Фридрих Вильгельм Йозеф ШЕЛЛИНГ. Эпикурейские воззрения Гейнца Упрямца
Перевод с немецкого Вальдемара Вебера
Их слушать дальше - свихнешься, братцы!
Снова придется разок подраться,
Возбудились чувства во мне опять,
Что совсем было начали погасать
От теорий всех этих надмирно-унылых.
Как ни старались творцы их, - не в силах
Обратить меня были - сия криница
Для тех, в ком не кровь течет, а водица.
В толк не возьму я, как могут они
Рассуждать о религии целые дни.
Позволить возможно ли этим великим умам
Рассудок и дальше туманить в отечестве нам?
Убеждать всех отныне берусь терпеливо,
Что то лишь сущностно, то правдиво,
Что можно и щупать, и обонять,
И, не постясь, не трудно сие понять,
Без всякого покаяния, тем более умерщвления
Плоти в стремлении очищения.
Но они говорили с таким убеждением,
Что я временно был одолен сомнением,
Читал их «Речи», читал «Фрагменты»,
Стыдился даже в иные моменты
Безбожности жизни своей и занятий,
Покориться готов был, смириться и, кстати!
Верил, что сам смогу понемногу
В посмеяние злу стать подобным богу.
Был весь без остатка, до основания
Погружен в созерцание мироздания.
Но мой юмор природный меня уберег
От неправедных этих дорог.
По старому снова направил пути,
Словом, не дал себя провести.
Над собой посмеиваясь слегка,
Вновь сел на любезного мне конька,
Что делом весьма оказалось нелегким,
Не было в теле былой сноровки, -
Ладо заняться им будет, в чем
Мне помогут жаркое с вином
Или что-нибудь в этом роде,
Моей пользительное природе.
И вот я снова здоров и зряч,
В окруженье женщин, в предчувствье удач.
Живу, ублажаю драгое нутро,
Улыбаюсь хитро и берусь за перо.
Я мысленно так рассуждал: вся суть
В том, чтоб веры не дать в себе пошатнуть,
Научившей меня не бояться преград,
Толу жить помогавшей с душою в лад.
Ах, что может сказать мне вся эта братия,
Слова заменившая на понятия!
О душе говорят, о глубинном огне,
Сами того не постигнув вполне,
Внешне: бездна воображения,
На деле: поэзии уничтожение.
Слова сказать в простоте не умеют - все больше о том,
Что, мол, мы ощущаем, мол, мы несем…
Рассказать всем пылаю от нетерпения,
Что и я ощущаю в себе горение,
Что и во мне кровь бурлит и скачет,
И мои слова кое-что да значат.
С той поры, как открылось мне как-то разом,
Что материя есть мира высший разум,
Советчица наша и наша защитница,
Жизни и смерти вечная житница,
Начало всему и всему конец,
Всех истин основа и всех венец, -
С той поры не терял я ни силы, ни бодрости духа,
Какая б со мной не бывала проруха.
Про то, что невидимо, не рассуждал я,
Лишь очевидное уважал я.
Исповедую веру прежнюю,
Люблю красотки коленку нежную,
Груди спелые, гибкий стан,
И при этом цветов дурман,
И чтоб воздух майский и птичье пенье -
Желаний сладкое осуществление.
А если и существует религия где другая
(Хотя, повторяю, мне не нужна никакая),
То изо всех, что я знаю, мне лично
Лишь католическая симпатична, -
Такою, какою была она
В очень давние времена.
Когда жили в ладу, не цапались, не искали
Смысла жизни в безбрежной дали,
Когда не молились еще столь рьяно,
А Бог был заместо живой обезьяны,
Когда землю считали центром вселенной,
А центром земли нашей Рим незабвенный,
Где сидит и рядит голова всемирный,
Когда все еще жили семьею единой и мирной
И священнику паства была дорога, -
Словом, молочные реки да кисельные берега.
Да и на небе тогда без сомнения
Уважали увеселения.
Что ни день там хватали лишнего,
Выдавая владычицу за Всевышнего.
К тому же у них там, как и у нас потом,
Баба царствовала во всем.
А я б всех дурачил по мере сил
И все бы на пользу себе обратил.
Много воды утекло с тех пор,
Все днесь - иначе, сказать - позор!
Глядеть и мерзостно, и обидно,
Как разумно все стало вокруг и солидно,
Напоказ всем мораль свою выставляют,
Изреченьями умными щеголяют,
Старца, юношу и ребенка,
Всех стригут под одну гребенку.
