наследие 38 - I
вот копался в компе и обнаружил написанное аж в 1989 году - когда я тренировал способность писать чего угодно на любую взятую тему. надеюсь, стилистические параллели из Платонова, Пастернака, Булгакова будут опознаны. не дописано, ибо наигрался и стало не интересно, хотя когда-то редактор глянцевого журнала АМАДЕЙ Шавердов и просил дописать, чтобы в оном журнале и напечатать.
БАНАНОВАЯ КОЖУРА
Бред-экстракт русского бестселлера.
Солнце неистово палило ослабевшую обезвоженную землю подобно матери, которая в безумной любви насмерть душит объятиями своё дитя. Сезон дождей уже прошёл, но джунгли не помнили таких ничтожных дождей, как те, что случились в этом году. Скупая влага, упавшая с неба на землю, не только не напоила её, но даже не промыла поры для свободного и свежего дыхания, и почва покрылась глубокими трещинами для проникновения воздуха в недра. Пожухшие деревья открыли солнцу на растерзание всё, что укрывали под своими некогда пышными кронами. Там, где недавно царили сумрак и сырость, теперь глумилась сушь. В стоячем воздухе нежилась голая тишина. Одинаково чахлые и пыльные растения нельзя было ни узнать, ни отличить. Среди этих растений на мёртвой, густо сдобренной птичьим помётом траве лежал удав и думал. Им всегда владела одна и та же мысль - о красоте жизни. Его душа полнилась к ней такой широкой и светлой любовью, что её трудно было представить в угрюмом удавьем теле. Он любил не собственную жизнь, о себе удав простодушно не думал, а общую гармонию природы. Ощутив однажды в мускулах силу, он нашёл выход своему жизнелюбию в удушении всех, кто отвлекал глаз от радости, до окончания давил слабые, тщедушные, больные существа, чтобы от них не рождались их жалкие подобия.
Рядом с задумавшимся удавом, прислонившись измождённым туловищем между двумя деревьями, стоял слон. Засуха обошлась с ним гораздо более жестоко, чем с другими обитателями поляны. Служившая ему пищей зелень исчезла, а то, что от неё осталось, не могло насытить его огромного организма. Теперь от голодания у него выкрошились зубы, а перепадавшая скудная пища была сухой и жёсткой. Лишившись последнего пропитания, слон обессилел и уже несколько дней обречённо стоял у этих деревьев. Из роя мыслей, клубившихся в его объёмистой голове при той, наглухо забытой благополучной жизни, у него осталось только две - о еде и о смерти. Думать первую было мучительно, вторую - ужасно и он, в отличие от удава, ни о чём не думал, что ему легко удавалось из-за слабости.
Третьим был на поляне, собираясь, впрочем, её покинуть, попугай. Время от времени он оставлял своих друзей, всегда молча, не сообщая им ни причин исчезновения, ни сроков своего отсутствия. Появлялся не раньше, чем на следующее утро, а перед тем всегда долго и тщательно чистился. Эта процедура была более ритуального и символического характера, чем гигиенического. Пыль, в которой он часто вываливался чтобы извести паразитов, вытравила радужную окраску его оперения и теперь все его перья были ровного грязного цвета. Левый бок у него по неизвестной причине облез и там неприлично обнажилась пупырчатая кожа. Он разглаживал клювом по отдельности каждое пёрышко, тщетно пытался закрыть плешь, мурлыча что-то совершенно без мелодии, как если бы будучи не в силах умолчать какую-то тайну, бормотал её себе в перья.
Все были поглощены собой и никто не обратил внимания на обезьяну, вяло спустившуюся на поляну сверху.
