“Tartuffe”, Schaubühne, 09-10.01.2014
Свой переход из Deutsches Theater в Schaubühne Михаэль Тальхаймер ознаменовал постановкой мольеровского «Тартюфа», но историю о лицемерном святоше, обманом проникшем в семейство почтенного вельможи Оргона и очаровавшем его главу своей набожностью и показным благочестием до такой степени, что тот переписал на него все имущество и капиталы, режиссер прочел весьма неожиданно, буквально поставив с ног на голову, превратив развеселую комедию в трагический гротеск.
Тальхаймер значительно сократил оригинальный текст, его Тартюф не дожидается середины пьесы, чтобы предстать перед публикой, а появляется в начале спектакля, и, склонившись со сцены в зал, под громовые раскаты музыки heavy metal, как новый Мессия, обрушивает на зрителей ветхозаветные проклятия, направленные против грешников и вероотступников. Внешне он напоминает бродягу: одежда изорвана, босые ноги грязны, космы парика свисают нечесаными жирными прядями, а тело полностью покрыто татуировками из библейских текстов и псалмов. Этого Тартюфа уж никак не назовешь комичным, смешным. Если публика Мольера сразу понимала, что святость главного героя напускная, и сочувствовала наивности Оргона, упорно не желавшего верить словам своих домочадцев и боготворившего откровенного проходимца, то зрителям Тальхаймера приходится непросто, потому что Тартюф Ларса Айдингера оказывается намного привлекательнее, чем его жертвы, нелепые суетящиеся человечки в засаленных взлохмаченных париках, с грубо нанесенными на лицо белилами, визжащие, рыдающие, захлебывающиеся словами, сучащие руками и ногами или подпрыгивающие в бессильной ярости.
Госпожа Пернель (Феликс Рёмер), чье черное одеяние похоже одновременно и на вдовье платье, и на монашескую сутану, благочестивая старая фурия, безостановочно извергающая хулу на всех своих близких.
Дочь Оргона Марианна (Луиза Вольфрам) и ее возлюбленный Валер (Тильман Штраусс), два неуравновешенных тинейджера, готовые в любой момент перейти от бурного восторга к не менее бурной истерике.
Брат Марианны Дамис (Франц Хартвиг), пухлый оболтус в коротких штанишках с карманами, туго набитыми печеньем, которое он все время судорожно запихивает в рот.
Жена Оргона красавица Эльмира (Регине Циммерманн), устало, будто нехотя дефилирующая по сцене, преисполненная презрения и к своему самодуру-мужу, и ко всей его сумасшедшей родне.
Высохший педант Клеант (Кай Бартоломеус Шульце), бессильный противостоять упрямству шурина, несмотря на всю свою великую ученость.
Острая на язык служанка Дорина (Юдит Энгель), говорящая механически, как автомат, потому что никто не обращает внимания на ее слова.
Страшный в своей одержимости Оргон (Инго Хюльзманн), непреклонный деспот, готовый не только дочь выдать замуж против ее воли, но без колебаний принести на заклание всех близких тому, кто «милее всех на свете, стократ любезнее, чем мать, жена и дети». Одетый в безупречно аккуратный костюм солидного менеджера или чиновника, он тем не менее носит такой же грязный всклокоченный парик, как и Тартюф.
Все эти люди кажутся потрепанными куклами, словно вытащенными из пронафталиненного сундука и оживленными колдовским ритуалом, неразумными безвольными зомби.
Тартюф - единственный, чья речь спокойна и уверенна, а лицо не скрыто под слоем краски. Он действительно "ein Mensch aus Fleisch und Blut", настоящий человек из плоти и крови, не боящийся жизни и не стыдящийся своих слабостей. Татуировка на пальцах правой руки Тартюфа “LIVE” («жить») зеркально отражается на пальцах левой - “EVIL” («зло»). Жизнь есть зло, и выживает тот, кто сумеет не сразить его в противоборстве, но подняться над ним, положить к своим ногам, пусть даже действуя при этом не менее безжалостно.