Словом, католик пошел не тот,
Так же, как все, он теперь живет.
Посему не хочу никаких религий,
К черту все путы и все вериги,
Не хожу ни ко всенощной, ни к заутрене,
Как внешне свободен стал, так и внутренне,
Верю в чувство, что нами владеет
И о поэзии в нас радеет,
Что в сердце у нас пробуждает волнение,
И в неустанном рвении,
В постоянном движении,
Преображаясь и обновляясь,
Тайной открытой миру являясь,
В бессмертный стих превращается
И к сердцам чужим обращается.
Только этому чувству верю,
Им одним все па свете мерю,
Лишь этой религии откровения
Не утратили смысла еще и значения,
В чертах ее, знаю, правда сокрыта,
Глубинная правда, что всеми почти забыта.
Навсегда для себя все ложное
Отвергая как невозможное,
За речью красочной, фигуральной,
Она помнит о сущности изначальной,
Так что к шифрам ее можно ключ всегда
Подыскать, приложив немного труда.
Повторяю, вовек не сумеем мы осознать
Того, что не можем мы осязать,
Лишь та религия истинна и права,
Коей камни дышат, цветы, трава,
Та, что в металле живет и в полете птицы,
Жажду свободы, света во всем пробудить стремится.
И глубины морские о ней, и небесные своды
Повествуют тайнописью природы.
Согласен в распятии видеть грешной душе опору,
Коль покажет мне кто-нибудь холмик какой иль гору,
Где бы стоял в назидание нам
Природой самою воздвигнутый божий храм,
Где бы башни она до небес возвела,
На магнитах подвесив колокола,
Где распятия из кристаллов
На алтарях средь просторных залов,
Где бы в ризах с каймой-бахромой золотою,
С дароносицею святою,
Воплощеньем ученья, тверды и едины,
Зстыли бы каменные капуцины.
Но так как я не сыскал до сих пор
Подобного храма ни на одной из гор,
Никому не позволю водить меня за нос,
Был безбожником, и останусь.
И покуда сам ангел не спустится с тучи
И веру ту самую мне самолично не вручит,
Чего не случится, по всей вероятности,
Буду служить госпоже Приятности.
Суда их Страшного ожидаю не первый год,
Но до него, полагаю, вряд ли кто доживет.
Убежден, что мир сей существовал всегда,
А что он во прах превратится - по-моему,
Одно лишь в толк никак не возьму:
Коли сгореть суждено ему,
Как обойдутся в аду без дров, без огня,
На чем поджаривать будут там нечестивца, меня.
Как видите, стал я куда как смелым,
Здоровею душой и телом,
И вместо набожного кривляния
И постижения мироздания
Глаз любимых синь-глубину
Постигаю, идя ко дну...
Не трепещу от страха во тьме предутренней,
Ведом сей мир мне: и внешний, и внутренний
Не угрожает ни мне, ни тебе, поверь,
Этот ленивый и кроткий зверь.
Законам природы покорен, податлив, тих,
Ластясь, лежит он у ног моих.
Гигантского духа живет в нем пламень,
Заключенный как бы в огромный камень.
Тот панцирь постылый он сбросить стремится,
Не в силах вырваться из темницы,
Сдаваться не хочет, поигрывает крылом,
Сопротивляется всем нутром,
В живой природе и неживой
Ищет сознанья заряд огневой;
Чрез это боренье, чрез этот труд,
Из недр источники к небу бьют,
Руда на поверхности громоздится,
К сроку листве суждено распуститься -
Прорваться повсюду на свет пытается,
Где только лазейку найти случается.
Ни труда не жалея при этом, ни сил,
Вон, смотрите, он в небо взмыл,
Разрастается, пламенем выси лижет,
Вот, затихнув, становится меньше, ниже,
И ползет, и летает, использует все пути,
Образ истиный силится обрести.
Так борясь ежедневно, упорно
Со стихиею непокорной,
Побеждать он учится на пространстве малом,
И пусть суждено стать его началом
Существу не великому, тем не менее
Красивы у карлика все движения. -
Человеком назвав его и полюбя,
В нем дух великий обрел себя.
Ото сна воспрянув, оставив пещерный мрак,
Сам себя не может узнать никак,
Сам себе, кажется, удивляется,
Сам с собою здоровается, сам к себе примеряется,
И вот уж опять ему не сидится.
В природе бескрайней вновь тянет его раствориться,
Но тепереча рад не рад,
Путь заказан ему назад,
Мечтал он, как видно, о платье пошире
В этом своем преогромном мире.
