Польша: Анна Каменьская
Была совершенно уверена, что этот пост уже написала весной, но его не нашла. Во сне, что ли, его приснила? Вот и буду рассказывать по памяти. Всё-таки юбилейный год, неудобно.
Итак, в маленьком историческом городке Красныстав (Люблинское воеводство) 14 апреля 1920 года в семье государственного служащего Тадеуша Каменьского и его супруги Марии, в девичестве Цекальской, родилась дочь Анна. Отец рано умер. Мать воспитывала четырёх дочерей одна, с помощью своих родителей, у которых в городке Свидник девочки нередко проводили лето. Анна Каменьская [Anna Kamieńska] училась в Люблине, сначала в универсальной школе имени Марии Конопницкой, затем в лицее имени Люблинской унии. Здесь лучшей подругой Анны стала дочь знаменитого городского фотографа Юлия Хартвиг, о которой я уже рассказывала. Одарённые девочки вместе сделали первые шаги в литературе, и старшая подруга немного опередила младшую, напечатав своё первое стихотворение в журнале «Пломичек» [“Огонёк”]. Этот детский журнал тогда редактировал поэт Юзеф Чехович, выходец из Люблина.
С 1937 года Анна Каменьская училась в педагогическом лицее в Варшаве, успела получить диплом как раз перед оккупацией. Он ей пригодился в сёлах под Люблином - преподавание родной речи в подпольных школах было важным элементом польского Сопротивления. После войны молодая учительница, страстно увлёкшаяся классической словесностью, изучала древние языки в Люблинском католическом университете, а затем в университете Лодзи. В те годы она и встретила своего мужа Яна Спивака.
Спивак, родом из Украины, из местечка Гола-Пристань, был поэт, интеллектуал, поклонник и переводчик Хлебникова, бывший заключённый концентрационного лагеря. Там его чуть насмерть лопатой не забил другой гефтлинг, сошедший, видимо, с ума. Вернулся он в Польшу, рассчитывая разыскать кого-то из своей многочисленной семьи. Но все погибли. Престарелые родители Яна Спивака были расстреляны. Сам он без рисовки утверждал, что тоже не остался бы в живых, если бы не встретил Анну.
Анна и Ян
бедные фигурки из дерева любви и скорби
Анна и Ян
божки сплетенного сучьями тела
Анна и Ян
глиняная птица с разбитым горлом
Анна и Ян
два оттерзанных друг от друга слова
Нередко в творческих семьях возникают разногласия на почве профессионального соперничества. Не то Каменьская и Спивак, взаимная поддержка которых вошла в легенду. Оба были работягами, - вспоминает Н.Г. Астафьева, переводчица и подруга Каменьской. В семье росли двое сыновей-погодков: старший, Ян-Леон, стал журналистом, младший, Павел, - социологом. Сейчас он директор Еврейского исторического института в Варшаве. При этом поэтесса работала в редакции еженедельника «Весь» [«Деревня»], занималась переводами с русского, болгарского, сербского. С переводами Велимира Хлебникова она помогала мужу, а с его помощью Анна Каменьская изучала идиш и иврит, причём последний - настолько глубоко, что читала Библию в подлиннике, переводила Псалтирь. Коллекцию народного религиозного искусства супруги собирали вместе: по стенам их дома на улице Йотейки улыбались резные ангелы и девы Марии, благословляли святые, скакали карикатурные бесенята в истинно национальном духе. При этом к католической религии Каменьская относилась без особого пиетета. Эстетически ей было ближе православие, восточный обряд, который она с интересом изучала. Католичество связывалось в сознании с родительской семьёй, с детством и сложными отношениями с матерью:
Вифлеем моей матери
Плыву волною слез
Туда, где в облаках
Горит звезда смешная,
Картонная звезда.
Где в сумраке соломы
Зверь страшно щерит пасть,
Где голого младенца
Ель на ветвях колышет.
Там сено, вол, осел,
Там небо из облатки,
Инея колкий блеск
И серебристый свет,
В котором тайна спит, -
Все-все там так, как надо.
Там Вифлеем чудес,
Где, гневаясь, сердясь,
Ждет меня много лет
Мама.
В 1967 году Ян Спивак тяжело заболел. С онкологическим диагнозом он лёг в больницу и больше уж из неё не вышел. Ужас умирания любимого мужа и тяжёлые госпитальные впечатления определили поэзию Каменьской на долгие годы. Как сказал позднее её внук, политик Ян Спивак, «Бабушка провела остаток дней, скорбя, стеная и переживая обновление веры». Этому способствовал друг семьи, ксёндз и поэт Ян Якуб Твардовский, который поддерживал Каменьскую всю жизнь. Из дневника поэтессы:
Мы гуляем среди могил уже десять лет. Отец Ян принес на могилу Янека гроздь сирени. Удивительно, всё существует, а его нет. Мы идём, мы уходим, а цветы остаются всё те же и носят всё такие же имена.
С 1975 года Анна Каменьская читала лекции в духовной семинарии, ежегодно участвовала в столь необычном для советской Польши мероприятии, как Неделя христианской культуры. Она вступилась за молодёжь, осуждённую по делу антисоветской организации «Рух», осуждённую на сроки до семи лет за срывание мемориальной доски с именем Ленина, подписала известное Письмо пятидесяти девяти: протест против внесения в Конституцию Польши изменений, касающихся ущемления свободы совести. Кроме того, о поэтессе известно, что она стала терциарией доминиканского ордена. Одна из последних записей в блокноте Анны Каменьской:
Я хотела бы такой некролог: она с радостью приняла смерть и просит своих родственников принять ее смерть с радостью.
* * *
Он ждал у калитки
старик с побелевшими волосами
падающими на лицо
но это был он тот же самый
я припала пряча свой плач в отвороте его плаща.
Я ощутила знакомую тяжесть руки на моих волосах
ну ладно ну ладно не надо
всё прошло всё кончилось
теперь навсегда уже вместе
но я не могла ответить устами
склеенными слюною смерти
18.IV.86
Анна Каменьская скончалась 10 мая 1986 года в Варшаве и была похоронена рядом с мужем.
