Богуслава Лятавец
Богуслава Лятавец [Bogusława Latawiec] родилась в 1939 году в семье польского педагога и философа Чеслава Лятавца и его бывшей ученицы Янины Выписняк. Во время штурма Познани Советской армией едва не была убита шальной пулей, причём немецкой. В 1961 году закончила факультет польских исследований в университете, работала учительницей словесности в двух средних школах. В 1962 году она дебютировала как поэтесса, публиковала не только стихи, но и прозу, обзоры и очерки в различных журналах. В 1974-82 годах заведовала отделом поэзии и критики поэзии ежемесячного журнала «Нурт». В 1991-2003 годах работала главным редактором ежемесячного журнала «Аркуш».
Раковина
С того мгновенья как я сумела
объять своим телом
первую каплю твоего имени
меня переполняет море
Я ощущаю себя
раковиной
что на рассвете тонет в плотных водах
В её хрупкой пустой до недавна утробе
родятся молодые рыбы
Тишина
Снег - ты сказал - И сразу
через тебя
как б ты из белизны
стал вдруг сыпучим и далёким
через твои руки возле
и голову вблизи
слышна мне стала тишина
Она к нам шла
со скачкой снежных вихрей
как мыслей
тяжела
Простор её полей я почувствовала в ладонях
когда я обняла твоё
усталое по самые глаза
пересыпанное воздухом
лицо
Сандомеж моего отца
Сад в дыме двоится:
живые сливы над жаром варящегося повидла
аж до косточек раскрылись -
капают в котёл из тьмы
Капли сока светятся на листьях
так остро с утренней росою
что зачитавшийся пастух
всё правильнее выбирает фразы
По курганам горечь сжатой нивы
белая с псами волочится
таща на цепи за собою
светящиеся вечерами хаты
А если до глубокой ночи
слушать
идут в вышине миры
хрустя страницами книг
а потом уже во сне
рыбьими косяками
плывут по Висле
на отмели речные
что только окунуть в них руки
и глаза
Сандомеж-Познань, 1973
Два ритма
Срываемся ночью с горячих подушек
и слушаем как движется над нами
воздух
полон грохота армий и скрипа мундиров
Против которых
слабые там-тамы наших языков
бьющих о нёбо
Два ритма средины Европы
Познань, апрель 1954
Мальчик для битья
Если они бьют
если бьют они точно
(ты меня слышишь?) в солнечные сплетенья
в сплетенья челюстей и внутренностей
в места обозначенные педантично
на их учебных манекенах
чтобы потом найти их
в моих дышащих мышцах
в сонной артерии (ты вообще меня слушаешь?)
под пяткой
везде где под тонкой кожей
я беззащитен
как голый плод
и если я не сумею их задержать (говорю тебе!)
то разве я не могу повернуться спиной к этой крови и грязи
опереться о дерево и слушать как бьёт родник?
Ответь мне
ответь наконец разве я всегда должен быть
мальчиком для битья?
