философия и политическое
Интересно, каким образом получился образ философа, как существа, удаленного от мира и политики? Ведь даже в «калькуляционистском рационализме» нового времени существует идея философа как советника государя. А вообще же философия и родилась как способ размышления о политическом, что для греков было равно присутствию человека в мире между животными и богами. Полис и есть то, что составляет человеческое в человеке и размышления о нем и его проблемах - и есть занятие тех, кто любит мудрость. Поэтому даже Диоген в бочке - политический мыслитель, а его бочка - радикальный политический жест эпохи подавления полиса, т.е. человеческого, невиданной ранее силой всемирной тирании (вспомним, между прочим, что в «Вочмен» «самый умный человек» преклоняется исключительно перед Александром, там тонкий намек на антихристово в «едином мире» и «мондализации»). Ответ Диогена Александру - радикальный политический жест, возможный только там, где философ ценит свое присутствие в политическом выше любой власти.
Мне представляется, что именно немецкий политический романтизм ответственен за такую мутацию. Т.е. это такой деполитизирующий извод руссоизма, сделавший философа кабинетной крысой, живущей в уединенном домике в лесу и размышляющей о вечном. Это, в конце концов, и погубило немецкую философию. Кант, Фихте и Гегель проиграли свой бой эстетствующим щелкоперам. Уже Хайдеггер со своей провинцией, горной избушкой и проселочной дорогой - продукт немецкой деполитизирующей дегенерации. Именно эта дистанция от политического сделала его личный ангажемент в политику эстетическим жестом, наполненным высокими словами и низкими поступками. Х - политический немецкий романтик, и заплатил за это сполна. Политический романтизм, связанный с богемизацией (мы, которые остаются в провинции и т.п.) и архаизацией (настоящее как провал), отравляет его мысль и держит его на привязи возле бытия, на дистанции от решающего прорыва в сторону, ради которой он и затеял свой философский проект, читая «Никомахову этику» - в сторону дианоэтического соединения личного поступка и политического деяния. В результате то, что произошло - стало лишь карикатурой на такое соединение, присутствие политического в БиВ неконтролируемо, вне свершения мысли. Часть «Бытие» - «предварительные рассуждения о Главном»- и не могла быть продолжена частью «Время», ибо проект БиВ, не держа политическое, находился на ложном пути. Отсюда - интерес к Юнгеру и Шмитту и последующий «поворот», который, однако, так ничего и не решил, ибо избушка так и осталась домом бытия, а не стала его темницей. Эстетизация политического сожрала великий ум.
Напротив, сохранение политического в руссоизме французских политических романтиков удержало политическое для французской философии - и поэтому она сегодня продолжает быть, тогда как немецкая философия умерла. Хайдеггер, включенный в политическое - продолжает жить во Франции, преодолевая себя, и умер для немцев, у которых от него остался лишь - вполне им заслуженный - один высохший скелет провинциальных аполитичных спекуляций.
Философ платит за утрату политического дорого - истощением источника своей любви к мудрости. И тогда он превращается в то, чем является сегодня немецкий философ - кабинетного писателя бесконечных и никому не интересных введений в общее слоноведение (или, что то же самое, бессильного морализатора). Потому и опасен и так не любим Шмитт в Германии - что он напоминает о другом, о главном, о том, что не случилось и уже, возможно, никогда не случится в поселившейся таки в провинции немецкой мысли и культуре - о политическом существе философской мысли.