Рассказ Мэри Лэвин: "Ирландская Акулина"

[maiorova]

Конечно, звали её вовсе не Акулина, хотя при желании её имя можно было счесть уменьшительным от Акулины - Лина. Да и внешне моя Лина ничуть не походила на героиню тургеневского «Свидания», этой короткой, надрывающей душу сцены в берёзовой роще, когда ломающийся хам Виктор Александрыч бросает прелестную крестьянскую девушку, как бросил подаренный ею пучок васильков.
Мою-то Лину никто бы не назвал прелестной. Она была так некрасива - я чуть было не сказал, уродлива - что потому я сразу и обратил на неё внимание. Я уже останавливался в маленькой деревенской гостинице, где она служила, и заметил, что все горничные здесь на редкость миловидные и привлекательные; наверное, решил я, хорошенькие служанки - фирменное блюдо гостиницы. И сейчас, сидя в единственном в округе такси, которое везло меня со станции, я с удивлением размышлял, как это хозяевам удаётся заманить таких красоток в такую глушь. Я не преувеличиваю: это было форменное захолустье, пейзаж не ахти, и охота, и рыбная ловля самые обыкновенные.
Меня деревушка как раз и привлекала своей тишиной и уединенностью. Но то, что по душе непритязательному затворнику вроде меня, вряд ли может удовлетворить жаждущих развлечений служанок. Где, например, эти девушки брали кавалеров? Не считая шофёра такси, чей насупленный, хоть и красивый профиль виделся мне в маленьком зеркальце сбоку, здесь не было, я знал, ни одного холостого парня. А шофёра и горничные, и официантки единодушно отвергали. Уж очень он много о себе понимает, говорили они, к нему не подступишься. В упор их не замечает, что на такого истукана время зря тратить. Я и сам видел, что парень непрошибаем. На моих глазах то одна, то другая расставляли ему сети, но всё напрасно. Любуясь их стройными фигурками и цветущими, задорными мордашками, я дивился, как же это он мог устоять. Наверное, метит выше. Или просто убеждённый женоненавистник?
Поэтому представьте себе моё изумление, когда в тот самый вечер я увидел, что на улице под деревом стоит мой мужественный возница, а к нему подходит Лина, он галантно предлагает ей руку, и она небрежно на неё опирается! Глаза её сияют счастьем, держится она так свободно, так непринуждённо и принимает его внимание как должное! За те несколько дней, что я прожил в гостинице, я понял, что эта удивительная естественность была сутью Лининой натуры И ещё её отличало усердие, с которым она бросалась делать любое дело. Когда она в первый раз прислуживала мне за столом, меня поразила её энергия. Жизнь била в неё через край. Отодвигала ли она стул или смахивала со скатерти крошку, она вкладывала во всё столько рвения, что его с лихвой хватило бы троим или четверым. А уж если она бралась за что-то важное, тут её усердие не знало границ. Казалось, её хрупкое тело не выдержит бьющих изнутри сил. В такие минуты лицо её, обычно столь некрасивое, освещалось чем-то, что с успехом заменяло красоту. Я не боюсь даже сказать, что те, кто видел её в такие минуты, я не боюсь даже сказать, что те, кто видел её в такие минуты, забывали потом о её непривлекательности - так иностранцы, услыхав однажды пение нашего скворца, не могут потом без волнения смотреть на эту скромную, неприметную птицу, в их ушах всегда звучит мелодия её песни. Так и с моей Линой. И чтобы вы не считали моё сравнение слишком пышным, я вам открою, что у Лины был чудесный голос.
Мой номер находился возле служебной лестницы, которая вела в кухню и кладовые, и на одной из площадок помещалась маленькая буфетная, где Лина проводила довольно много времени. Однажды меня поразил необычайной красоты голос, вырвавшийся из этой каморки, и с тех пор я всегда оставлял дверь спальни приоткрытой, чтобы слышать, как она поёт, потому что, хотя она в своей неуёмной деятельности без конца носилась по лестнице вверх-вниз, влетала то в один номер, то в другой, она неизменно возвращалась в маленькую буфетную, как птица возвращается на своё родное дерево. И, вернувшись, всегда заливалась песней. Поверьте, пела она восхитительно.