Познань, ноябрь 1954
Дом
Я думаю о людях близких
входивших сюда как в свой дом
они тут брали с полок наши книги
знали форму сахарницы
беседуя - постукивали нетерпеливо ложечкой о подстаканник
и оставляли нам на память
кто деревянные бусы кто черпак
Я упрямо храню в нем шпильки кнопки и скрепки
как если бы это могло ещё что-то изменить
а сами они вдруг посредине жизни
посредине города без танков и вражеских армий
перевернули свои слова
биографии
Они теперь как карты что упали
лицами на пол
Познань, ноябрь 1984
Моя мать смотрит телевизор
Во мраке нового времени
в комнате за занавесками
моя мать пытается понять ветер истории
крик что рвется сквозь все щели
телевизора
и легко уносит вверх
убегающих по экрану школьников
Развевающиеся куртки
перед жесткими глазами шлемов
трещат как подожженная трава
брызжут искры ступней по площади
Стена быстро дышащего огня
под высокой стеной воды
валится на колени
но не гаснет
Познань, апрель 1989
ТРОЕКРАТНАЯ ПОЛЬСКАЯ РЕЧЬ
На американской земле
уже родимой
деревянный дом
троекратной польской речи
первого поколенья
второго
Поколенье третье
средь тростника согласных
с трудом уж ловит первый вдох
Из простеньких фраз их Польша
маленький кулачок в чужом созвездье
Порой только во сне
из другого века
насунется им на босу ногу
рыжий сандалик стерни
и спутанный конь
голову повернув
глянет влажным оком
Ньютонвилл-Познань, июнь 1991
Смех бумаги
Вчера в центре Чикаго с моста я увидела старца Бежал он вдоль реки с бумажным змеем В городском гаме лопотанье бело-красной бумаги жило только в воображенье как в немом фильме Небо-скреб из бумаги почти папиросной в светлую высь летел как парус Те на мосту: застыли на секунду-две Головы задраны вверх Это было нечто гораздо большее чем смех бумаги треплемой ветром Это был пастуший хохот над городами, над нами, узниками метро, лифта, офиса с кондиционером над нами, которым дышать уже нечем хоть земли так много и неба в котором можно плавать
Чикаго-Познань, 1992
Благовещенская фреска
Откуда спорхнул этот ангел
Ни дерева ни облака не видно
Он спускается свыше
Сейчас он складывает крылья
и вытянул ступни как балерина
Вот уже семь веков влетает
всё в то же узкое окно
Мария его никогда не увидит: сидит отвернувшись
Левое его крыло уже до половины облупилось
лицо теряет чёткие черты
(где те зелёные глаза, с маслиною на дне?)
В конце концов весь станет штукатуркой
из которой и вышел
а она от старости умрёт
в этом же самом жёлтом кресле
пальцы сплетя на голубом подоле
И никто не вознесет её на небо
В теплой ладони воздуха она останется здесь
А происходит всё это в тишине
Есть только краски
Они лежат друг возле друга и светят
сквозь время
Удине-Познань, 1994
* * *
Эта волна из детства
водорослями шерстящая ноги
которую я перепрыгивала утром в беге
к чистым волнам
та что шершаво шелестела
снова вернулась сегодня ночью
Моими белыми пятками ударила в берег
так что я крикнула от боли
и отец кричал за моей спиной
от радости огромной и светлой
Мы с ним вместе бежали в холод
в то время которого нету
ни в воздухе
ни на земле и в море
Наконец-то свободны
Познань, июнь 1996
(Перевод Н. Астафьевой)
Раковина
С того мгновенья как я сумела
объять своим телом
первую каплю твоего имени
меня переполняет море
Я ощущаю себя
раковиной
что на рассвете тонет в плотных водах
В её хрупкой пустой до недавна утробе
родятся молодые рыбы
Тишина
Снег - ты сказал - И сразу
через тебя
как б ты из белизны
стал вдруг сыпучим и далёким
через твои руки возле
и голову вблизи
слышна мне стала тишина
Она к нам шла
со скачкой снежных вихрей
как мыслей
тяжела
Простор её полей я почувствовала в ладонях
когда я обняла твоё
усталое по самые глаза
пересыпанное воздухом
лицо
Сандомеж моего отца
Сад в дыме двоится:
живые сливы над жаром варящегося повидла
аж до косточек раскрылись -
капают в котёл из тьмы
Капли сока светятся на листьях
так остро с утренней росою
что зачитавшийся пастух
всё правильнее выбирает фразы
По курганам горечь сжатой нивы
белая с псами волочится
таща на цепи за собою
светящиеся вечерами хаты
А если до глубокой ночи
слушать
идут в вышине миры
хрустя страницами книг
а потом уже во сне
рыбьими косяками
плывут по Висле
на отмели речные
что только окунуть в них руки
и глаза
Сандомеж-Познань, 1973
Два ритма
Срываемся ночью с горячих подушек
и слушаем как движется над нами
воздух
полон грохота армий и скрипа мундиров
Против которых
слабые там-тамы наших языков
бьющих о нёбо
Два ритма средины Европы
Познань, апрель 1954
Мальчик для битья
Если они бьют
если бьют они точно
(ты меня слышишь?) в солнечные сплетенья
в сплетенья челюстей и внутренностей
в места обозначенные педантично
на их учебных манекенах
чтобы потом найти их
в моих дышащих мышцах
в сонной артерии (ты вообще меня слушаешь?)