Из миленькой пухлой обезьянки, целыми днями с беззаботной неутомимостью носившейся по поляне и над нею или надоедавшей друзьям бесконечными наивными вопросами, вдруг вылезли углы и уступы и на них протёрлась шкура. Она отощала не по причине засухи. Несмотря на то, что на верхушках деревьев кое-какая пища была, хоть и засохшая, но вполне съедобная, обезьяна если и ела что-нибудь, то только для того, чтобы отвлечься от томившего её с некоторого времени необъяснимого желания, не похожего ни на какое другое из появлявшихся у неё раньше. То, что это желание было непонятно и необъяснимо доводило её до тоски и исступления. По ночам её мучала бессонница или наваливались кошмары и тогда джунгли пробуждались и цепенели от её безумных воплей. Самым сильным чувством, которое знала до сих пор обезьяна, было любопытство, но оно легко удовлетворялось в процессе изучения предметов или явлений. Достаточно было убедиться, что ей не дано понять того, что её интересует, и любопытство проходило. Теперь же самые обыкновенные предметы неожиданно овладевали её воображением и она волновалась от одного их вида, не интересуясь ни их сутью, ни назначением. Вот и сейчас её взгляд магически притягивал удавий хвост. Она села на землю в самом конце удава, взяла хвост в руки и стала его мять и гладить, закатывать глаза и часто дышать. Прикосновения её потных рук не вызвали у удава отвращения. Из тех, кого он давил, столько всякого лезло, что чувство брезгливости давно им было утрачено. Тем не менее он выдернул хвост из её рук и положил его в другое место. Не то, чтобы обезьяна отвлекала его от мыслей, он уже не знал, что бы ещё подумать про красоту жизни и теперь просто лежал и ждал, пока истина сама по себе откроется у него в голове. Обезьяна же не давала сосредоточиться на пустоте ума и не собиралась оставлять своего занятия. Не сводя с хвоста глаз, она выждала некоторое время и снова взялась за своё. Удав поднёс свою голову к обезьяньей морде и раздражённо уставился в её глаза. Та отвела взгляд на небо.
- Удав, обмотайся вокруг меня.
- Ну и какая же от этого для красоты будет польза? - удав скосил взгляд на попугая, который обладал отвратительной способностью многозначительными взглядами, гримасами, ухмылками, жестами и междометиями наполнять любое сказанное кем-нибудь самое невинное слово таким гнусным смыслом, что всем присутствующим, особенно сказавшему это слово, становилось стыдно и мерзко, но сейчас он был занят своим хвостом и не слышал их разговора.
- Ты обмотайся, а слон или вот попугай посмотрят, получится красота или нет.
- Смотреть нечего. Скольких передавил, а всё без толку.
- Это почему же сразу давить-то? - ужаснулась обезьяна и почувствовала, что страх и обида заглушают изнуряющую тоску. Ей уже не хотелось, чтобы удав обматывался, но из врожденной назойливости не отступалась.
-Это почему же сразу давить-то? Пожми, пожми да и отпусти!
- Зазря обматываться нипочём не стану,- отрезал удав.
Обезьяна почувствовала многодневную усталость, поняла, что сегодня ночью она сможет наконец уснуть и полезла наверх устраиваться на ночлег.
Попугай завершил свой туалет, с пижонским видом посидел немного на дорожку, снялся с ветки, ушёл вверх и в сторону и пропал из вида.
В быстро спустившейся темноте деревья, как шайка злоумышленников, тесно обступили поляну и страшно растопырили ветки, чтобы кого-нибудь напугать.
Ночь была жаркой и душной. Обезьяна спала плохо, часто просыпалась, и когда под утро прилетел попугай, проснулась окончательно. Каждый со своего дерева обезьяна и попугай стали наблюдать за бродившим по поляне кроликом. Одурелый от голода, он шёл, пока не упирался в какое-нибудь препятствие, долго перед ним стоял, потом разворачивался и шёл в другую сторону, пока снова во что-нибудь не упирался. Так он мыкался по поляне до тех пор, пока не уткнулся в удава. Удав давно уже проснулся и пока кролик бродил вокруг да около, стряхнул с себя остатки сна и приготовился к своему неблагодарному труду, тем более, что желудок его был пуст. Гипнотизировать это невменяемое убожество было бы глупо и даже унизительно, поэтому удав сразу взялся душить. Когда он одним из своих колец перетянул желудок кролика, тот перестал испытывать муки голода и, прощаясь с жизнью в объятиях удава, впал в любовный экстаз.