Опасается даже, что в нем вот-вот
Чрез край стихия перехлестнет
И он, как Сатурн, вдруг разинет рот
И детей во гневе своих сожрет.
Забывший, кто он, откуда родом,
Мучимый призраков диким сбродом,
Особую все же имеет он стать
И мог бы так о себе сказать:
Я - Бог, природу лелеющий в сердце своем,
Дух, живущий везде, во всем,
В раннем брожении сил изначальных темных,
К проявлениях жизни жадных и неуемных,
Дух, силой материю переполняющий,
По ветвям и стволам соки, как кровь, гоняющий,
Словно заново мир творящий,
К лепоте его вещей, вящей,
Природу призванный возродить,
Все, что возможно, омолодить,
Жизнь во всем поселить, жар горения,
Вихрь стремления и сомнения.
Оттого-то и мерзок тебе, и гадок,
Всяк, что до званьев и титулов падок,
Ходит повсюду надутый, как падишах,
С речами скверными на устах,
Считает, самою природой он
Избран как бы и вознесен,
Мод, особая раса, особое племя,
В ней одной, мол, зреет духовности семя,
Всем остальным же вовеки уже не спастись,
В вечной вражде к материи поклялись,
Ко всему, что в мире родит она,
Речь их образами красна,
Одевают религию нудной своей моралью,
Хранят, как женщину под вуалью,
Видят образ призрачный, бестелесный,
Напускают при этом туман словесный,
Воображают, что властвуют над собой,
Что, мол, в каждом их члене и в мысли любой
Мессия зреет, грядет, как плод,
Вображают, что призваны свой народ
И все остальные народы, как стадо овец иль коров,
В хлев всеобщий загнать, под единый кров,
Дабы их помирить, дабы их лелеять,
Хором набожным дабы мычать и блеять,
То пророчество слышишь, то вдруг софизм,
И хотя от природы не свойственен им магнетизм,
Коли встретят однажды дух настоящий,
Дух бодрящий, а не мертвящий,
И силу его на себе познают,
Уже верят, что сами им обладают,
Наставлять пытаются всех вокруг,
Указуют на север, на юг.
Сами не в силах себе помочь,
Других зато поучить непрочь.
Вносят во все суетливый азарт,
Мысли мешают словно колоду карт,
Открыть законы мечтают Зла и Добра,
Их мысли для мира что писк комара.
Расстройством желудка, однако, все это грозит,
Воздействует пагубно на аппетит.
Читавшего их тем не менее мог бы я научить,
Как от порчи подобной быстро себя излечить:
На кушетке с красавицей юной абзац за абзацем
Изученьем «Люцинды» заняться.
А всей этой шайке набожных дураков
Хочу заявить я без обиняков:
Что эту их святость и их «эфирность»,
Трансцендентность их и надмирность
Возмутить пожелал я тоном задорным,
Совратить захотел жизнелюбьем своим упорным,
И покуда потребность во мне живет
Солнцу молиться, встречать восход,
Поклоняться материи вечной, пенью петуха,
Здоровью немецкой Музы, силе ее стиха,
Пока надо мной сияет единственный в мире взор,
Глаза эти сладкие, короче, до тех самых пор,
Покуда в объятьях лежу ее нежных рук,
И слышу сердца согласный звук,
Покуда я ангельским полон ее существом, -
Мне мнится, я с истиною знаком,
Покуда желанья охвачен волною, -
Ненавижу все показное.
Настоящим мыслям не надобно юлить да метаться,
Не скачут они, как призраки, не суетятся.
Свободными и здоровыми мысли те рождены,
Плотью, кровью и нервами наделены.
Остальным всем желаю преуспеянья и благ,
И заключу на прощанье так:
Чтоб их всех черт побрал, паразитов,
Иезуитов и московитов.
Писано мною, Гейнцем Упрямцем в порыве драчливом
У Венеры в чертоге, в стиле слегка игривом.
Все, что думал, высказал здесь, не тая,
Даруй же, о Боже, миру побольше таких, как я.
1799
Поэзия немецких романтиков / Сост., предисл. и коммент. А. В. Михайлова. - М.: Худож. лит., 1985. - С. 100-107.