Мать и я
Скоро уж буду ровесницей моей матери
может быть даже дорасту до нее в страдании
тогда наконец мы сможем наговориться вдосталь
как равные и я не буду
задавать ей глупые вопросы
не потому что поумнела
а потому что нет ответов
не будем ссориться и спорить
ни о Боге ни о Польше
подлинное согласье
это всегда молчанье
Поэзия ярмарки
Простые созданья из теста или из глины.
Ярмарочные сердечки с надписью: «Люблю!»
Крашеные лошадки, дешевые колыбельки
для бедных тряпичных кукол.
Сердце сжимается, когда вас вижу.
Искусный сапожный ножик, создавший божков и пташек.
Фигурки, которые вылепил добрый пекарь.
Свисток леденцовый, на вкус - как воскресное утро,
прозрачная музыка, тающая во рту,
коротенькая нота какой-то сонаты.
Люблю вас, тотемы детства, наивные творенья искусства,
недоступные умникам, о себе возомнившим.
Очевидные, будто плеск родников,
открытые всем, будто очи печальных птиц,
в которых мудрость
и нежность.
Тринадцатилетняя
Я оставила её там
в деревянном костеле
на полу, под вознесшейся фигурой
её бедные колени вросли в землю
твёрдые колени тринадцатилетней
её слезы текут ручьём к вратам рая
Будет оттепель говорят святые фигуры
боятся что у них начнется насморк
Я тем временем выхожу замуж
рожаю детей
умираю и воскресаю
перебираю ненужные вещи
хороню близких
Лишь теперь вспоминаю бедняжку
её прямые соломенные волосы
её челку над изумленными бровями
её костистые колени
простые чулки
её пустые руки
её украшеньице из жести
Может быть она уже святая
ведь так терпеливо
всё ещё прижимает рукой
сердечко полное несбывшейся нежности
Парижские записи
Всё на продажу. Всё напоказ.
Смерть, жизнь, жилы рук,
бедро, подвязка, кончина,
улыбка боксера, материнство,
герой, кинозвезда в смятой постели,
тело Марата, Франсуаза Саган, Иоанн XXIII.
Как? Ты плачешь? Плачешь, Альфред де Виньи?
А может быть, эта слеза из воска?
Может быть, блеск ее фальшивый?
Ведь подлинно только мыло фирмы «Красота»,
гениальные подтяжки «Вечность»,
благородные бюстгальтеры марки «Любовь».
Стало быть, со словами покончено.
Сожгите рубленные топором словари.
Прощай, поэзия!
Но даже мое прощанье с тобой
уже ничего не значит.
Как во сне, шевелю губами -
слышу лишь бульканье.
Даже гордое молчанье - не для меня.
На окровавленное ухо Ван-Гога
повешен ключик от гаража.
утром взойдет «Солнце» - новая зубная паста.
Коляда ослика
ослик как мышь серый
у алтаря в церкви
копытцами колотит
торопится на небо
облака толпятся
гуси разбежались
осёл несёт младенца
тропинкой над ущельем
Младенец в пелёнках
как куколка укутан
а над ним улыбка
мадонны-подростка
Такой он мне попался
в горах македонских
на пути из Египта
видно там заблудился
Ослу воды ведёрко
ослу пригоршня сена
а мне память последней
слезы материнской
Церковь в Созополе
Когда элегантный поп в пенсне, с бородкой
отворил нам дверь старинной церкви,
расступилось Черное Море мрака.
Фениксы клевали гроздья винограда
в руках голодных ангелочков.
Из пены резьбы деревянной
моя византийская матерь
голову, оправленную в злато,
повернула к нам - входящим.
Анаксимандр
Анаксимандр стоял здесь босой на пустынном пляже.
Море в глаза ему глядело
без сочувствия, хмуро.
О море, море! Горькая стихия,
жестокая, как отчизна.
Здесь он лишен тревоги,
подлинной природы мышленья.
Не ведал он, что отплывает
в деревянном кораблике - от себя.
Как тоскует изгнанник,
носящий наряд улыбки,
добродушья, смиренья,
кормящий учеников покоем,
как он тоскует о грусти,
о горечи, отчаянье, презренье -
о тех стихиях,
на которые только отчизна дает тебе право,
которым ты обрастаешь долго,
как мидиями обрастает камень.
Молитва к Андрею Рублеву - святому иконотворцу
Святой Андрей, макавший в золото кисти!
Твой учитель сказал:
берегись греха,
берегись порока,
паче всего берегись печали.
Печаль - иссушающий ветр пустыни.
Промчится, а после себя оставит
душу, опустошенную скорбью.
Стелются поседевшие травы,
и только полынь свои горькие зерна сеет.
Святой Андрей золота и багрянца!
Еще так сказал твой учитель:
берегись печали,
только паче всего берегись отчаянья.
Отчаянье бесконечно как море.
И вдруг почудится тебе, человече,
что нет для тебя спасенья,
что ни труд, ни отдых не дают отрады.
Пусть поэтому радость бушует
в мастерской живописца.
Смело смешивай краски
и в зеницу Божьего ока
тонкой кисточкой золотой
вбрызни капельку солнца,
облачи Богородицу в ризы
и младенца укрась улыбкой.
Святой Андрей ангелов молчаливых!
Святой Андрей, над пустой доскою склоненный,
над совсем пустой, как сон мертвеца, доскою.
Святой Андрей, бдящий денно и нощно,
когда наконец доска приоткроет веки,
взглядом людским посмотрит.
И вежливые ангелы спешат,
неся небесный свет.
Ты самый старый ангел среди них,
обросший пухом старости глубокой,
спешишь - ведь знаешь:
конец уж близок.
А столько ждет еще тебя работы,
несущей радость.
Святой Андрей иконы деревянной,
смиренной кистью ад изобразивший,
чертей, чудовищ и грешников осужденных.
Ты не хотел пугать человека.
Вот почему столь печальный ты уходил,
уходил, не оглядываясь назад,
как Моисей, лицо свое отвративший
от земли своей, чтоб умереть.
И огнь времен пожрал твои творенья.
И на стену пустую, огромную, как Россия,
утешающий ангел сошел.