Процедура заглатывания вызвала у обезьяны приступ тошноты. Попугай к заглатыванию остался равнодушен, но вид падающего на землю содержимого желудка обезьяны вызвал спазмы и у него. Чтобы справиться с тошнотой обезьяна стала смотреть на слона и вдруг ощутила, что его хобот влечёт её также, как вчера притягивал удавий хвост. Вспомнив, как с нею обошёлся удав, она набрала на своём дереве банановых шкурок, ею же раньше брошеных, спустилась вниз, подошла к слону и положила перед ним вялую кожуру. Слон не шевелился. Тогда обезьяна выбрала шкурку помягче, запихала её в слоновий рот и погладила его по хоботу.
- Вот, слон, пожуй.
Слон так и сяк подавил шкурку сухими голыми дёснами и снова замер. Если бы он мог, он бы сейчас заплакал, но в его организме давно уже не было влаги для отправления естественных надобностей. Его хобот висел грязной тряпкой и перестал интересовать обезьяну. Она села на землю там же, где стояла и застыла в неловкой позе.
Попугай тем временем свесился с ветки головой вниз, чтобы тело затекало ленивой истомой. Едва его глаза подёрнулись блаженной плёнкой, как вдруг лапы нечаянно разжались, совладать с разомлевшими крыльями он не успел и безобразным комком упал на землю. Голова его гудела от удара, вместо ленивой истомы в нём закипала глухая злоба, но, сам не зная почему, он продолжал лежать в том же нелепом положении, в котором встретился с землёй. Когда лежать стало невмоготу, попугай сел и понял, что мучился зря: его позорного падения никто не видел. Злиться на самого себя он не умел и решил выместить злобу на обезьяне, быстрыми шагами подошёл к ней вплотную и ядовито проскрипел:
- Я знаю, чего тебе надо, но не скажу.
Обезьяньи глаза наполнились слезами и она молча повернулась к попугаю спиной. Не встретив отпора, весь его злобный запал иссяк.
- Замуж тебе надо, вот что.
Обезьяна не знала, что это такое, но вдруг интуитивно почувствовала: да, ей нужно именно вот это замуж.
- Да кто ж тебя возьмёт-то, крокодилу разве предложить? С ним связываться себе дороже выйдет.
- Отчего так?
- Дак известно - сожрёт!
Обезьяна опустила голову и после долгого молчания едва слышно прошептала:
- Я согласная.
- Дак чё, пойдём свататься, что-ли?,- про себя попугай при этом подумал: ”Какое-никакое, а развлечение!”
- Только чтоб без обману: сначала замуж, а уж потом жрать!
- Это уже ты сама с ним договариваться будешь,- и они зашагали прочь с поляны. На ходу обезьяна как могла охорашивалась. Удав тоже повлёкся за ними следом посмотреть, не случится ли какой-нибудь пользы для всеобщей гармонии и красоты.
Глаза слона смотрели на удаляющуюся троицу, но он уже ничего не видел за сияющей розовой пеленой. Ему стало легко и покойно, он понял, что пришло его избавление. Избавление от унижений муками голода и лишениями, от ненавистной опостылевшей компании, от всего злобного и несправедливого мира. Слон глубоко вздохнул, его ноги подогнулись и уже остывающее тело рухнуло на землю.
тут бы по-хорошему можно было бы и закончить, да задумывалось больше, потому с разгону еще написалось
Попугай выбрал ветку над самой головой дремлющего в засаде крокодила, напустил на себя полагающуюся свату фальшивую весёлость и крикнул:
- Здорòво живёте! Ваш купец - наш товар!
Крокодил вздрогнул от неожиданности.