Комментарий А. В. Михайлова (с. 456-458):
"ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ
Знаменитый немецкий философ-идеалист (1775-1854) был ярким и ранним дарованием. Принятый в 1790 году в Тюбингенский институт, он стал там соучеником Гегеля и поэта Гельдерлина. Сохранился небольшой текст, впервые изданный лишь в 1917 году, - «Первая программа системы немецкого идеализма». Этот фрагмент был, очевидно, плодом коллективного творчества трех немецких мыслителей. В июне 1795 года Шеллинг закончил институт. В это время одна за другой выходят его важнейшие работы, выдвинувшие его в ряд первых философов Германии, в том числе и «О мировой душе» (1798). Это произведение произвело огромное впечатление на Гете, почувствовавшего свою близость шеллинговской универсальной мысли о природе и написавшего тогда же стихотворение «Мировая душа». В 1798 году Шеллинг становится профессором в Йенском университете и преподает здесь пять лет, пользуясь огромным успехом у студен¬тов. Развитие Шеллинга в ранние годы обратно гегелевскому - Гегель в те годы почти не публиковался, а его тогдашние лекции пугали слушателей невнятностью смысла. Гегель медленно созревал, а Шеллинг щедро делился идеями, которыми горел. Из всех представителей классического немецкого идеализма этот философ был наиболее близок искусству. В Йене он впервые прочитал свой курс по философии искусства, на протяжении всей жизни он писал стихи, латинские и немецкие, переводил по внутренней потребности, для себя. В йенский период Шеллинг был близок к тому, чтобы из философа превратиться поэта. Этому способствовало его сближение с немецким романтическим движением, правда, отношения в раннеромаитическом кружке отнюдь не были идиллическими: тут вовсе не было полного единства взглядов. В 1799 году Шеллинг написал вольные по тону «Эпикурейские воззрения Гейнца Видсрпорста» {в публикуемом переводе говорящая фамилия героя-рассказчика, исповедующегося в своем «эпикурействе» - вольнодумстве, передана как «Упрямец»). В романтическом «Альманахе Муз на 1802 год» появилось четыре весьма различных стихотворения Шеллинга, из которых объемом и поэтической серьезностью вы¬деляются «Последние слова пастора из Дроттнхнга, что в Зе¬ландии», произведение, далекое от философии, излагающее страшный новеллистический сюжет и написанное терцинами, словно «Божественная комедия» Данте. Последнее не случайно - Шеллинг был в числе немногих немцев, которые в то время любили и ценили Данте. Все стихотворения в альманахе были помечены не именем Шеллинга, а псевдонимом - «Бонавентура». Под тем же псевдонимом в 1805 году вышло замечательное произведение немецкой романтической литературы - «Ночные бдения». Об авторстве его много спорили. И только в последние годы советский исследователь А. В. Гулыга показал, что нет ни малейших оснований отнимать у Шеллинга это прекрасное творение, которое не «компрометирует» философа, а лишь украшает литературу. Таким образом, поэтические создания Шеллинга складываются в целое-количество небольшое, но крайне выразительное. Как это нередко бывает, поэтическое творчество человека, не претендовавшего на лавры профессионала, затмевает по качеству или содержательному интересу создания того, кто всю жизнь, без достаточного основания, ощущал себя при¬званным поэтом; среди немецких романтиков таким был, пожалуй, Фридрих Шлегель, который как основоположник и ведущий критик романтизма никак не согласился бы с тем, что у него получаются стихи не самого высокого поэтического достоинства.
«Эпикурейские воззрения Гейнц а Упрямца» - Осенью 1799 г. Ф. Шлегелъ писал Шлейермахеру: «Поскольку люди столь угрюмо-серьезны в своих делах, Шеллингом овладел новый приступ энтузиазма и иррелигиозиости, в чем я его и укреплял по мере сил. В итоге он набросал «Эпи¬курейские воззрения» в духе гетевского «Ганса Сакса...». Что «Упрямец» - создание Шеллинга, должно остаться в тайне. Мы даже Тику этого но сказали, который, чеша в затылке, весьма утрудил себя самыми невероятными предположениями». И «Атенеуме» стихотворение Шеллинга не было напечатано, впервые полностью оно было опубликовано лишь в 1869 году. «Речи» - Имеются в виду «Речи о религии» Шлейермахера. «Фрагменты» - В «Атенеуме» было напечатано множество «фрагментов» братьев Шлегелей, Новалиса, Шлейермахера; фрагмент - излюбленный раннеромантический жанр. ...Изученьем «Люцинды»... заняться. - «Люцинда» (1799), роман Фридриха Шлегеля, содержащий романтическую философию любви.
...Чтобы их всех черт побрал... московитов. - Вероятно, имеется в виду писатель Август Коцебу, долгие годы живший в России, пользовавшийся весьма сомнительной репутацией и враждовавший с романтиками, которые его осмеивали".