Святой Андрей живописи небесной.
Аминь.
* * *
Алые кафтаны
алые сапожки
алые волы
потом-златом шита-ткана
снежным жемчугом венчанна
шаг всесветлых воинств топ небесных конниц
звонко бьет в булыжник луковичных звонниц
язык ветра
золотым гвоздем пробитый
черные крылья
черная пещера
черный ангел
черный хлеб ломает на трапезе Троицы
с огненного воза вниз Христос взирает
Илья летит в небо за власы влекомый
с ним вся травяная с лугами степями
с ним вся кочевая с детьми да с узлами
вся летит куда-то пухом тополиным
купола врастают в небеса корнями
О Русь Велимира Анны и Марины
матерью моею зрящая с иконы
златым ножом боли как медведь дразнима
грозна и сурова челом в камень вбита
Юный Иеремия отрок розовощекий
розовые губы
златые ресницы
чело в златом поте
лик закрыт руками
в поте стих родится
пот правды обсохнет
мудрое слово
мудрые стихи
простите нам
яко и мы
Незнакомая
Кровь с лица ему обмыла
сибирская Вероника
чистым снегом рану облепила
вытерпи вытерпи шептала
выживи выживи так надо
для жены которой не знаешь
для позднего твоего сыночка
молоко да по карточкам хлеб
да старой няньки напев
ничего взамен
а в жилах огонь
хоть дотронуться до мужского тела
на путях сгибалась
ручки в соль окунала
укачивала камни
как маленького ребенка
верила придет ее время
пришло ее время со слезою
с белой в волосах сединою
в церкви поклоны отбивала
божью волю все не принимала
А на праздник высокие брови
в платье выстиранном как в обнове
пляшет русская девка
пляшет русская баба
дрожь сотрясает плечи
облапил ее парень
все стерпела и счастье стерпит
стерпит мудро до самой смерти
пустоносой
* * *
Как если бы Днепр половый
пахнущий горькой полынью
бушевавший в веселой ватаге вихрей
вдруг стал дыбом
и мокрым лбом ударивши в небо
рухнул на соленую землю
Лишь пшеничная солома волос
тепло плыла
над холодным лбом
с голубым шрамом детства
который мама обезболивала губами
и над шрамом оставленным лопатой
которую уронил солагерник
и кровь потекла в снег
а теперь ты свободен от боли
как сугроб снеговой метели
под которым лежат
два зеленых замерзших озера глаз
и захлопнувшиеся уста
Первая ночь
Медлила снимавшая одежды
над головою руки задержала
будто бы хотела отодвинуть
сыновей рожденье смерть его
и своё вдовство
смерть и конец света
Ожидающему же казалось
что за этот миг утекут реки
лес уйдет осыплется песок
птицы улетят и вновь вернутся
Все свершится что должно свершиться
миг конец и миг начало
непонятная женская радость
непонятная мужская грусть
Лето
Наши мальчуганы,
не убегайте так быстро
по шаткому мостику ветра!
Боярышник в горах ещё зелёный.
Ручейки наши весёлые,
свечечки берёзовые,
облачата задорные.
Так вот
в достойном сопровожденье
двух пажей землянично-красных
встречаем осень.
Несут уже миски созревшей рябины
страшилы лесные, грибные.
Гукают из долины в долину
ребячьи эха о козлячьих копытцах.
Сыплют жёлуди из кармана,
дуют в ореховые трубки.
Пора уже! Пора!
Ветер целует седые волосы мхов.
Рождение стиха
Я видела как трудно ищет слово
поэт в мучительных блужданьях
сначала только голос гул
тот что еще не разделен на звуки
бормотанье родника
в котором вдруг родится слово
напрягшиеся мышцы лесоруба
труд черпанья из недр
растопыренные пальцы ладони
взвешивающей воздух
пробующей тяжесть глыбы
чтобы
внезапной спазмой рук
рывком
поднять незримую руду
как будто кто-то ее держит снизу
то вдруг нацеленные когти
подстерегающие сверху
чтобы мгновенье выбрав
ринуться схватить добычу
месить и мять катать
шар жгучего мороза
сгусток бесформенной слюны
тесто из пота крови соли
И ВОТ
как молота удар
как смертный крик
как озаренье
исторгнутый хрипящим горлом
стих сразу весь живой горячий
трепещется в пелёнках речи
Чтобы мы были
...чтобы мы были.