- Тьфу ты, пропасть. Дятела у меня над головой не хватало.
- К нему по-хорошему, а он обзывается. Я тебе не дятел.
- А я не орнитолог. Я больше по млекопитающей части. Да и время теперь такое - вся птица на одно перо.
- Попугай,- представился попугай, поклонился и шаркнул по ветке лапой.
- А по мне хоть птеродактиль. Слушай, пернатый друг, летел бы ты лесом. Трещишь, как сорока, клиента спугнёшь.
- Ждёшь что-ли кого?
- А я всегда жду, когда жрать охота. Часы приёма посетителей - круглые сутки, включая перерыв на обед.
- Я к тебе как раз по делу.
- По мокрому, что-ли? Тогда выкладывай, я сейчас в самой форме.
Принимая сватовской вид, попугай выставил одну лапу вперёд, распушил хохол и заорал:
- Ваш купец - наш товар!
- Ну ты, комок перьев и помёта, уймись по-хорошему. Или говори своё дело, или вали, откуда взялся, пока я тебя не достал.
- Так я же дело и говорю!
- Делов так не делают. Орать тут ни к чему, шизик, тут шопотом говорить надо.
- Понимаю,- попугай захихикал, перевернулся вниз головой и зашипел:
- Ваш купец - наш товар.
Крокодил смотрел на попугая и ждал подробностей, тот же в свою очередь ждал ответа. Видя, что крокодил не торопится с решением, попугай забрался обратно на ветку. Ждать ему пришлось долго и роль свата начинала его утомлять.
Крокодил понимал, что дело щекотливое, но терпение его иссякло.
- Это мы слыхали. Дальше-то что? Где купец?
- Купец - это ты, то есть жених, а товар - это обезьяна, невеста значит,- раздражённо пояснил попугай,- дураком-то не прикидывайся. Нет - так нет, другого найдём.
Крокодил задумался над полученной информацией. Задавать лишние вопросы было не в его правилах.
- Ну, засиделся я у тебя,- по-своему понял попугай молчание крокодила,- пойду, будь здоров.
- Погоди ты, не злись. Я с голодухи хреново соображаю. Веди меня на эту свадьбу, не то что новобрачные - ни один гость не уйдёт.
БАНАНОВАЯ КОЖУРА
Бред-экстракт русского бестселлера.
Солнце неистово палило ослабевшую обезвоженную землю подобно матери, которая в безумной любви насмерть душит объятиями своё дитя. Сезон дождей уже прошёл, но джунгли не помнили таких ничтожных дождей, как те, что случились в этом году. Скупая влага, упавшая с неба на землю, не только не напоила её, но даже не промыла поры для свободного и свежего дыхания, и почва покрылась глубокими трещинами для проникновения воздуха в недра. Пожухшие деревья открыли солнцу на растерзание всё, что укрывали под своими некогда пышными кронами. Там, где недавно царили сумрак и сырость, теперь глумилась сушь. В стоячем воздухе нежилась голая тишина. Одинаково чахлые и пыльные растения нельзя было ни узнать, ни отличить. Среди этих растений на мёртвой, густо сдобренной птичьим помётом траве лежал удав и думал. Им всегда владела одна и та же мысль - о красоте жизни. Его душа полнилась к ней такой широкой и светлой любовью, что её трудно было представить в угрюмом удавьем теле. Он любил не собственную жизнь, о себе удав простодушно не думал, а общую гармонию природы. Ощутив однажды в мускулах силу, он нашёл выход своему жизнелюбию в удушении всех, кто отвлекал глаз от радости, до окончания давил слабые, тщедушные, больные существа, чтобы от них не рождались их жалкие подобия.