Их слушать дальше - свихнешься, братцы!
Снова придется разок подраться,
Возбудились чувства во мне опять,
Что совсем было начали погасать
От теорий всех этих надмирно-унылых.
Как ни старались творцы их, - не в силах
Обратить меня были - сия криница
Для тех, в ком не кровь течет, а водица.
В толк не возьму я, как могут они
Рассуждать о религии целые дни.
Позволить возможно ли этим великим умам
Рассудок и дальше туманить в отечестве нам?
Убеждать всех отныне берусь терпеливо,
Что то лишь сущностно, то правдиво,
Что можно и щупать, и обонять,
И, не постясь, не трудно сие понять,
Без всякого покаяния, тем более умерщвления
Плоти в стремлении очищения.
Но они говорили с таким убеждением,
Что я временно был одолен сомнением,
Читал их «Речи», читал «Фрагменты»,
Стыдился даже в иные моменты
Безбожности жизни своей и занятий,
Покориться готов был, смириться и, кстати!
Верил, что сам смогу понемногу
В посмеяние злу стать подобным богу.
Был весь без остатка, до основания
Погружен в созерцание мироздания.
Но мой юмор природный меня уберег
От неправедных этих дорог.
По старому снова направил пути,
Словом, не дал себя провести.
Над собой посмеиваясь слегка,
Вновь сел на любезного мне конька,
Что делом весьма оказалось нелегким,
Не было в теле былой сноровки, -
Ладо заняться им будет, в чем
Мне помогут жаркое с вином
Или что-нибудь в этом роде,
Моей пользительное природе.
И вот я снова здоров и зряч,
В окруженье женщин, в предчувствье удач.
Живу, ублажаю драгое нутро,
Улыбаюсь хитро и берусь за перо.
Я мысленно так рассуждал: вся суть
В том, чтоб веры не дать в себе пошатнуть,
Научившей меня не бояться преград,
Толу жить помогавшей с душою в лад.
Ах, что может сказать мне вся эта братия,
Слова заменившая на понятия!
О душе говорят, о глубинном огне,
Сами того не постигнув вполне,
Внешне: бездна воображения,
На деле: поэзии уничтожение.
Слова сказать в простоте не умеют - все больше о том,
Что, мол, мы ощущаем, мол, мы несем…
Рассказать всем пылаю от нетерпения,
Что и я ощущаю в себе горение,
Что и во мне кровь бурлит и скачет,
И мои слова кое-что да значат.
С той поры, как открылось мне как-то разом,
Что материя есть мира высший разум,
Советчица наша и наша защитница,
Жизни и смерти вечная житница,
Начало всему и всему конец,
Всех истин основа и всех венец, -
С той поры не терял я ни силы, ни бодрости духа,
Какая б со мной не бывала проруха.
Про то, что невидимо, не рассуждал я,
Лишь очевидное уважал я.
Исповедую веру прежнюю,
Люблю красотки коленку нежную,
Груди спелые, гибкий стан,
И при этом цветов дурман,
И чтоб воздух майский и птичье пенье -
Желаний сладкое осуществление.
А если и существует религия где другая
(Хотя, повторяю, мне не нужна никакая),
То изо всех, что я знаю, мне лично
Лишь католическая симпатична, -
Такою, какою была она
В очень давние времена.
Когда жили в ладу, не цапались, не искали
Смысла жизни в безбрежной дали,
Когда не молились еще столь рьяно,
А Бог был заместо живой обезьяны,
Когда землю считали центром вселенной,
А центром земли нашей Рим незабвенный,
Где сидит и рядит голова всемирный,
Когда все еще жили семьею единой и мирной
И священнику паства была дорога, -
Словом, молочные реки да кисельные берега.
Да и на небе тогда без сомнения
Уважали увеселения.
Что ни день там хватали лишнего,
Выдавая владычицу за Всевышнего.
К тому же у них там, как и у нас потом,
Баба царствовала во всем.
А я б всех дурачил по мере сил
И все бы на пользу себе обратил.
Много воды утекло с тех пор,
Все днесь - иначе, сказать - позор!
Глядеть и мерзостно, и обидно,
Как разумно все стало вокруг и солидно,
Напоказ всем мораль свою выставляют,
Изреченьями умными щеголяют,
Старца, юношу и ребенка,
Всех стригут под одну гребенку.
Словом, католик пошел не тот,
Так же, как все, он теперь живет.