Знаете, какая мысль пришла мне в голову? Мне пришло в голову, что тот, кто сотворил её и наблюдал сверху за тем, как расцветала душа, которую он, возможно, сам того не сознавая - да простится мне моё непочтительное предположение - вдохнул в столь нескладное тело, потом смягчился и дал её этот редкостный голос, чтобы она могла выразить в песне красоту своей души.
Во всяком случае, когда я узнал Лину лучше, я перестал удивляться, что она привлекла внимание красавца Энди Хэкетта. А сам Энди вырос в моих глазах. Нет, он не самодовольный индюк, а серьёзный, вдумчивый, глубокий парень, разбирается в людях, ему нужна не хорошенькая пустышка а хорошая, положительная девушка. Конечно, он женится на Лине, думал я, глядя, как они каждый вечер проходят под моими окнами рука об руку.
Но однажды, когда я, чтобы сократить путь спускался по чёрной лестнице, где постояльцы обычно не ходили, я с удивлением услышал в маленькой кладовой на площадке чьи-то рыдания. Неужели это Лина? Нет, что за глупости. Но кто же? Никто больше из служанок в буфетную не заходил, и, когда я заглянул в щёлку, я увидел, что на батарее сушится, как бы официально заявляя, что хозяйка этого помещения - Лина, пара дешёвых шёлковых чулок кошмарного оранжевого цвета, который, без сомнения, считался здесь телесным и в котором неизменно щеголяла моя бедная певунья. Я сунул голову в дверь.
Да, плакала Лина. Увидев меня, она забилась в уголок за дверью и зашептала:
- Ой, сэр, простите, это вы, я думала, в гостинице никого нет. Никто ко мне сюда не заходит, и я...
Она торопливо вытерла слёзы уголком фартука. Но видно, горе девушки, как и все её чувства, было так безудержно, что за несколько минут плача её лицо неузнаваемо изменилось. До чего же бедняжка была сейчас некрасива! Я невольно вспомнил её красавца кавалера и подумал, как нелепо они сейчас выглядели бы рядом.
- Вы поссорились? - спросил я.
Нет, оказывается, дело было не в этом.
- Ну, если у вас всё хорошо, о чём же плакать? - сказал я. - Ведь моё окно выходит на улицу, я каждый вечер вижу, как вы идёте с ним гулять, и думаю, до чего же все остальные девушки вам завидуют!
Я хотел её утешить, успокоить, но, видно, лишь разбередил рану. Она посмотрела на меня такими глазами, что у меня сжалось сердце.
- Ах, какой мне от этого толк, сэр, раз мы всё равно не можем пожениться! -воскликнула она. Я не успел спросить, почему, она сама тут же объяснила: - Ведь я другой веры.
Так вот оно что, значит, у них разная вера. Такое мне и в голову не приходило. Каждое воскресенье в большом храме на холме возле гостиницы собиралось пятьсот-шестьсот католиков и пятнадцать-двадцать протестантов в церквушке за храмом.
Протестантская церквушка выглядела так одиноко, и я сразу решил, что протестант - Энди, ведь он тоже всегда казался мне одиноким. Судя по всему, родных у него не было. Спал он на чердаке в сарае, где стоял его автомобиль. Конечно, Линино отступничество вызовет в её семье бурю, а вот если он захочет поменять веру, никто его отговаривать не станет. Я ободряюще похлопал её по плечу.
- Ничего, Лина вы его обратите в свою, - сказал я беззаботно и, желая щегольнуть знанием местных оборотов, добавил: - Он у вас обратится. Вот увидите, Лина, он обязательно обратится.
Но Лина горестно посмотрела на меня.
- Да нет, сэр, вы не поняли. Ведь протестантка-то я.