Ян Спевак
Улыбаюсь тебе сквозь сон
и сквозь стих стало быть ты есть
Если о ком-то тоскуют так верно
разве может его не быть
Ты есть нетленнее чем есть
все остается в силе
Я всегда потихоньку знала
нужно лишь очень любить
чтобы мы были
* * *
Ксёндз Ян Твардовский присел у кровати
как Вергилий у врат ада
бессильный перед этим измученным телом
терпеливый в отходной молитве
может слова эти шептанные веками
пробьют когда-нибудь стену небытия
как капли точащие скалы
в жестах ксендза
мудрость столетий
в прикосновеньях
возвращенье к началу
О Боже Истар Святовид Ра
вместе у вас миллионы рук
а дать ему нужно одну
ксёндз уходит тихо по коридору больницы
больной поэт просыпается
удивлённые глаза его видят
Свет склонившийся над кроватью
одетый в больничный халат
Клетка
Я слышу его
Как медведь в клетке
он мечется в стихе он ходит
переступает с ноги на ногу
не может даже нос просунуть
сквозь прутья строк
хоть бы окаменел
не пустит стих его не отворится
даже пальца не высунешь в щель
И все же клетка стиха дрожит
сотрясается от его метаний
Тот кто обитает в этом слове
не умещается в нем взламывает
Стало быть жив
Кто там есть живой в глубине
отзовись
Иосиф и Мария
Так вот мы и стареем
по обе стороны времени
считаю твои годы не досчитаюсь снова
с моими в противоречии
Ветер колышет буки
яворы качает
мне грезится старость такая
что разделять уж не будет
оба седые-седые
с палочкой доковыляем
как поутру два пруда
поглядимся друг в друга
Ты отразись в моей жизни
я отражусь в твоей смерти
нас время с тобою сравняет
как травы косою
Надпись
Мы здесь вместе
затоптанные
как на латинском стершемся камне
чем глубже скрыты
тем нежнее друг для друга живы
взаимные тела уж не нужны нам
обнявшимся в одном счастливом
забвенье
Фотография его матери
Мать мужа моего
идет по улице в весеннем солнце
она чье тело известь съела
она которая дала мне все
Идёт и ни о чем не знает
идёт и голова ее чуть-чуть трясется
На улицу которой нет
из подворотни которой нет
на солнце которого нет
выглядывает еврейский мальчик
которого нет
Она же всё идет
моя давно убитая свекровь
Руки её которые съела известь
руки её полны изумленных даров
Памятник
Шел по Люблину по главной улице
памятник люблинского гетто
Из какой норы он выполз
может быть из богадельни
Шагали каменные ноги
обернутые в рваные тряпки
бледная маска без крови без тела
рассеченная синим шрамом молчанья
Как памятники
никому не нужный
как памятники
равнодушный мертвый
Когда он остановился
села под ним мать с ребенком
голубь обрызгал череп
Оса
Приснилось мне миропомазание
сыночка наших знакомых
епископ как куколка с пастырским посохом
и дети которые шли и шли как шествие времени
и по команде кричали аминь и осанна
и кричали
Мы отрекаемся
с энтузиазмом
Не отрекусь крикнула я из угла
ни от Бога ни от бренного мира
ни от любви ни от жизни ни от смерти
И грозный епископ за это меня заморозил
взглядом в серебряных очках
вдруг превратив меня в упрямую осу
которая напрасно бьется в стекла
и падает на подоконник мертвым комочком
Старуха уборщица выметет меня утром
вытряхнет с пылью на весеннее солнце
Следы
Боголюбивый недоверок
ищу хоть следа на песке
хоть черточки из того
что писал он пальцем
на земле библейской
хоть в воздухе витающего жеста хоть
вздоха в стародавней тишине
хоть горизонта на котором
отдыхало Его око
А вижу всюду лишь печаль Христову
на каждом человеческом лице
Неверье
Именно так
даже когда я не верю
есть во мне место
недоступное для неверья
краешек дикой благодати
упрямый заповедник
неистребимый
нетронутая боль таящаяся в теле
музыка что вьет гнездо в тиши
Псалом
Не отвергни меня во время старости
Псалом 70
Не покидай нас в пору старости
когда блекнут фотографии умерших
когда не можем уж себе припомнить
лицо матери
трамвай на улице гонится за нами
уходят и очки и палка
настоящего времени уже нету
тьма уже держится за ручку двери
вагончик сна шатается и стонет
вскарабкиваясь в прошлое как в гору
тело становится лишь телом
ничем больше
и мы отворачиваемся от себя к стене
умираем самим себе
сыновья и дочери всегда опаздывают
это их право
а нам в ушах шумят
уж все деревья
не оставляй нас в пору слабости
Могилки детей
Могилки у ограды кладбища
маленькие как игрушки
сухую ручку выставил Иисусик
за стеклом жестяные цацки
и бумажные цветы будто пташки
Зыгмусь Юрек и Марыся
имена уменьшительные как крылышко мухи
которая жужжит в перевернутой банке
жизнь еще не успела укорениться
лишь содрогнула нутро матери
Из глубины
Из глубины взываем из нутра
из глубины вожделений колыбелей могил
из глубины мертворождений
из чрева матерей
из годины смерти
из ям тюремных
из бездны под стопами повешенных
из глубины расстреливаемых легких
из глубины морей
отравленных стронцием и кораблекрушеньями
из глубины о Господи из голода крови нашей
из глубины срываемых ногтей
из ночи перед казнью
из глубины планеты
городов арсеналов
из глубины о Господи
из глубины взбунтовавшегося послушанья
из тиши крика заткнутого кляпом
Один день
Под утро кто-то позвал меня по имени: Аня
я проснулась была тишина это снег выпал ночью
было бело и пусто день воскресный
снег шел и шел как если бы не в марте
а поутру на Рождество
снег шел мой сын в больнице
подошел к окну я переводила стихи поэта
который без конца повторял ты несомый морем
ты носивший море любви можно было это сказать
гораздо проще поэзия далека как море
а снег все шел и шел и пришло время
идти в больницу с компотом в банке
в коридоре все еще умирала старушка
сучила ручками как белая обезьянка
и смотрела уставившись в потолок как будто
хотела что-то себе припомнить
остальных больных убрали мой сын себя
чувствовал лучше
сидел опершись на подушки он ждал жену
мать не заметил снег шел и шел
пришла жена из сумки ее скользнул
красный шарфик сыночка пора идти
сегодня заупокойная месса за душу пани Марии
она была добрая от костела уцелели только
ноги Христа и бедра остальное дорисовали зря
воображенье сделало бы это лучше
мы подали руки друг другу в знак мира
служба была долгой как вздох облегченья
трамваи двигались в этот день еле-еле
конный памятник был в шапке снега
однако он меня не заметил даже когда на прощанье
я поцеловала его в лоб может быть он
еще стыдится поцелуев матери
нужно помыть посуду и заняться стиркой
чай остыл снег идет и опять уже ночь
одиночейшее время одиноких
Деревья
Пришли ко мне ночью с Люблинщины нашей
пришла липа из дядиного сада
береза которую я обнимала когда-то
пришел дуб побил меня желудями
пришлепали старые ивы
стали надо мною склонились
узнавали не узнавали
спрашивали шумом Исчезаешь
Исчезаю да исчезаю
как Господь Бог наказал нам
Молитва которая наверно будет услышана
Боже дай мне страдать много
а потом дай умереть
Позволь идти сквозь тишину
пусть не останется по мне даже страх
Сделай чтобы наш мир продолжался
пусть море целует берег
Пусть трава будет и дальше зеленой
чтобы могла укрыться в ней лягушка
и кто-то мог бы окунуть в нее лицо
и выплакать свою любовь
Дай чтобы день взошел столь ясный
как если б не было уже страданья
А стих мой пусть стоит прозрачный как стекло
о которое бьётся заблудившаяся пчела
Все стихотворения в переводе Н. Астафьевой
Итак, в маленьком историческом городке Красныстав (Люблинское воеводство) 14 апреля 1920 года в семье государственного служащего Тадеуша Каменьского и его супруги Марии, в девичестве Цекальской, родилась дочь Анна. Отец рано умер. Мать воспитывала четырёх дочерей одна, с помощью своих родителей, у которых в городке Свидник девочки нередко проводили лето. Анна Каменьская [Anna Kamieńska] училась в Люблине, сначала в универсальной школе имени Марии Конопницкой, затем в лицее имени Люблинской унии. Здесь лучшей подругой Анны стала дочь знаменитого городского фотографа Юлия Хартвиг, о которой я уже рассказывала. Одарённые девочки вместе сделали первые шаги в литературе, и старшая подруга немного опередила младшую, напечатав своё первое стихотворение в журнале «Пломичек» [“Огонёк”]. Этот детский журнал тогда редактировал поэт Юзеф Чехович, выходец из Люблина.