Посему не хочу никаких религий,
К черту все путы и все вериги,
Не хожу ни ко всенощной, ни к заутрене,
Как внешне свободен стал, так и внутренне,
Верю в чувство, что нами владеет
И о поэзии в нас радеет,
Что в сердце у нас пробуждает волнение,
И в неустанном рвении,
В постоянном движении,
Преображаясь и обновляясь,
Тайной открытой миру являясь,
В бессмертный стих превращается
И к сердцам чужим обращается.
Только этому чувству верю,
Им одним все па свете мерю,
Лишь этой религии откровения
Не утратили смысла еще и значения,
В чертах ее, знаю, правда сокрыта,
Глубинная правда, что всеми почти забыта.
Навсегда для себя все ложное
Отвергая как невозможное,
За речью красочной, фигуральной,
Она помнит о сущности изначальной,
Так что к шифрам ее можно ключ всегда
Подыскать, приложив немного труда.
Повторяю, вовек не сумеем мы осознать
Того, что не можем мы осязать,
Лишь та религия истинна и права,
Коей камни дышат, цветы, трава,
Та, что в металле живет и в полете птицы,
Жажду свободы, света во всем пробудить стремится.
И глубины морские о ней, и небесные своды
Повествуют тайнописью природы.
Согласен в распятии видеть грешной душе опору,
Коль покажет мне кто-нибудь холмик какой иль гору,
Где бы стоял в назидание нам
Природой самою воздвигнутый божий храм,
Где бы башни она до небес возвела,
На магнитах подвесив колокола,
Где распятия из кристаллов
На алтарях средь просторных залов,
Где бы в ризах с каймой-бахромой золотою,
С дароносицею святою,
Воплощеньем ученья, тверды и едины,
Зстыли бы каменные капуцины.
Но так как я не сыскал до сих пор
Подобного храма ни на одной из гор,
Никому не позволю водить меня за нос,
Был безбожником, и останусь.
И покуда сам ангел не спустится с тучи
И веру ту самую мне самолично не вручит,
Чего не случится, по всей вероятности,
Буду служить госпоже Приятности.
Суда их Страшного ожидаю не первый год,
Но до него, полагаю, вряд ли кто доживет.
Убежден, что мир сей существовал всегда,
А что он во прах превратится - по-моему,
Одно лишь в толк никак не возьму:
Коли сгореть суждено ему,
Как обойдутся в аду без дров, без огня,
На чем поджаривать будут там нечестивца, меня.
Как видите, стал я куда как смелым,
Здоровею душой и телом,
И вместо набожного кривляния
И постижения мироздания
Глаз любимых синь-глубину
Постигаю, идя ко дну...
Не трепещу от страха во тьме предутренней,
Ведом сей мир мне: и внешний, и внутренний
Не угрожает ни мне, ни тебе, поверь,
Этот ленивый и кроткий зверь.
Законам природы покорен, податлив, тих,
Ластясь, лежит он у ног моих.
Гигантского духа живет в нем пламень,
Заключенный как бы в огромный камень.
Тот панцирь постылый он сбросить стремится,
Не в силах вырваться из темницы,
Сдаваться не хочет, поигрывает крылом,
Сопротивляется всем нутром,
В живой природе и неживой
Ищет сознанья заряд огневой;
Чрез это боренье, чрез этот труд,
Из недр источники к небу бьют,
Руда на поверхности громоздится,
К сроку листве суждено распуститься -
Прорваться повсюду на свет пытается,
Где только лазейку найти случается.
Ни труда не жалея при этом, ни сил,
Вон, смотрите, он в небо взмыл,
Разрастается, пламенем выси лижет,
Вот, затихнув, становится меньше, ниже,
И ползет, и летает, использует все пути,
Образ истиный силится обрести.
Так борясь ежедневно, упорно
Со стихиею непокорной,
Побеждать он учится на пространстве малом,
И пусть суждено стать его началом
Существу не великому, тем не менее
Красивы у карлика все движения. -
Человеком назвав его и полюбя,
В нем дух великий обрел себя.
Ото сна воспрянув, оставив пещерный мрак,
Сам себя не может узнать никак,
Сам себе, кажется, удивляется,
Сам с собою здоровается, сам к себе примеряется,
И вот уж опять ему не сидится.
В природе бескрайней вновь тянет его раствориться,
Но тепереча рад не рад,
Путь заказан ему назад,
Мечтал он, как видно, о платье пошире
В этом своем преогромном мире.