Ах да, конечно, как я мог забыть? Ведь Лина жила не в гостинице, а вместе со своей семьёй в протестантской церквушке, в полуподвальном этаже. Я не раз видел, как она сбегала по крутой каменной лестнице в подземное жилище, где обитала её семья, и даже заподозрил, что приютили их в этом склепе лишь в благодарность за Линино пение. Ну как же я забыл! Помню, я глядел, как Линины родные исчезают за тёмной дверью, и мне приходили на память церковные мыши, юркающие в свои норы. Но я знал, что с жильём в здешних краях плохо, и, если церковные власти лишат Линино семейство крова, ему придётся куда хуже, чем этим мышам. Что и говорить, им с Энди сейчас не позавидуешь. В эту минуту с колокольни собора поплыли звучные, торжественные удары колокола, и Лина снова горько зарыдала.
- Если бы я могла перейти в католичество, - всхлипывая, говорила она. - Мне так нравится их вера. Сколько у них горит свечей! И когда проходишь мимо, так прекрасно пахнет ладаном. А как у них поют! Я часто встану где-нибудь рядом - ещё до того, как познакомилась с Энди, - особенно зимой, когда темнеет рано и никто меня не видит, стою и слушаю. Концерт, настоящий концерт! До чего же мне всегда хотелось быть там, внутри, и петь со всеми. Ах, как бы я пела, пела и ни о чём не думала, и пусть там даже кто-то фальшивит - что мне за дело! Разве у нас в церкви так? У нас церковь почти всегда пустая, а музыка? Сипит старый аккордеон, да я пою - вот и всё. Нет, я всегда хотела переменить религию, ещё до того, как познакомилась с Энди.
Но я её почти не слушал, я мучительно соображал.
- А вы не можете пожениться, и чтобы каждый сохранил свою веру? - спросил я, зная, что смешанных браков в Ирландии не так уж мало, хотя смотрят на них косо. Конечно. Устроить такой брак нелегко, но возможно.
Никогда не забуду, как она на меня посмотрела.
- Нет, сэр, ни за что, я хочу думать обо всём так же, как мой муж, - сказала она. - в настоящем браке муж и жена должны быть во всём согласны. Разве Богу угодно, чтобы у них были разные взгляды и особенно разная вера?
- Да, конечно, - растерянно проговорил я. Но какой же церкви придётся уступить ради столь гармоничного союза?
- Ничего, Лина, всё как-нибудь уладится, - неуверенно сказал я, берясь за ручку двери.
Но Лина была безутешна.
- Никогда ничего не уладится, - всхлипнула она. - Не перейдёт Энди в протестантство.
- Тогда, видно, придётся перейти в католичество тебе, - сказал я. - Родные родными, а о себе ты должна думать в первую очередь.
Лина зарыдала ещё горше.
То же самое я твержу и Энди. Ведь Священное писание велит нам оставить отца своего и мать свою и прилепиться друг к другу, разве не так, сэр? - сказала она, и вдруг мне показалось, что в чуланчике, кроме нас с Линой, есть кто-то третий, кто-то куда мудрее меня, и Лина внимает ему. Она вытерла слёзы. И я почувствовал, что я здесь сейчас лишний - во всяком случае, ей я больше не нужен.
- Ну что ж, Лина, - сказал я, открывая дверь. - как бы ни сложилось будущее, радуйся тому, что у тебя есть сейчас. Вечером я, как и всегда, буду смотреть на тебя в окошко и надеюсь, ты опять будешь такая же весёлая и счастливая.
- Спасибо вам, сэр, - ответила она. Я стал спускаться вниз, но она, с той предупредительностью, которая стала её второй натурой, окликнула меня от двери, хотя волнение её ещё не прошло, это я ясно видел.
- Вы меня вечером не увидите, сэр. Я сегодня работаю только полдня, и мы с Энди встретимся пораньше. Пойдём погулять в Беллинтерский лес.
Меня очень растрогала её внимательность.