Необузданностью своих плотских желаний персонаж Айдингера походит на Распутина, да и действует он на других почти магически, гипнотизирует, околдовывает. После разоблачения его отнюдь не праведной привязанности к Эльмире Тартюф медленно обходит всю семью Оргона, по очереди запечатлевая на устах каждого поцелуй, и герои, прежде кричавшие о его порочности, застывают с блаженными улыбками, завороженные, льнут к нему, как слабый плющ к мощному древу.
Мольеру, для того чтобы добиться разрешения поставить свою комедию, пришлось изменить концовку и для спасения досточтимого рода вывести на сцену в качестве действующего лица королевского офицера, арестовывавшего святошу-обманщика за мошенничество и возвращавшего Оргону по указу короля всю его собственность. Тальхаймер вернул Тартюфу победу, а пьесе первоначальный финал и с помощью своего постоянного сценографа Олафа Альтмана обставил его весьма эффектно.
В полностью затянутом черном портале сцены было прорезано небольшое кубическое пространство, отливавшее тусклым золотом стен, где все убранство составляли закрепленное на задней стене распятие и стоявшее посередине кожаное кресло.
Как только разрушался самообман Оргона, мир терял устойчивость, сцена приходила в движение, начинала вращаться: пол становился стеной, стена - потолком, затем полом, опять возвращалась в прежнее положение. Дом неоднократно вставал с ног на голову, верх и низ менялись местами, члены семьи, сбившись в кучу, перелетали спутавшимся многоруким клубком ненужного тряпья от стены к стене, рыдая и пронзительно визжа, а Тартюф, распрямившись, торжествуя над бывшими благодетелями, уверенно продолжал свое шествие в вывихнувшем суставы мире. Он покидал разоренную золотую клетку, уходя к новым просторам, а жалкие несчастные зомби оставались на пороге собственного дома, на пороге нищеты, новой неизвестной жизни, бессильно взывая к небесам: «Mein Gott, mein Gott, warum hast du mich verlassen?» («Господь мой, Господь мой, почему ты меня оставил?»).
Фото Katrin Ribbe и Nane Diehl.
Click to viewТальхаймер значительно сократил оригинальный текст, его Тартюф не дожидается середины пьесы, чтобы предстать перед публикой, а появляется в начале спектакля, и, склонившись со сцены в зал, под громовые раскаты музыки heavy metal, как новый Мессия, обрушивает на зрителей ветхозаветные проклятия, направленные против грешников и вероотступников. Внешне он напоминает бродягу: одежда изорвана, босые ноги грязны, космы парика свисают нечесаными жирными прядями, а тело полностью покрыто татуировками из библейских текстов и псалмов. Этого Тартюфа уж никак не назовешь комичным, смешным. Если публика Мольера сразу понимала, что святость главного героя напускная, и сочувствовала наивности Оргона, упорно не желавшего верить словам своих домочадцев и боготворившего откровенного проходимца, то зрителям Тальхаймера приходится непросто, потому что Тартюф Ларса Айдингера оказывается намного привлекательнее, чем его жертвы, нелепые суетящиеся человечки в засаленных взлохмаченных париках, с грубо нанесенными на лицо белилами, визжащие, рыдающие, захлебывающиеся словами, сучащие руками и ногами или подпрыгивающие в бессильной ярости.
Госпожа Пернель (Феликс Рёмер), чье черное одеяние похоже одновременно и на вдовье платье, и на монашескую сутану, благочестивая старая фурия, безостановочно извергающая хулу на всех своих близких.
Дочь Оргона Марианна (Луиза Вольфрам) и ее возлюбленный Валер (Тильман Штраусс), два неуравновешенных тинейджера, готовые в любой момент перейти от бурного восторга к не менее бурной истерике.