Опасается даже, что в нем вот-вот
Чрез край стихия перехлестнет
И он, как Сатурн, вдруг разинет рот
И детей во гневе своих сожрет.
Забывший, кто он, откуда родом,
Мучимый призраков диким сбродом,
Особую все же имеет он стать
И мог бы так о себе сказать:
Я - Бог, природу лелеющий в сердце своем,
Дух, живущий везде, во всем,
В раннем брожении сил изначальных темных,
К проявлениях жизни жадных и неуемных,
Дух, силой материю переполняющий,
По ветвям и стволам соки, как кровь, гоняющий,
Словно заново мир творящий,
К лепоте его вещей, вящей,
Природу призванный возродить,
Все, что возможно, омолодить,
Жизнь во всем поселить, жар горения,
Вихрь стремления и сомнения.
Оттого-то и мерзок тебе, и гадок,
Всяк, что до званьев и титулов падок,
Ходит повсюду надутый, как падишах,
С речами скверными на устах,
Считает, самою природой он
Избран как бы и вознесен,
Мод, особая раса, особое племя,
В ней одной, мол, зреет духовности семя,
Всем остальным же вовеки уже не спастись,
В вечной вражде к материи поклялись,
Ко всему, что в мире родит она,
Речь их образами красна,
Одевают религию нудной своей моралью,
Хранят, как женщину под вуалью,
Видят образ призрачный, бестелесный,
Напускают при этом туман словесный,
Воображают, что властвуют над собой,
Что, мол, в каждом их члене и в мысли любой
Мессия зреет, грядет, как плод,
Вображают, что призваны свой народ
И все остальные народы, как стадо овец иль коров,
В хлев всеобщий загнать, под единый кров,
Дабы их помирить, дабы их лелеять,
Хором набожным дабы мычать и блеять,
То пророчество слышишь, то вдруг софизм,
И хотя от природы не свойственен им магнетизм,
Коли встретят однажды дух настоящий,
Дух бодрящий, а не мертвящий,
И силу его на себе познают,
Уже верят, что сами им обладают,
Наставлять пытаются всех вокруг,
Указуют на север, на юг.
Сами не в силах себе помочь,
Других зато поучить непрочь.
Вносят во все суетливый азарт,
Мысли мешают словно колоду карт,
Открыть законы мечтают Зла и Добра,
Их мысли для мира что писк комара.
Расстройством желудка, однако, все это грозит,
Воздействует пагубно на аппетит.
Читавшего их тем не менее мог бы я научить,
Как от порчи подобной быстро себя излечить:
На кушетке с красавицей юной абзац за абзацем
Изученьем «Люцинды» заняться.
А всей этой шайке набожных дураков
Хочу заявить я без обиняков:
Что эту их святость и их «эфирность»,
Трансцендентность их и надмирность
Возмутить пожелал я тоном задорным,
Совратить захотел жизнелюбьем своим упорным,
И покуда потребность во мне живет
Солнцу молиться, встречать восход,
Поклоняться материи вечной, пенью петуха,
Здоровью немецкой Музы, силе ее стиха,
Пока надо мной сияет единственный в мире взор,
Глаза эти сладкие, короче, до тех самых пор,
Покуда в объятьях лежу ее нежных рук,
И слышу сердца согласный звук,
Покуда я ангельским полон ее существом, -
Мне мнится, я с истиною знаком,
Покуда желанья охвачен волною, -
Ненавижу все показное.
Настоящим мыслям не надобно юлить да метаться,
Не скачут они, как призраки, не суетятся.
Свободными и здоровыми мысли те рождены,
Плотью, кровью и нервами наделены.
Остальным всем желаю преуспеянья и благ,
И заключу на прощанье так:
Чтоб их всех черт побрал, паразитов,
Иезуитов и московитов.
Писано мною, Гейнцем Упрямцем в порыве драчливом
У Венеры в чертоге, в стиле слегка игривом.
Все, что думал, высказал здесь, не тая,
Даруй же, о Боже, миру побольше таких, как я.
1799
Поэзия немецких романтиков / Сост., предисл. и коммент. А. В. Михайлова. - М.: Худож. лит., 1985. - С. 100-107.
