Сергей Цикавый "Замена"
Автор романа. с которым я вас хочу сегодня познакомить-преподаватель Донецкого Государственного Университета, кандидат филологических наук. При этом достаточно молод - тридцать лет. Книга, как ожидается, будет издана в феврале-марте 2014 года издательством "Снежный Ком"
Замена
Как уже должен будет анцихрист родиться,
всюду будут ученики и учителя;
но то не учителя будут, а мучители;
не ученики, а мученики
(А. Свидницкий)
Если есть вход, то есть и выход. Так устроено почти все.
Ящик для писем, пылесос, зоопарк, чайник...
Но, конечно, существуют вещи, устроенные иначе.
Например, мышеловка.
(Х. Мураками)
Немного огня
Святой Георгий горел.
Горел обстоятельно, качественно, словно сложен был не из камня. Пожар виден был только отсюда - с подвесных железных дорог над заливом маркиза де Помбала - тем более, что в этой пустыне зрителей много не нашлось. Вернее сказать, их нашлось всего пятеро: серых, неприметных, почти одинаковых - они смотрели на огонь, уничтожающий древнюю твердыню, и ждали. Разрушенный приливами Лиссабон простирался на мили и мили, за спинами у серых дышал океан, а из пожара вылетали искры.
Вылетали - и скрывались в ночи. Одна искра выросла, развалилась на три пятна света и стала сама - пожаром: громким, рокочущим. Черная машина прошла над посадочной станцией железной дороги, над головами серых людей, мелькнули проблесковые огни. И тишина взялась подчищать ее след.
- Отчеты уже поступают, - сказал один из серых.
И снова стало безмолвно, снова дышал океан и догорал неслышный пожар. Далеко на севере зажглась еще одна искра: то шел к станции ночной поезд.
- По первым данным, план оправдывается.
И снова - молчание.
Серые говорили по очереди, говорили в пустоту, словно персонажи рекламных роликов. Они много чего еще сказали - малозначимого и наверняка судьбоносного, важного, опасного. Иначе зачем им было стоять в ночи на изъеденном ржавчиной полустанке, над пустошью, бывшей когда-то столицей. Иначе зачем?
- Зачем?
- Это последние сведения. Их нужно передать лично.
Пожар стихал, и четверо серых ушли к лестнице - вниз, а один остался, оглушенный грохотом подходящего поезда. Ему предстояли три часа в переполненной электричке. Поезд шел над пустыней, собирая рабочих.
align="JUSTIFY" class="western" style="text-indent: 1.25cm; margin-bottom: 0cm">***
Комната казалась капищем безумца.
Высокое солнце взрезало жалюзи, и его лучи касались огромного жертвенника - стены, испещренной фотографиями, записками и вырезками, распечатками и даже флэшками в виде брелоков. Скотч, булавки, лейкопластырь - человек в сером мог поклясться, что видел даже гвоздь. Увидел - и сейчас же его потерял в мнимом хаосе.
Там, где просвечивались обои, расположились стрелки. Там, где обоев не было видно, - их заменяли нити.
Человек в сером рассматривал этот алтарь, а потом коснулся пальцем размытого снимка в самом центре композиции. Больничный коридор, худая старуха в пижаме, высокий врач. Серый присмотрелся: края фотографии срезали, но все равно было видно, что снимок едва успели спасти из огня.
А старуха оказалась девочкой. Просто седой.
На лестнице послышались шаги, и человек в сером с интересом подумал, какие будут первые слова хозяйки.
- Старк, я вас не звала.
Человек в сером обернулся. Из-за фотографии выпала лента кардиограммы, распрямилась и так и осталась висеть - белый росчерк в полстены.
- Доброе утро, Джоан, - сказал серый. - Простите, такая работа.
Женщина вошла в квартиру и принялась стаскивать тяжелую армейскую куртку. Пахнуло гарью и пылью.
- Я выслала подробный отчет, всё, - сказала она. - Закончили на этом.
- Да, Джоан. На этом - закончили.
- Я уже начала изучать материалы.
Человек в сером покосился на стену и улыбнулся. Солнце полоснуло по его широкой, почти дружелюбной улыбке.
- Вижу.
- Красиво, правда? - спросила женщина, исчезая за дверцей шкафа.
- Вы ведь не забудете это уничтожить?
- Да можете хоть сейчас сжечь.
Человек в сером смотрел, как она переодевается в домашнее, как двигается по комнате. Джоан остановилась, собрала свои длинные волосы в кулак и обнюхала.
- Кошмар. Я иду смывать эту гарь. Если у вас ничего конкретного - до свидания.
- Я хотел спросить, сколько вам понадобится времени на рекондиционирование.
Женщина потрепала хвост волос и еще раз потянула носом воздух.
- Нисколько. И не такая дрянь случается.
- Вы уверены? Строго говоря, вы не обязаны были присутствовать в замке...
Она рассмеялась, и серый напрасно искал в ее легком смехе нотки истерики.
- Перестаньте, Старк. Меня приписали к Келсо, а после такого странно заботиться о душевном здоровье.
- Простите, Джоан. Такая работа.
- Мне нужно пятнадцать минут на душ, и я снова ваша.
Человек в сером кивнул и вытащил из-за борта пиджака конверт, положил на стол. Женщина поскоблила ногтем бумагу и улыбнулась уголком рта. Солнце поднялось немного выше, оно теперь играло пылинками у самого пола.
