысли о каком-либо движении, кроме движения па помощь народу, есть уже само по себе революционное движение самих «Московских ведомостей».
Они намекают слабоумным революционерам, что они могут считать себя солидарными с Толстым и Соловьевым, и это, по-моему, есть та искра, которая бросается в их кружок и которая поможет им подняться духом.
Что за подлая, ужасная газета! И как все, что есть живого, враждебно к ней относится. Я уж думала писать министру, государю о том вреде, который она приносит, думала поехать в редакцию и пригрозить им; но, не посоветовавшись ни с кем, не решаюсь ничего делать.”
“Когда я вернулась в Москву, я постепенно слышала все большие и большие толки о том, что Левочка написал письма будто бы в Англию о русском голоде; что все негодуют; наконец я стала получать письма из Петербурга, что надо мне спешить предпринять что-нибудь для нашего спасенья, что нас хотят сослать и т. д. Я долго ничего не предпринимала. Целую почти неделю я ездила к зубному врачу зубы все чинить; но мало-помалу меня разобрало беспокойство. Я написала письма: министру внутренних дел Дурново, Шереметевой, товарищу министра Плеве, Александре Андреевне и Кузминским. Во всех письмах я объясняла истину и опровергала ложь «Московских ведомостей». Опровержений в газеты печатать запретили, хотя и послала свое в «Правительственный вестник». Тогда я поехала к вел. кн. Сергею Александровичу, которого просила велеть напечатать мое опровержение. Он говорил, что не может, а пусть сам Лев Николаевич напишет в «Правительственный вестник», и это вполне успокоит взволновавшиеся умы и удовлетворит государя. Тогда я написала Левочке, умоляя его это сделать. Сегодня я получила это письмо и уже послала его в «Правительственный вестник» сегодня же. Очень жду нетерпеливо известия - напечатают ли его.”
Кроме того, она всегда, не только во время голода, часть своих доходов направляла на благотворительность (которую как принцип Л.Н. не одобрял).
*
То есть у нас есть два человека: один, имея огромные возможности использовать свои средства и привлечь средства тысяч других богатых и влиятельных людей на добрые дела, вместо этого блажит, проповедует, копает от забора до обеда, раскладывает пасьянсы и выпрашивает деньги на помощь голодающим у своей жены, которую за это презирает и ненавидит, - и второй, который по мере сил творит деятельное добро и живет скромно и ответственно.