У меня в тот день и в мыслях не было идти в Беллинтер, я попал туда совершенно случайно и оказался невольным свидетелем сцены, которая там произошла. Около полудня полил дождь, и я отправился на прогулку позднее обычного. В пути меня снова застиг дождь, я решил его переждать в лесочке у дороги, забрался на откос и стал под густым деревом.
Мог ли я вообразить, что у такого крошечного лесочка есть название, и уж тем более мне не пришло в голову, что именно сюда придёт Лина со своим кавалером? Но, стоя под мокрыми ветвями и глядя на потемневшие за пеленой дождя поля, точно уже наступили сумерки, я думал о ней. Где-то она сейчас? Девушка так много трудилась, чтобы заработать эти полдня, и вот теперь дождь помешал ей.
Конечно, и мне дождь был ни к чему, но, судя по всем приметам, он скоро кончится, не то что утренний ливень. И в самом деле, вот тучи начали редеть, сквозь ветви бука над головой я увидел голубые промоины. Ещё немного, и дождь кончится, капать будет только в роще, с намокших деревьев. И как раз в эту минуту, точно желая доказать, сколько жизнелюбия заключено в природе, пригнутая дождём к земле травинка у моих ног вдруг сбросила свой сверкнувший груз и стройно выпрямилась. И сейчас же из своих зелёных убежищ стали выпархивать птицы, отряхиваясь и расправляя гладкие пёрышки, запели, защебетали, а воздух наполнился свежим дыханием омытых дождём листьев.
Я уже хотел выйти на дорогу, как вдруг услышал, что кто-то взбирается на откос, как недавно взбирался я, и входит в лесок. Я вздрогнул от неприятного ощущения, какое испытываешь, встретив неожиданно в безлюдном месте человека, и невольно отступил назад. Опомнившись, я хотел выйти из своего укрытия навстречу идущему и вдруг увидал, что это не кто иной, как Энди Хэккет. Я почувствовал неизъяснимую неловкость - конечно, из-за утреннего разговора с Линой - и снова встал за дерево.
Сейчас он пройдёт мимо, решил я, и мне не придётся с ним встречаться. А пока воспользуюсь случаем и повнимательнее его разгляжу, разгляжу новыми глазами, помня о том, что рассказала мне сегодня Лина о нём и об их беде.
Однако, к великому моему замешательству, парень остановился в нескольких шагах от моего убежища, поглядел на часы и прислонился к дереву, хотя мшистая его кора промокла насквозь. Я глянул вправо, влево, вперёд - кусты вокруг были слишком густые, сквозь них не продерёшься. Снова выходить на дорогу? Тогда надо будет встретиться с ним, а этого-то мне меньше всего и хотелось. Вдруг Лина, не дай Бог, подумает, что я нарочно пришёл в Беллинтерский лес, зная, что у неё здесь свидание? Я мучительно размышлял, как выбраться из этого идиотского положения, и тут снова хрустнул сучок под чьими-то ногами. Это шла Лина, и её красная шляпка мелькала среди ветвей.
Не обнаружив своего присутствия с самого начала, я оказался в форменной ловушке. Одна надежда, что, встретившись, парочка куда-нибудь уйдёт. И точно, моя надежда подтвердилась: Энди, услышав её шаги, оторвал своё могучее плечо от дерева, которое стояло в столь опасной близости от меня, и пошёл ей навстречу.
Но силы небесные, что произошло с Линой? Энди вскрикнул, увидев её, да и сам я едва удержался от восклицания. На что она была похожа - чучело, настоящее чучело. Конечно, она вымокла до нитки, но это бы ещё ладно, её шляпка полиняла под дождём, и всё лицо было в красных потёках, хотя она сама об этом не догадывалась. Я уже сказал, что чуть было не выдал себя удивлённым возгласом. Но в громком восклицании Энди было больше досады, чем удивления.
- Ты просто с ума сошла, Лина! - закричал он. - Зачем ты шла под таким дождём? Я бы всё равно тебя ждал сколько надо, ты же знаешь?