Рядом с задумавшимся удавом, прислонившись измождённым туловищем между двумя деревьями, стоял слон. Засуха обошлась с ним гораздо более жестоко, чем с другими обитателями поляны. Служившая ему пищей зелень исчезла, а то, что от неё осталось, не могло насытить его огромного организма. Теперь от голодания у него выкрошились зубы, а перепадавшая скудная пища была сухой и жёсткой. Лишившись последнего пропитания, слон обессилел и уже несколько дней обречённо стоял у этих деревьев. Из роя мыслей, клубившихся в его объёмистой голове при той, наглухо забытой благополучной жизни, у него осталось только две - о еде и о смерти. Думать первую было мучительно, вторую - ужасно и он, в отличие от удава, ни о чём не думал, что ему легко удавалось из-за слабости.
Третьим был на поляне, собираясь, впрочем, её покинуть, попугай. Время от времени он оставлял своих друзей, всегда молча, не сообщая им ни причин исчезновения, ни сроков своего отсутствия. Появлялся не раньше, чем на следующее утро, а перед тем всегда долго и тщательно чистился. Эта процедура была более ритуального и символического характера, чем гигиенического. Пыль, в которой он часто вываливался чтобы извести паразитов, вытравила радужную окраску его оперения и теперь все его перья были ровного грязного цвета. Левый бок у него по неизвестной причине облез и там неприлично обнажилась пупырчатая кожа. Он разглаживал клювом по отдельности каждое пёрышко, тщетно пытался закрыть плешь, мурлыча что-то совершенно без мелодии, как если бы будучи не в силах умолчать какую-то тайну, бормотал её себе в перья.
Все были поглощены собой и никто не обратил внимания на обезьяну, вяло спустившуюся на поляну сверху.
Из миленькой пухлой обезьянки, целыми днями с беззаботной неутомимостью носившейся по поляне и над нею или надоедавшей друзьям бесконечными наивными вопросами, вдруг вылезли углы и уступы и на них протёрлась шкура. Она отощала не по причине засухи. Несмотря на то, что на верхушках деревьев кое-какая пища была, хоть и засохшая, но вполне съедобная, обезьяна если и ела что-нибудь, то только для того, чтобы отвлечься от томившего её с некоторого времени необъяснимого желания, не похожего ни на какое другое из появлявшихся у неё раньше. То, что это желание было непонятно и необъяснимо доводило её до тоски и исступления. По ночам её мучала бессонница или наваливались кошмары и тогда джунгли пробуждались и цепенели от её безумных воплей. Самым сильным чувством, которое знала до сих пор обезьяна, было любопытство, но оно легко удовлетворялось в процессе изучения предметов или явлений. Достаточно было убедиться, что ей не дано понять того, что её интересует, и любопытство проходило. Теперь же самые обыкновенные предметы неожиданно овладевали её воображением и она волновалась от одного их вида, не интересуясь ни их сутью, ни назначением. Вот и сейчас её взгляд магически притягивал удавий хвост. Она села на землю в самом конце удава, взяла хвост в руки и стала его мять и гладить, закатывать глаза и часто дышать. Прикосновения её потных рук не вызвали у удава отвращения. Из тех, кого он давил, столько всякого лезло, что чувство брезгливости давно им было утрачено. Тем не менее он выдернул хвост из её рук и положил его в другое место. Не то, чтобы обезьяна отвлекала его от мыслей, он уже не знал, что бы ещё подумать про красоту жизни и теперь просто лежал и ждал, пока истина сама по себе откроется у него в голове. Обезьяна же не давала сосредоточиться на пустоте ума и не собиралась оставлять своего занятия. Не сводя с хвоста глаз, она выждала некоторое время и снова взялась за своё. Удав поднёс свою голову к обезьяньей морде и раздражённо уставился в её глаза. Та отвела взгляд на небо.
- Удав, обмотайся вокруг меня.
- Ну и какая же от этого для красоты будет польза? - удав скосил взгляд на попугая, который обладал отвратительной способностью многозначительными взглядами, гримасами, ухмылками, жестами и междометиями наполнять любое сказанное кем-нибудь самое невинное слово таким гнусным смыслом, что всем присутствующим, особенно сказавшему это слово, становилось стыдно и мерзко, но сейчас он был занят своим хвостом и не слышал их разговора.