под пяткой
везде где под тонкой кожей
я беззащитен
как голый плод
и если я не сумею их задержать (говорю тебе!)
то разве я не могу повернуться спиной к этой крови и грязи
опереться о дерево и слушать как бьёт родник?
Ответь мне
ответь наконец разве я всегда должен быть
мальчиком для битья?
Познань, ноябрь 1954
Дом
Я думаю о людях близких
входивших сюда как в свой дом
они тут брали с полок наши книги
знали форму сахарницы
беседуя - постукивали нетерпеливо ложечкой о подстаканник
и оставляли нам на память
кто деревянные бусы кто черпак
Я упрямо храню в нем шпильки кнопки и скрепки
как если бы это могло ещё что-то изменить
а сами они вдруг посредине жизни
посредине города без танков и вражеских армий
перевернули свои слова
биографии
Они теперь как карты что упали
лицами на пол
Познань, ноябрь 1984
Моя мать смотрит телевизор
Во мраке нового времени
в комнате за занавесками
моя мать пытается понять ветер истории
крик что рвется сквозь все щели
телевизора
и легко уносит вверх
убегающих по экрану школьников
Развевающиеся куртки
перед жесткими глазами шлемов
трещат как подожженная трава
брызжут искры ступней по площади
Стена быстро дышащего огня
под высокой стеной воды
валится на колени
но не гаснет
Познань, апрель 1989
ТРОЕКРАТНАЯ ПОЛЬСКАЯ РЕЧЬ
На американской земле
уже родимой
деревянный дом
троекратной польской речи
первого поколенья
второго
Поколенье третье
средь тростника согласных
с трудом уж ловит первый вдох
Из простеньких фраз их Польша
маленький кулачок в чужом созвездье
Порой только во сне
из другого века
насунется им на босу ногу
рыжий сандалик стерни
и спутанный конь
голову повернув
глянет влажным оком
Ньютонвилл-Познань, июнь 1991
Смех бумаги
Вчера в центре Чикаго с моста я увидела старца Бежал он вдоль реки с бумажным змеем В городском гаме лопотанье бело-красной бумаги жило только в воображенье как в немом фильме Небо-скреб из бумаги почти папиросной в светлую высь летел как парус Те на мосту: застыли на секунду-две Головы задраны вверх Это было нечто гораздо большее чем смех бумаги треплемой ветром Это был пастуший хохот над городами, над нами, узниками метро, лифта, офиса с кондиционером над нами, которым дышать уже нечем хоть земли так много и неба в котором можно плавать
Чикаго-Познань, 1992
Благовещенская фреска
Откуда спорхнул этот ангел
Ни дерева ни облака не видно
Он спускается свыше
Сейчас он складывает крылья
и вытянул ступни как балерина
Вот уже семь веков влетает
всё в то же узкое окно
Мария его никогда не увидит: сидит отвернувшись
Левое его крыло уже до половины облупилось
лицо теряет чёткие черты
(где те зелёные глаза, с маслиною на дне?)
В конце концов весь станет штукатуркой
из которой и вышел
а она от старости умрёт
в этом же самом жёлтом кресле
пальцы сплетя на голубом подоле
И никто не вознесет её на небо
В теплой ладони воздуха она останется здесь
А происходит всё это в тишине
Есть только краски
Они лежат друг возле друга и светят
сквозь время
Удине-Познань, 1994
* * *
Эта волна из детства
водорослями шерстящая ноги
которую я перепрыгивала утром в беге
к чистым волнам
та что шершаво шелестела
снова вернулась сегодня ночью
Моими белыми пятками ударила в берег
так что я крикнула от боли
и отец кричал за моей спиной
от радости огромной и светлой
Мы с ним вместе бежали в холод
в то время которого нету
ни в воздухе
ни на земле и в море
Наконец-то свободны
Познань, июнь 1996
(Перевод Н. Астафьевой)