Он, как и я, конечно же, разглядел, что на Лине нет сухой нитки. Только что кончившийся дождь был не такой уж сильный, под ним она не могла так промокнуть. Свались она в реку, она, наверное, и то была бы суше. С неё буквально текло - как только она остановилась, на земле сейчас же образовалась лужа. Но лицо её под полями мокрой, хоть отжимай, шляпки, в обрамлении жёстких, как проволока, мокрых кудрявых колос, лицо её - поверьте мне - сияло счастьем.
- Пустяки, Энди, я промокла давно! - засмеялась она, словно бы даже гордясь своим видом. Не обращая внимания на Энди , она сорвала с головы шляпку и принялась её отряхивать. - Ой, Энди, что я тебе расскажу! - воскликнула она. - Может, и не стоило в такую погоду выходить из дому, но, знаешь, я решилась, и тут уж человеку всё равно - дождь или не дождь. А скоро я так вымокла, что от этого маленького дождичка прятаться уже не стоило.
- Да где же ты была? - с недоумением спросил молодой человек.
Лина схватила его за руки, не замечая, что пачкает ему костюм красной краской от полинявшей шляпки, и посмотрела на него так, что я с болью понял - сильнее любить невозможно.
- Ах, Энди, я просто больше не могла. Не могла я больше ждать. Ведь, в конце-то концов, решать была должна я, правда? Ты не можешь отказаться ради меня от своей веры, я знаю, иначе ты бы уже давно отказался.
Причудилось мне или парень в самом деле испуганно отпрянул? Не знаю, потому что я во все глаза смотрел на сияющую Лину.
- О чём ты, Лина, я что-то не пойму, - сказал Энди настороженно, но Лина ничего не замечала.
- Как о чём, Энди, о нас с тобой. То есть обо мне и моей вере. Я знаю, ты боялся: мои родные не простят мне, если я перейду в твою веру. Ну конечно, не простят. Но сегодня утром у меня открылись глаза, я поняла, что никого не надо слушать, только тебя. И вот я... - Она перевела дух, готовясь сделать столь важное признание. - И вот я пошла к священнику и всё ему о нас с тобой рассказала. Честное слово! - с торжеством воскликнула она, потому что на лице у парня появилось выражение, которое она приняла за недоверие. - Всё-всё! И он сказал, - с гордостью добавила она, - что я поступила правильно. Завтра же вечером он начнёт готовить меня. Он бы начал прямо сегодня, да уж очень я вымокла. - Она засмеялась. И хотя по щеке её скатились одна за другой ещё две красные капли, она удовлетворённо вздохнула. - Он сказал: видно, я всерьёз хочу обратиться, раз пришла в такой ливень. Надеюсь, завтра дождя не будет, сказал он. - Она сунула руку за лиф облепившей её мокрой кофточки и вытащила маленькую брошюрку на дешёвой бумаге, которая насквозь промокла от дождя, как и вся Линина одежда. - Вот что он мне дал! - воскликнула она. - Это катехизис. Сегодня я должна выучить первую главу, а завтра вечером он меня будет спрашивать.
Лина, Лина, как же ты не поняла взгляда своего возлюбленного, когда начала ем всё рассказывать, как не услышала слов, которые он хотел тебе сказать, зачем показала ему своё убогое, раскисшее от дождя сокровище? Зато уж сейчас не понять выражения его красивого лица было просто невозможно - его исказила ярость.
- Дура! - закричал он. - Сделала такую глупость и не посоветовалась со мной! Говорил же я тебе: не будем спешить, всё в конце концов уладится, ты что, забыла? - Мне, невольному свидетелю этой сцены, стало так тяжело и больно, что я отвёл взгляд от Лининого лица, но, к счастью, голос Энди смягчился. - Не гляди на меня так, Лина, - сказал он. - И не плачь. Прошу тебя, не плачь. - Значит, она плакала, и её слёзы огорчили его - слава Богу. - Ты сама знаешь, Лина, я верно говорю. От тебя всего ждать можно, пора бы мне привыкнуть - вечно делаешь всё без ума, а другие потом расхлёбывай, но нельзя же только о себе думать, ведь я тоже человек. Что твои родные обо мне говорить будут, это тебе не пришло в голову? Неужто они поверят, что ты придумала это сама? Да ни в жизнь! Скажут, это я тебя заставил, я во всём виноват. Эх, Лина, и как это тебя угораздило?