С 1937 года Анна Каменьская училась в педагогическом лицее в Варшаве, успела получить диплом как раз перед оккупацией. Он ей пригодился в сёлах под Люблином - преподавание родной речи в подпольных школах было важным элементом польского Сопротивления. После войны молодая учительница, страстно увлёкшаяся классической словесностью, изучала древние языки в Люблинском католическом университете, а затем в университете Лодзи. В те годы она и встретила своего мужа Яна Спивака.
Спивак, родом из Украины, из местечка Гола-Пристань, был поэт, интеллектуал, поклонник и переводчик Хлебникова, бывший заключённый концентрационного лагеря. Там его чуть насмерть лопатой не забил другой гефтлинг, сошедший, видимо, с ума. Вернулся он в Польшу, рассчитывая разыскать кого-то из своей многочисленной семьи. Но все погибли. Престарелые родители Яна Спивака были расстреляны. Сам он без рисовки утверждал, что тоже не остался бы в живых, если бы не встретил Анну.
Анна и Ян
бедные фигурки из дерева любви и скорби
Анна и Ян
божки сплетенного сучьями тела
Анна и Ян
глиняная птица с разбитым горлом
Анна и Ян
два оттерзанных друг от друга слова
Нередко в творческих семьях возникают разногласия на почве профессионального соперничества. Не то Каменьская и Спивак, взаимная поддержка которых вошла в легенду. Оба были работягами, - вспоминает Н.Г. Астафьева, переводчица и подруга Каменьской. В семье росли двое сыновей-погодков: старший, Ян-Леон, стал журналистом, младший, Павел, - социологом. Сейчас он директор Еврейского исторического института в Варшаве. При этом поэтесса работала в редакции еженедельника «Весь» [«Деревня»], занималась переводами с русского, болгарского, сербского. С переводами Велимира Хлебникова она помогала мужу, а с его помощью Анна Каменьская изучала идиш и иврит, причём последний - настолько глубоко, что читала Библию в подлиннике, переводила Псалтирь. Коллекцию народного религиозного искусства супруги собирали вместе: по стенам их дома на улице Йотейки улыбались резные ангелы и девы Марии, благословляли святые, скакали карикатурные бесенята в истинно национальном духе. При этом к католической религии Каменьская относилась без особого пиетета. Эстетически ей было ближе православие, восточный обряд, который она с интересом изучала. Католичество связывалось в сознании с родительской семьёй, с детством и сложными отношениями с матерью:
Вифлеем моей матери
Плыву волною слез
Туда, где в облаках
Горит звезда смешная,
Картонная звезда.
Где в сумраке соломы
Зверь страшно щерит пасть,
Где голого младенца
Ель на ветвях колышет.
Там сено, вол, осел,
Там небо из облатки,
Инея колкий блеск
И серебристый свет,
В котором тайна спит, -
Все-все там так, как надо.
Там Вифлеем чудес,
Где, гневаясь, сердясь,
Ждет меня много лет
Мама.
В 1967 году Ян Спивак тяжело заболел. С онкологическим диагнозом он лёг в больницу и больше уж из неё не вышел. Ужас умирания любимого мужа и тяжёлые госпитальные впечатления определили поэзию Каменьской на долгие годы. Как сказал позднее её внук, политик Ян Спивак, «Бабушка провела остаток дней, скорбя, стеная и переживая обновление веры». Этому способствовал друг семьи, ксёндз и поэт Ян Якуб Твардовский, который поддерживал Каменьскую всю жизнь. Из дневника поэтессы:
Мы гуляем среди могил уже десять лет. Отец Ян принес на могилу Янека гроздь сирени. Удивительно, всё существует, а его нет. Мы идём, мы уходим, а цветы остаются всё те же и носят всё такие же имена.
С 1975 года Анна Каменьская читала лекции в духовной семинарии, ежегодно участвовала в столь необычном для советской Польши мероприятии, как Неделя христианской культуры. Она вступилась за молодёжь, осуждённую по делу антисоветской организации «Рух», осуждённую на сроки до семи лет за срывание мемориальной доски с именем Ленина, подписала известное Письмо пятидесяти девяти: протест против внесения в Конституцию Польши изменений, касающихся ущемления свободы совести. Кроме того, о поэтессе известно, что она стала терциарией доминиканского ордена. Одна из последних записей в блокноте Анны Каменьской:
Я хотела бы такой некролог: она с радостью приняла смерть и просит своих родственников принять ее смерть с радостью.
* * *
Он ждал у калитки
старик с побелевшими волосами
падающими на лицо
но это был он тот же самый
я припала пряча свой плач в отвороте его плаща.
Я ощутила знакомую тяжесть руки на моих волосах
ну ладно ну ладно не надо
всё прошло всё кончилось
теперь навсегда уже вместе
но я не могла ответить устами
склеенными слюною смерти
18.IV.86
Анна Каменьская скончалась 10 мая 1986 года в Варшаве и была похоронена рядом с мужем.