- Ты обмотайся, а слон или вот попугай посмотрят, получится красота или нет.
- Смотреть нечего. Скольких передавил, а всё без толку.
- Это почему же сразу давить-то? - ужаснулась обезьяна и почувствовала, что страх и обида заглушают изнуряющую тоску. Ей уже не хотелось, чтобы удав обматывался, но из врожденной назойливости не отступалась.
-Это почему же сразу давить-то? Пожми, пожми да и отпусти!
- Зазря обматываться нипочём не стану,- отрезал удав.
Обезьяна почувствовала многодневную усталость, поняла, что сегодня ночью она сможет наконец уснуть и полезла наверх устраиваться на ночлег.
Попугай завершил свой туалет, с пижонским видом посидел немного на дорожку, снялся с ветки, ушёл вверх и в сторону и пропал из вида.
В быстро спустившейся темноте деревья, как шайка злоумышленников, тесно обступили поляну и страшно растопырили ветки, чтобы кого-нибудь напугать.
Ночь была жаркой и душной. Обезьяна спала плохо, часто просыпалась, и когда под утро прилетел попугай, проснулась окончательно. Каждый со своего дерева обезьяна и попугай стали наблюдать за бродившим по поляне кроликом. Одурелый от голода, он шёл, пока не упирался в какое-нибудь препятствие, долго перед ним стоял, потом разворачивался и шёл в другую сторону, пока снова во что-нибудь не упирался. Так он мыкался по поляне до тех пор, пока не уткнулся в удава. Удав давно уже проснулся и пока кролик бродил вокруг да около, стряхнул с себя остатки сна и приготовился к своему неблагодарному труду, тем более, что желудок его был пуст. Гипнотизировать это невменяемое убожество было бы глупо и даже унизительно, поэтому удав сразу взялся душить. Когда он одним из своих колец перетянул желудок кролика, тот перестал испытывать муки голода и, прощаясь с жизнью в объятиях удава, впал в любовный экстаз.
Процедура заглатывания вызвала у обезьяны приступ тошноты. Попугай к заглатыванию остался равнодушен, но вид падающего на землю содержимого желудка обезьяны вызвал спазмы и у него. Чтобы справиться с тошнотой обезьяна стала смотреть на слона и вдруг ощутила, что его хобот влечёт её также, как вчера притягивал удавий хвост. Вспомнив, как с нею обошёлся удав, она набрала на своём дереве банановых шкурок, ею же раньше брошеных, спустилась вниз, подошла к слону и положила перед ним вялую кожуру. Слон не шевелился. Тогда обезьяна выбрала шкурку помягче, запихала её в слоновий рот и погладила его по хоботу.
- Вот, слон, пожуй.
Слон так и сяк подавил шкурку сухими голыми дёснами и снова замер. Если бы он мог, он бы сейчас заплакал, но в его организме давно уже не было влаги для отправления естественных надобностей. Его хобот висел грязной тряпкой и перестал интересовать обезьяну. Она села на землю там же, где стояла и застыла в неловкой позе.
Попугай тем временем свесился с ветки головой вниз, чтобы тело затекало ленивой истомой. Едва его глаза подёрнулись блаженной плёнкой, как вдруг лапы нечаянно разжались, совладать с разомлевшими крыльями он не успел и безобразным комком упал на землю. Голова его гудела от удара, вместо ленивой истомы в нём закипала глухая злоба, но, сам не зная почему, он продолжал лежать в том же нелепом положении, в котором встретился с землёй. Когда лежать стало невмоготу, попугай сел и понял, что мучился зря: его позорного падения никто не видел. Злиться на самого себя он не умел и решил выместить злобу на обезьяне, быстрыми шагами подошёл к ней вплотную и ядовито проскрипел:
- Я знаю, чего тебе надо, но не скажу.
Обезьяньи глаза наполнились слезами и она молча повернулась к попугаю спиной. Не встретив отпора, весь его злобный запал иссяк.