При мысли, что поступки Лины так расходятся с его желаниями, остатки гнева сменились в нём жалостью и к себе.
- Зачем ты всё испортила, Лина? - сказал он. - Как я теперь погляжу в глаза твоим родным? Как приду к ним в дом? Что они станут обо мне думать - ведь они столько раз говорили, что ненавидят двуличие!
Энди был так жалок в своём огорчении, что мой вспыхнувший против него гнев - и моё презрение - почти улетучились, и я стал думать, что ведь он один как перст, да ещё чужой в этих краях, ему, конечно, очень хочется войти в большую дружную семью, пусть даже столь простую и бедную, как Линина. Наверное, я правильно угадал его мысли. Решив, что из-за Лининого безрассудства он не сможет занять с этой семье подобающего мужчине места, а то и вообще породниться с ней, Энди снова забыл о Линином горе, прижался лицом к мокрому дереву и заплакал - да-да, заплакал.
Вряд ли его слова дошли до Лины, а вот слёзы её мгновенно проняли.
- Энди, милый, почём же мне было знать? Я-то думала, ты не хочешь смешить из-за меня. Я ведь думала... Я думала...
Но то, что она думала, слишком уж расходилось с тем, что произошло, и бедняжка просто не могла высказать свои мысли вслух. Однако, едва Лина оправилась от первого потрясения, она со свойственной ей страстностью снова схватила его за руки.
- Я сейчас же пойду к священнику, - воскликнула она, мгновенно забыв о себе в новом порыве сострадания. - Пойду и скажу, что передумала. Он меня не осудит. Он старенький и очень хороший. Говорил, в таких делах спешить не следует, просто я-то уже решилась, он это видел. - Лицо её с каждым словом светлело. - Энди, родной, не смотри на меня так! Всё будет хорошо.
Но успокоить Энди было не так-то легко. Глаза его всё ещё бегали от страха.
- Думаешь, это так просто! - безнадёжно сказал он. - Ты назвала священнику моё имя?
Лина замялась, сокрушённо вздохнула.
- Пришлось, Энди.
- Ну вот видишь, видишь! Если он узнает, что ты из-за меня отказываешься менять веру, мне несдобровать, это уж точно. Эх, Лина, Лина, ну зачем ты всё это затеяла? Теперь вот хочешь пойти и отказаться - поздно, сказанного не воротишь, сделанного не исправишь.
- Да ведь никто ничего не узнает, Энди, только священник, а уж он никому не расскажет! - воскликнула Лина. Вряд ли она знала о тайне исповеди, просто она судила по лицу старенького священника. - Ни одной душе, я уверена.
- Он-то, может, и не расскажет, - без всякой убеждённости сказал Энди. - А влруг кто-нибудь видел, как ты входила в церковь, почём ты знаешь? Народ-то у нас дошлый, живо сообразят, что к чему.
На лице Лины тоже мелькнул испуг, но она тут же улыбнулась.
- Да нет, никто меня не видел, Энди, не волнуйся. На улице никого не было, я нарочно проверила, потом взбежала по лестнице и громко постучала, чтобы скорее впустили. Нет, Энди, меня никто не видел. А хоть бы и видел, какая разница - ведь всё равно никто меня там не знает.
- Там? Где это там?
- Ты что, подумал, я была у священника в нашей церкви? Господь с тобой, Энди! Нет, я пошла в Кентстаун, там меня никто не знает. Потому-то я так и вымокла.
Лицо Энди мгновенно преобразилось.
- Что же ты мне сразу не сказала?! - воскликнул он. - Тогда, конечно, другое дело. Тамошний священник тебя не знает. Он уже, наверное, и имя твоё забыл, а моё и подавно. Ты говоришь, он старенький, стало быть, вряд ли придёт сюда разыскивать нас.