Мать и я
Скоро уж буду ровесницей моей матери
может быть даже дорасту до нее в страдании
тогда наконец мы сможем наговориться вдосталь
как равные и я не буду
задавать ей глупые вопросы
не потому что поумнела
а потому что нет ответов
не будем ссориться и спорить
ни о Боге ни о Польше
подлинное согласье
это всегда молчанье
Поэзия ярмарки
Простые созданья из теста или из глины.
Ярмарочные сердечки с надписью: «Люблю!»
Крашеные лошадки, дешевые колыбельки
для бедных тряпичных кукол.
Сердце сжимается, когда вас вижу.
Искусный сапожный ножик, создавший божков и пташек.
Фигурки, которые вылепил добрый пекарь.
Свисток леденцовый, на вкус - как воскресное утро,
прозрачная музыка, тающая во рту,
коротенькая нота какой-то сонаты.
Люблю вас, тотемы детства, наивные творенья искусства,
недоступные умникам, о себе возомнившим.
Очевидные, будто плеск родников,
открытые всем, будто очи печальных птиц,
в которых мудрость
и нежность.
Тринадцатилетняя
Я оставила её там
в деревянном костеле
на полу, под вознесшейся фигурой
её бедные колени вросли в землю
твёрдые колени тринадцатилетней
её слезы текут ручьём к вратам рая
Будет оттепель говорят святые фигуры
боятся что у них начнется насморк
Я тем временем выхожу замуж
рожаю детей
умираю и воскресаю
перебираю ненужные вещи
хороню близких
Лишь теперь вспоминаю бедняжку
её прямые соломенные волосы
её челку над изумленными бровями
её костистые колени
простые чулки
её пустые руки
её украшеньице из жести
Может быть она уже святая
ведь так терпеливо
всё ещё прижимает рукой
сердечко полное несбывшейся нежности
Парижские записи
Всё на продажу. Всё напоказ.
Смерть, жизнь, жилы рук,
бедро, подвязка, кончина,
улыбка боксера, материнство,
герой, кинозвезда в смятой постели,
тело Марата, Франсуаза Саган, Иоанн XXIII.
Как? Ты плачешь? Плачешь, Альфред де Виньи?
А может быть, эта слеза из воска?
Может быть, блеск ее фальшивый?
Ведь подлинно только мыло фирмы «Красота»,
гениальные подтяжки «Вечность»,
благородные бюстгальтеры марки «Любовь».
Стало быть, со словами покончено.
Сожгите рубленные топором словари.
Прощай, поэзия!
Но даже мое прощанье с тобой
уже ничего не значит.
Как во сне, шевелю губами -
слышу лишь бульканье.
Даже гордое молчанье - не для меня.
На окровавленное ухо Ван-Гога
повешен ключик от гаража.
утром взойдет «Солнце» - новая зубная паста.
Коляда ослика
ослик как мышь серый
у алтаря в церкви
копытцами колотит
торопится на небо
облака толпятся
гуси разбежались
осёл несёт младенца
тропинкой над ущельем
Младенец в пелёнках
как куколка укутан
а над ним улыбка
мадонны-подростка
Такой он мне попался
в горах македонских
на пути из Египта
видно там заблудился
Ослу воды ведёрко
ослу пригоршня сена
а мне память последней
слезы материнской
Церковь в Созополе
Когда элегантный поп в пенсне, с бородкой
отворил нам дверь старинной церкви,
расступилось Черное Море мрака.
Фениксы клевали гроздья винограда
в руках голодных ангелочков.
Из пены резьбы деревянной
моя византийская матерь
голову, оправленную в злато,
повернула к нам - входящим.
Анаксимандр
Анаксимандр стоял здесь босой на пустынном пляже.
Море в глаза ему глядело
без сочувствия, хмуро.
О море, море! Горькая стихия,
жестокая, как отчизна.
Здесь он лишен тревоги,
подлинной природы мышленья.
Не ведал он, что отплывает
в деревянном кораблике - от себя.
Как тоскует изгнанник,
носящий наряд улыбки,
добродушья, смиренья,
кормящий учеников покоем,
как он тоскует о грусти,
о горечи, отчаянье, презренье -
о тех стихиях,
на которые только отчизна дает тебе право,
которым ты обрастаешь долго,
как мидиями обрастает камень.
Молитва к Андрею Рублеву - святому иконотворцу
Святой Андрей, макавший в золото кисти!
Твой учитель сказал:
берегись греха,
берегись порока,
паче всего берегись печали.
Печаль - иссушающий ветр пустыни.
Промчится, а после себя оставит
душу, опустошенную скорбью.
Стелются поседевшие травы,
и только полынь свои горькие зерна сеет.
Святой Андрей золота и багрянца!
Еще так сказал твой учитель:
берегись печали,
только паче всего берегись отчаянья.
Отчаянье бесконечно как море.
И вдруг почудится тебе, человече,
что нет для тебя спасенья,
что ни труд, ни отдых не дают отрады.
Пусть поэтому радость бушует
в мастерской живописца.
Смело смешивай краски
и в зеницу Божьего ока
тонкой кисточкой золотой
вбрызни капельку солнца,
облачи Богородицу в ризы
и младенца укрась улыбкой.
Святой Андрей ангелов молчаливых!
Святой Андрей, над пустой доскою склоненный,
над совсем пустой, как сон мертвеца, доскою.
Святой Андрей, бдящий денно и нощно,
когда наконец доска приоткроет веки,
взглядом людским посмотрит.
И вежливые ангелы спешат,
неся небесный свет.
Ты самый старый ангел среди них,
обросший пухом старости глубокой,
спешишь - ведь знаешь:
конец уж близок.
А столько ждет еще тебя работы,
несущей радость.
Святой Андрей иконы деревянной,
смиренной кистью ад изобразивший,
чертей, чудовищ и грешников осужденных.
Ты не хотел пугать человека.
Вот почему столь печальный ты уходил,
уходил, не оглядываясь назад,
как Моисей, лицо свое отвративший
от земли своей, чтоб умереть.
И огнь времен пожрал твои творенья.
И на стену пустую, огромную, как Россия,
утешающий ангел сошел.
Святой Андрей живописи небесной.
Аминь.