- Замуж тебе надо, вот что.
Обезьяна не знала, что это такое, но вдруг интуитивно почувствовала: да, ей нужно именно вот это замуж.
- Да кто ж тебя возьмёт-то, крокодилу разве предложить? С ним связываться себе дороже выйдет.
- Отчего так?
- Дак известно - сожрёт!
Обезьяна опустила голову и после долгого молчания едва слышно прошептала:
- Я согласная.
- Дак чё, пойдём свататься, что-ли?,- про себя попугай при этом подумал: ”Какое-никакое, а развлечение!”
- Только чтоб без обману: сначала замуж, а уж потом жрать!
- Это уже ты сама с ним договариваться будешь,- и они зашагали прочь с поляны. На ходу обезьяна как могла охорашивалась. Удав тоже повлёкся за ними следом посмотреть, не случится ли какой-нибудь пользы для всеобщей гармонии и красоты.
Глаза слона смотрели на удаляющуюся троицу, но он уже ничего не видел за сияющей розовой пеленой. Ему стало легко и покойно, он понял, что пришло его избавление. Избавление от унижений муками голода и лишениями, от ненавистной опостылевшей компании, от всего злобного и несправедливого мира. Слон глубоко вздохнул, его ноги подогнулись и уже остывающее тело рухнуло на землю.
тут бы по-хорошему можно было бы и закончить, да задумывалось больше, потому с разгону еще написалось
Попугай выбрал ветку над самой головой дремлющего в засаде крокодила, напустил на себя полагающуюся свату фальшивую весёлость и крикнул:
- Здорòво живёте! Ваш купец - наш товар!
Крокодил вздрогнул от неожиданности.
- Тьфу ты, пропасть. Дятела у меня над головой не хватало.
- К нему по-хорошему, а он обзывается. Я тебе не дятел.
- А я не орнитолог. Я больше по млекопитающей части. Да и время теперь такое - вся птица на одно перо.
- Попугай,- представился попугай, поклонился и шаркнул по ветке лапой.
- А по мне хоть птеродактиль. Слушай, пернатый друг, летел бы ты лесом. Трещишь, как сорока, клиента спугнёшь.
- Ждёшь что-ли кого?
- А я всегда жду, когда жрать охота. Часы приёма посетителей - круглые сутки, включая перерыв на обед.
- Я к тебе как раз по делу.
- По мокрому, что-ли? Тогда выкладывай, я сейчас в самой форме.
Принимая сватовской вид, попугай выставил одну лапу вперёд, распушил хохол и заорал:
- Ваш купец - наш товар!
- Ну ты, комок перьев и помёта, уймись по-хорошему. Или говори своё дело, или вали, откуда взялся, пока я тебя не достал.
- Так я же дело и говорю!
- Делов так не делают. Орать тут ни к чему, шизик, тут шопотом говорить надо.
- Понимаю,- попугай захихикал, перевернулся вниз головой и зашипел:
- Ваш купец - наш товар.
Крокодил смотрел на попугая и ждал подробностей, тот же в свою очередь ждал ответа. Видя, что крокодил не торопится с решением, попугай забрался обратно на ветку. Ждать ему пришлось долго и роль свата начинала его утомлять.
Крокодил понимал, что дело щекотливое, но терпение его иссякло.
- Это мы слыхали. Дальше-то что? Где купец?
- Купец - это ты, то есть жених, а товар - это обезьяна, невеста значит,- раздражённо пояснил попугай,- дураком-то не прикидывайся. Нет - так нет, другого найдём.
Крокодил задумался над полученной информацией. Задавать лишние вопросы было не в его правилах.
- Ну, засиделся я у тебя,- по-своему понял попугай молчание крокодила,- пойду, будь здоров.
- Погоди ты, не злись. Я с голодухи хреново соображаю. Веди меня на эту свадьбу, не то что новобрачные - ни один гость не уйдёт.