Лина тоже задумалась, но лишь на минутку.
- Да ведь у меня тут священника нет! - радостно вскричала она. - Я ведь ещё протестантка.
- Ага, понятно. Ну и хорошо. Отлично. Он никогда не узнает, кто ты. А ты держись от него подальше, вот и всё.
- Но как же, я ведь не хочу...
Энди сурово посмотрел на неё.
- Хочу, не хочу - тебе только это и важно. Нет, Лина, хватит, пора считаться и со мной. А то делаешь всё, что взбредёт в голову, и вон сколько дров наломала. Теперь уж слушайся меня. Или тебе всё равно, что я говорю?
- Энди, Энди, ну как ты так можешь? Ведь я пошла только потому... ты же знаешь...
Глаза её снова наполнились слезами, но сейчас она плакала не так, как раньше, когда он набросился на неё с упрёками: это были слёзы нежности и умиления, слёзы преданной, верной, беззаветной любви. Больше ей не надо было ничего говорить.
- Ну, ладно, ладно, не плачь, - проворчал Энди и с грубоватой лаской обнял Лину. Одновременно он поглядел на небо, которое уже совсем расчистилось и ярко синело над головой. - Распогодилось-то как хорошо, - сказал он. - Пошли, и так уж вон сколько времени потеряли. - Он крепче прижал её к себе, и на лице его появилось совершенно новое выражение. - Куда бы нам пойти? - спросил он и, не дожидаясь ответа, повернул в сторону густых кустов, где можно было укрыться уютно и надёжно, как в шалаше. Дышал он тяжело, и в первый раз его глаза и лицо зажглись чем-то похожим на страстное оживление, которым всегда была полна Лина. - Давай поглядим, что там, - сказал он, - а то мы никогда дальше этого дерева не ходили.
Он схватил её за руку и потащил к зарослям. Но, раздвигая их, вдруг увидел дешёвенький катехизис, который Лина всё ещё прижимала к груди.
- А вот эта штука нам ни к чему, - сказал он, взял книжицу, порвал её на части и бросил клочки на землю, хотел было их затоптать, но вдруг остановился и спросил: - На ней ведь твоего имени не было, нет? - и стал втаптывать их каблуками в грязь.
- Ну, пошли, - сказал он наконец. - Ты чего?
- Ничего, - запинаясь, прошептала Лина.
- Знаю я, что ты думаешь, - сказал Энди. - Только зря ты, Лина, боишься. Мы поженимся, дай срок, обязательно поженимся, только надо действовать с умом. - Он игриво подтолкнул её в бок. - Пошли. Уж мне-то можешь верить, Лина, я тебя не обману. Всё в конце концов уладится, даю тебе слово. - Он склонился к самому её лицу и зашептал хриплым, срывающимся шёпотом: - Зачем лезть напролом? Не будем восстанавливать против меня твоих родных. Пусть всё идёт своим чередом: может, вскорости они сами захотят, чтобы мы поженились, может, сами пойдут на уступки.
Его рука так неистово стиснула её талию, что теперь я уже не мог бы сказать, он ли её ведёт в чащу, или она идёт с ним сама по доброй воле.

Наконец-то я был освобождён из плена, но у меня от напряжения затекли ноги, и я не сразу вышел из-за деревьев на полянку, где стояли влюблённые, а когда я глянул на землю, то увидел втоптанные в глину клочки бумаги. Мне вспомнился букет васильков, который Тургенев нашёл в траве, когда Акулина убежала. Он поднял его и унёс с собой. Но я-то, конечно, не стал подбирать клочки разорванного катехизиса. И я никогда больше не видел Лину. На следующее утро, когда прислуга ещё спала, я уехал. Ночной сторож подал мне чашку чая, я пошёл пешком на станцию и долго ждал первого поезда. С тех пор прошло много лет, но я часто думаю о Лине, о том огне, который горел в её сердце. Скоро ли жизнь этот огонь погасила? Этого мне никогда не узнать.

Перевод Ю. Жуковой