* * *
Алые кафтаны
алые сапожки
алые волы
потом-златом шита-ткана
снежным жемчугом венчанна
шаг всесветлых воинств топ небесных конниц
звонко бьет в булыжник луковичных звонниц
язык ветра
золотым гвоздем пробитый
черные крылья
черная пещера
черный ангел
черный хлеб ломает на трапезе Троицы
с огненного воза вниз Христос взирает
Илья летит в небо за власы влекомый
с ним вся травяная с лугами степями
с ним вся кочевая с детьми да с узлами
вся летит куда-то пухом тополиным
купола врастают в небеса корнями
О Русь Велимира Анны и Марины
матерью моею зрящая с иконы
златым ножом боли как медведь дразнима
грозна и сурова челом в камень вбита
Юный Иеремия отрок розовощекий
розовые губы
златые ресницы
чело в златом поте
лик закрыт руками
в поте стих родится
пот правды обсохнет
мудрое слово
мудрые стихи
простите нам
яко и мы
Незнакомая
Кровь с лица ему обмыла
сибирская Вероника
чистым снегом рану облепила
вытерпи вытерпи шептала
выживи выживи так надо
для жены которой не знаешь
для позднего твоего сыночка
молоко да по карточкам хлеб
да старой няньки напев
ничего взамен
а в жилах огонь
хоть дотронуться до мужского тела
на путях сгибалась
ручки в соль окунала
укачивала камни
как маленького ребенка
верила придет ее время
пришло ее время со слезою
с белой в волосах сединою
в церкви поклоны отбивала
божью волю все не принимала
А на праздник высокие брови
в платье выстиранном как в обнове
пляшет русская девка
пляшет русская баба
дрожь сотрясает плечи
облапил ее парень
все стерпела и счастье стерпит
стерпит мудро до самой смерти
пустоносой
* * *
Как если бы Днепр половый
пахнущий горькой полынью
бушевавший в веселой ватаге вихрей
вдруг стал дыбом
и мокрым лбом ударивши в небо
рухнул на соленую землю
Лишь пшеничная солома волос
тепло плыла
над холодным лбом
с голубым шрамом детства
который мама обезболивала губами
и над шрамом оставленным лопатой
которую уронил солагерник
и кровь потекла в снег
а теперь ты свободен от боли
как сугроб снеговой метели
под которым лежат
два зеленых замерзших озера глаз
и захлопнувшиеся уста
Первая ночь
Медлила снимавшая одежды
над головою руки задержала
будто бы хотела отодвинуть
сыновей рожденье смерть его
и своё вдовство
смерть и конец света
Ожидающему же казалось
что за этот миг утекут реки
лес уйдет осыплется песок
птицы улетят и вновь вернутся
Все свершится что должно свершиться
миг конец и миг начало
непонятная женская радость
непонятная мужская грусть
Лето
Наши мальчуганы,
не убегайте так быстро
по шаткому мостику ветра!
Боярышник в горах ещё зелёный.
Ручейки наши весёлые,
свечечки берёзовые,
облачата задорные.
Так вот
в достойном сопровожденье
двух пажей землянично-красных
встречаем осень.
Несут уже миски созревшей рябины
страшилы лесные, грибные.
Гукают из долины в долину
ребячьи эха о козлячьих копытцах.
Сыплют жёлуди из кармана,
дуют в ореховые трубки.
Пора уже! Пора!
Ветер целует седые волосы мхов.
Рождение стиха
Я видела как трудно ищет слово
поэт в мучительных блужданьях
сначала только голос гул
тот что еще не разделен на звуки
бормотанье родника
в котором вдруг родится слово
напрягшиеся мышцы лесоруба
труд черпанья из недр
растопыренные пальцы ладони
взвешивающей воздух
пробующей тяжесть глыбы
чтобы
внезапной спазмой рук
рывком
поднять незримую руду
как будто кто-то ее держит снизу
то вдруг нацеленные когти
подстерегающие сверху
чтобы мгновенье выбрав
ринуться схватить добычу
месить и мять катать
шар жгучего мороза
сгусток бесформенной слюны
тесто из пота крови соли
И ВОТ
как молота удар
как смертный крик
как озаренье
исторгнутый хрипящим горлом
стих сразу весь живой горячий
трепещется в пелёнках речи
Чтобы мы были
...чтобы мы были.
Ян Спевак
Улыбаюсь тебе сквозь сон
и сквозь стих стало быть ты есть
Если о ком-то тоскуют так верно
разве может его не быть
Ты есть нетленнее чем есть
все остается в силе
Я всегда потихоньку знала
нужно лишь очень любить
чтобы мы были
* * *
Ксёндз Ян Твардовский присел у кровати
как Вергилий у врат ада
бессильный перед этим измученным телом
терпеливый в отходной молитве
может слова эти шептанные веками
пробьют когда-нибудь стену небытия
как капли точащие скалы
в жестах ксендза
мудрость столетий
в прикосновеньях
возвращенье к началу
О Боже Истар Святовид Ра
вместе у вас миллионы рук
а дать ему нужно одну
ксёндз уходит тихо по коридору больницы
больной поэт просыпается
удивлённые глаза его видят
Свет склонившийся над кроватью
одетый в больничный халат
Клетка
Я слышу его
Как медведь в клетке
он мечется в стихе он ходит
переступает с ноги на ногу
не может даже нос просунуть
сквозь прутья строк
хоть бы окаменел
не пустит стих его не отворится
даже пальца не высунешь в щель
И все же клетка стиха дрожит
сотрясается от его метаний
Тот кто обитает в этом слове
не умещается в нем взламывает
Стало быть жив
Кто там есть живой в глубине
отзовись
Иосиф и Мария
Так вот мы и стареем
по обе стороны времени
считаю твои годы не досчитаюсь снова
с моими в противоречии
Ветер колышет буки
яворы качает
мне грезится старость такая
что разделять уж не будет
оба седые-седые
с палочкой доковыляем
как поутру два пруда
поглядимся друг в друга
Ты отразись в моей жизни
я отражусь в твоей смерти
нас время с тобою сравняет
как травы косою
Надпись
Мы здесь вместе
затоптанные
как на латинском стершемся камне
чем глубже скрыты
тем нежнее друг для друга живы
взаимные тела уж не нужны нам
обнявшимся в одном счастливом