Брат Марианны Дамис (Франц Хартвиг), пухлый оболтус в коротких штанишках с карманами, туго набитыми печеньем, которое он все время судорожно запихивает в рот.
Жена Оргона красавица Эльмира (Регине Циммерманн), устало, будто нехотя дефилирующая по сцене, преисполненная презрения и к своему самодуру-мужу, и ко всей его сумасшедшей родне.
Высохший педант Клеант (Кай Бартоломеус Шульце), бессильный противостоять упрямству шурина, несмотря на всю свою великую ученость.
Острая на язык служанка Дорина (Юдит Энгель), говорящая механически, как автомат, потому что никто не обращает внимания на ее слова.
Страшный в своей одержимости Оргон (Инго Хюльзманн), непреклонный деспот, готовый не только дочь выдать замуж против ее воли, но без колебаний принести на заклание всех близких тому, кто «милее всех на свете, стократ любезнее, чем мать, жена и дети». Одетый в безупречно аккуратный костюм солидного менеджера или чиновника, он тем не менее носит такой же грязный всклокоченный парик, как и Тартюф.
Все эти люди кажутся потрепанными куклами, словно вытащенными из пронафталиненного сундука и оживленными колдовским ритуалом, неразумными безвольными зомби.
Тартюф - единственный, чья речь спокойна и уверенна, а лицо не скрыто под слоем краски. Он действительно "ein Mensch aus Fleisch und Blut", настоящий человек из плоти и крови, не боящийся жизни и не стыдящийся своих слабостей. Татуировка на пальцах правой руки Тартюфа “LIVE” («жить») зеркально отражается на пальцах левой - “EVIL” («зло»). Жизнь есть зло, и выживает тот, кто сумеет не сразить его в противоборстве, но подняться над ним, положить к своим ногам, пусть даже действуя при этом не менее безжалостно.
Необузданностью своих плотских желаний персонаж Айдингера походит на Распутина, да и действует он на других почти магически, гипнотизирует, околдовывает. После разоблачения его отнюдь не праведной привязанности к Эльмире Тартюф медленно обходит всю семью Оргона, по очереди запечатлевая на устах каждого поцелуй, и герои, прежде кричавшие о его порочности, застывают с блаженными улыбками, завороженные, льнут к нему, как слабый плющ к мощному древу.
Мольеру, для того чтобы добиться разрешения поставить свою комедию, пришлось изменить концовку и для спасения досточтимого рода вывести на сцену в качестве действующего лица королевского офицера, арестовывавшего святошу-обманщика за мошенничество и возвращавшего Оргону по указу короля всю его собственность. Тальхаймер вернул Тартюфу победу, а пьесе первоначальный финал и с помощью своего постоянного сценографа Олафа Альтмана обставил его весьма эффектно.
В полностью затянутом черном портале сцены было прорезано небольшое кубическое пространство, отливавшее тусклым золотом стен, где все убранство составляли закрепленное на задней стене распятие и стоявшее посередине кожаное кресло.
Как только разрушался самообман Оргона, мир терял устойчивость, сцена приходила в движение, начинала вращаться: пол становился стеной, стена - потолком, затем полом, опять возвращалась в прежнее положение. Дом неоднократно вставал с ног на голову, верх и низ менялись местами, члены семьи, сбившись в кучу, перелетали спутавшимся многоруким клубком ненужного тряпья от стены к стене, рыдая и пронзительно визжа, а Тартюф, распрямившись, торжествуя над бывшими благодетелями, уверенно продолжал свое шествие в вывихнувшем суставы мире. Он покидал разоренную золотую клетку, уходя к новым просторам, а жалкие несчастные зомби оставались на пороге собственного дома, на пороге нищеты, новой неизвестной жизни, бессильно взывая к небесам: «Mein Gott, mein Gott, warum hast du mich verlassen?» («Господь мой, Господь мой, почему ты меня оставил?»).
Фото Katrin Ribbe и Nane Diehl.