Комментарий А. В. Михайлова (с. 456-458):
"ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ
Знаменитый немецкий философ-идеалист (1775-1854) был ярким и ранним дарованием. Принятый в 1790 году в Тюбингенский институт, он стал там соучеником Гегеля и поэта Гельдерлина. Сохранился небольшой текст, впервые изданный лишь в 1917 году, - «Первая программа системы немецкого идеализма». Этот фрагмент был, очевидно, плодом коллективного творчества трех немецких мыслителей. В июне 1795 года Шеллинг закончил институт. В это время одна за другой выходят его важнейшие работы, выдвинувшие его в ряд первых философов Германии, в том числе и «О мировой душе» (1798). Это произведение произвело огромное впечатление на Гете, почувствовавшего свою близость шеллинговской универсальной мысли о природе и написавшего тогда же стихотворение «Мировая душа». В 1798 году Шеллинг становится профессором в Йенском университете и преподает здесь пять лет, пользуясь огромным успехом у студен¬тов. Развитие Шеллинга в ранние годы обратно гегелевскому - Гегель в те годы почти не публиковался, а его тогдашние лекции пугали слушателей невнятностью смысла. Гегель медленно созревал, а Шеллинг щедро делился идеями, которыми горел. Из всех представителей классического немецкого идеализма этот философ был наиболее близок искусству. В Йене он впервые прочитал свой курс по философии искусства, на протяжении всей жизни он писал стихи, латинские и немецкие, переводил по внутренней потребности, для себя. В йенский период Шеллинг был близок к тому, чтобы из философа превратиться поэта. Этому способствовало его сближение с немецким романтическим движением, правда, отношения в раннеромаитическом кружке отнюдь не были идиллическими: тут вовсе не было полного единства взглядов. В 1799 году Шеллинг написал вольные по тону «Эпикурейские воззрения Гейнца Видсрпорста» {в публикуемом переводе говорящая фамилия героя-рассказчика, исповедующегося в своем «эпикурействе» - вольнодумстве, передана как «Упрямец»). В романтическом «Альманахе Муз на 1802 год» появилось четыре весьма различных стихотворения Шеллинга, из которых объемом и поэтической серьезностью вы¬деляются «Последние слова пастора из Дроттнхнга, что в Зе¬ландии», произведение, далекое от философии, излагающее страшный новеллистический сюжет и написанное терцинами, словно «Божественная комедия» Данте. Последнее не случайно - Шеллинг был в числе немногих немцев, которые в то время любили и ценили Данте. Все стихотворения в альманахе были помечены не именем Шеллинга, а псевдонимом - «Бонавентура». Под тем же псевдонимом в 1805 году вышло замечательное произведение немецкой романтической литературы - «Ночные бдения». Об авторстве его много спорили. И только в последние годы советский исследователь А. В. Гулыга показал, что нет ни малейших оснований отнимать у Шеллинга это прекрасное творение, которое не «компрометирует» философа, а лишь украшает литературу. Таким образом, поэтические создания Шеллинга складываются в целое-количество небольшое, но крайне выразительное. Как это нередко бывает, поэтическое творчество человека, не претендовавшего на лавры профессионала, затмевает по качеству или содержательному интересу создания того, кто всю жизнь, без достаточного основания, ощущал себя при¬званным поэтом; среди немецких романтиков таким был, пожалуй, Фридрих Шлегель, который как основоположник и ведущий критик романтизма никак не согласился бы с тем, что у него получаются стихи не самого высокого поэтического достоинства.
«Эпикурейские воззрения Гейнц а Упрямца» - Осенью 1799 г. Ф. Шлегелъ писал Шлейермахеру: «Поскольку люди столь угрюмо-серьезны в своих делах, Шеллингом овладел новый приступ энтузиазма и иррелигиозиости, в чем я его и укреплял по мере сил. В итоге он набросал «Эпи¬курейские воззрения» в духе гетевского «Ганса Сакса...». Что «Упрямец» - создание Шеллинга, должно остаться в тайне. Мы даже Тику этого но сказали, который, чеша в затылке, весьма утрудил себя самыми невероятными предположениями». И «Атенеуме» стихотворение Шеллинга не было напечатано, впервые полностью оно было опубликовано лишь в 1869 году. «Речи» - Имеются в виду «Речи о религии» Шлейермахера. «Фрагменты» - В «Атенеуме» было напечатано множество «фрагментов» братьев Шлегелей, Новалиса, Шлейермахера; фрагмент - излюбленный раннеромантический жанр. ...Изученьем «Люцинды»... заняться. - «Люцинда» (1799), роман Фридриха Шлегеля, содержащий романтическую философию любви.
...Чтобы их всех черт побрал... московитов. - Вероятно, имеется в виду писатель Август Коцебу, долгие годы живший в России, пользовавшийся весьма сомнительной репутацией и враждовавший с романтиками, которые его осмеивали".