забвенье
Фотография его матери
Мать мужа моего
идет по улице в весеннем солнце
она чье тело известь съела
она которая дала мне все
Идёт и ни о чем не знает
идёт и голова ее чуть-чуть трясется
На улицу которой нет
из подворотни которой нет
на солнце которого нет
выглядывает еврейский мальчик
которого нет
Она же всё идет
моя давно убитая свекровь
Руки её которые съела известь
руки её полны изумленных даров
Памятник
Шел по Люблину по главной улице
памятник люблинского гетто
Из какой норы он выполз
может быть из богадельни
Шагали каменные ноги
обернутые в рваные тряпки
бледная маска без крови без тела
рассеченная синим шрамом молчанья
Как памятники
никому не нужный
как памятники
равнодушный мертвый
Когда он остановился
села под ним мать с ребенком
голубь обрызгал череп
Оса
Приснилось мне миропомазание
сыночка наших знакомых
епископ как куколка с пастырским посохом
и дети которые шли и шли как шествие времени
и по команде кричали аминь и осанна
и кричали
Мы отрекаемся
с энтузиазмом
Не отрекусь крикнула я из угла
ни от Бога ни от бренного мира
ни от любви ни от жизни ни от смерти
И грозный епископ за это меня заморозил
взглядом в серебряных очках
вдруг превратив меня в упрямую осу
которая напрасно бьется в стекла
и падает на подоконник мертвым комочком
Старуха уборщица выметет меня утром
вытряхнет с пылью на весеннее солнце
Следы
Боголюбивый недоверок
ищу хоть следа на песке
хоть черточки из того
что писал он пальцем
на земле библейской
хоть в воздухе витающего жеста хоть
вздоха в стародавней тишине
хоть горизонта на котором
отдыхало Его око
А вижу всюду лишь печаль Христову
на каждом человеческом лице
Неверье
Именно так
даже когда я не верю
есть во мне место
недоступное для неверья
краешек дикой благодати
упрямый заповедник
неистребимый
нетронутая боль таящаяся в теле
музыка что вьет гнездо в тиши
Псалом
Не отвергни меня во время старости
Псалом 70
Не покидай нас в пору старости
когда блекнут фотографии умерших
когда не можем уж себе припомнить
лицо матери
трамвай на улице гонится за нами
уходят и очки и палка
настоящего времени уже нету
тьма уже держится за ручку двери
вагончик сна шатается и стонет
вскарабкиваясь в прошлое как в гору
тело становится лишь телом
ничем больше
и мы отворачиваемся от себя к стене
умираем самим себе
сыновья и дочери всегда опаздывают
это их право
а нам в ушах шумят
уж все деревья
не оставляй нас в пору слабости
Могилки детей
Могилки у ограды кладбища
маленькие как игрушки
сухую ручку выставил Иисусик
за стеклом жестяные цацки
и бумажные цветы будто пташки
Зыгмусь Юрек и Марыся
имена уменьшительные как крылышко мухи
которая жужжит в перевернутой банке
жизнь еще не успела укорениться
лишь содрогнула нутро матери
Из глубины
Из глубины взываем из нутра
из глубины вожделений колыбелей могил
из глубины мертворождений
из чрева матерей
из годины смерти
из ям тюремных
из бездны под стопами повешенных
из глубины расстреливаемых легких
из глубины морей
отравленных стронцием и кораблекрушеньями
из глубины о Господи из голода крови нашей
из глубины срываемых ногтей
из ночи перед казнью
из глубины планеты
городов арсеналов
из глубины о Господи
из глубины взбунтовавшегося послушанья
из тиши крика заткнутого кляпом
Один день
Под утро кто-то позвал меня по имени: Аня
я проснулась была тишина это снег выпал ночью
было бело и пусто день воскресный
снег шел и шел как если бы не в марте
а поутру на Рождество
снег шел мой сын в больнице
подошел к окну я переводила стихи поэта
который без конца повторял ты несомый морем
ты носивший море любви можно было это сказать
гораздо проще поэзия далека как море
а снег все шел и шел и пришло время
идти в больницу с компотом в банке
в коридоре все еще умирала старушка
сучила ручками как белая обезьянка
и смотрела уставившись в потолок как будто
хотела что-то себе припомнить
остальных больных убрали мой сын себя
чувствовал лучше
сидел опершись на подушки он ждал жену
мать не заметил снег шел и шел
пришла жена из сумки ее скользнул
красный шарфик сыночка пора идти
сегодня заупокойная месса за душу пани Марии
она была добрая от костела уцелели только
ноги Христа и бедра остальное дорисовали зря
воображенье сделало бы это лучше
мы подали руки друг другу в знак мира
служба была долгой как вздох облегченья
трамваи двигались в этот день еле-еле
конный памятник был в шапке снега
однако он меня не заметил даже когда на прощанье
я поцеловала его в лоб может быть он
еще стыдится поцелуев матери
нужно помыть посуду и заняться стиркой
чай остыл снег идет и опять уже ночь
одиночейшее время одиноких
Деревья
Пришли ко мне ночью с Люблинщины нашей
пришла липа из дядиного сада
береза которую я обнимала когда-то
пришел дуб побил меня желудями
пришлепали старые ивы
стали надо мною склонились
узнавали не узнавали
спрашивали шумом Исчезаешь
Исчезаю да исчезаю
как Господь Бог наказал нам
Молитва которая наверно будет услышана
Боже дай мне страдать много
а потом дай умереть
Позволь идти сквозь тишину
пусть не останется по мне даже страх
Сделай чтобы наш мир продолжался
пусть море целует берег
Пусть трава будет и дальше зеленой
чтобы могла укрыться в ней лягушка
и кто-то мог бы окунуть в нее лицо
и выплакать свою любовь
Дай чтобы день взошел столь ясный
как если б не было уже страданья
А стих мой пусть стоит прозрачный как стекло
о которое бьётся заблудившаяся пчела
Все стихотворения в переводе Н. Астафьевой