- В вашем распоряжении три дня, - сказал наконец серый.
- Щедро, - кивнула она. - Служу концерну.
- Вам понравился Лиссабон?
- Очень пустая и очень разрушенная Венеция.
- Говорят, в пылевую бурю здесь красиво. Зимой.
- Огни Святого Эльма, сухая поземка. Еще наверняка замерзшие приливы в каналах... - задумчиво сказала Джоан. - Электрички не ходят, холодно и голодно.
- Вы разбираетесь в прекрасном, мисс Малкольм.
- Служу концерну, - ответила женщина. - Убирайтесь.
- Забыл сказать, Джоан. Вашего подопечного переводят вместе с вами.
Человек в сером искал что-то в ее лице, что-то важное, - должно быть, тревогу, усталость или отвращение, - но нашел лишь улыбку.
- Старк, Старк. Я уже поняла это. А вы - невнимательны.
- Увы, Джоан.
- А вы уже получили распределение в Белую группу?
Он кивнул - больше ничего не оставалось. Женщина, пахнущая дымом, знала больше человека в сером. Она двигалась, оставляя за собой нефтяные пятна вещей: жилет, черную водолазку, футляр с тонким и широким прибором.
Когда Малкольм остановилась перед Старком, на ней осталось только белье и майка.
Без одежды женщина была похожа на вешалку - бледную, свитую из толстой проволоки вешалку.
- Надеюсь, в новом лицее не нужна будет пролетарская конспирация?
- Нет. Вы - доктор Джоан Малкольм, физик. Самые широкие полномочия. Вы - всего лишь вы.
Джоан Малкольм постучала указательным пальцем по губам, покосилась на стену-алтарь.
- „Я - это я”?
- Именно.
- Замечательно.
Человек в сером пошел к двери. Щелкнула задвижка в ванную, зашипела вода. Старк еще раз посмотрел на бумажное капище. Солнце сошло с него, матово блестели фотографии и флэшки. Лента кардиограммы полосовала стену, как разметка дорогу.
Мистер Старк, человек в сером, закрыл за собой дверь, и только когда защелка замка вошла в паз, позволил себе выдохнуть. Лестница была не метена со времен Второго сдвига, почти наверняка ее облюбовали поколения котов, но серый человек слышал только один запах.
Гарь.
***
Выйдя из душа, Джоан Малкольм пошла прямиком к столику. Она думала о чем-то, шевелила губами, а ладони ее, как корсет, придерживали поясницу - словно готовую вот-вот переломиться. Женщина села открыла ноутбук и несколькими касаниями разогнала с экрана окна браузеров и текстовых документов. Мокрые волосы застили глаза и кололи шею, и она нетерпеливо собрала их в хвост, закусила особенно строптивый локон зубами. Комнату по-пржнему пятнала неубранная одежда, источающая запах пожара, а Джоан гладила клавиши кончиками пальцев, смотрела в чешуйчатую и пеструю стену - в одну точку.
Ей отвечал взгляд беловолосой девочки с обожженного фото.
<Кажется, ты можешь мне помочь. Ты интересная. Ты почему-то всюду: на моей стене, в моей памяти. Чем больше тебя - тем больше вопросов, и это странно, это неправильно.
Ты больна, ты почти мертва уже почти три десятка лет - прямо как эта планета. Но ты почему-то каждое утро встаешь и идешь на работу, ты думаешь и что-то делаешь. В твоем прошлом тайна, в твоем настоящем - кошмар.
И это интересно.
Ты почти мертва, ты больна. Но ты мне поможешь.
05 окт.doc>
1: Теперь ты
Я снова проснулась с головной болью. Действие таблетки закончилось, а значит, мне пора. Пора открыть глаза, пора смотреть, как просачивается утро в щели тяжелых штор. Пора слушать шум крови в висках.
Пора, сказала я себе.
Когда я просыпаюсь от боли, мир всегда одинаковый: тусклый, как выгоревший кинескоп.
„Ты скоро перейдешь на армейские болеутоляющие”.
Даже сейчас я помню, кто и когда это сказал. Я могу восстановить до мелочей тот разговор - вплоть до блика света на стакане - только мне это не поможет. „Помощь”. Надо всего лишь повернуть голову, всего лишь. На тумбочке у кровати лежит опрокинутая и открытая капсула: я не успела ее вчера закрыть. Уснула. В капсуле - двадцать три серо-голубые таблетки. Двадцать три сеанса двухчасового покоя, ради которого стоит все же повернуть тяжелую звенящую голову. Стоит. Потом - стоит протянуть руку, стоит приподняться и уж точно стоит сесть в кровати. Стоит как можно чаще мысленно повторять „стоит”.
В глазах потемнело, потому что совсем рядом с капсулой ожил телефон. Я поняла, что прикусила губу, и поторопилась разжать зубы. Виброзвонок разбудил другие звкуи - звон стакана, шорох спасительных таблеток. В глазах зарябило.
Виброзвонок был одного цвета с моей болью.
Я протянула руку и нашла дрожащий аппарат. Простой кожзаменитель, черный глянец футляра, флип на магнитной застежке. Я держала ладонь на зовущем телефоне, и боль отпускала: она точно знала, что сполна получит свое, ведь вызов не означал ничего, кроме работы.
- Да.
- Соня, это я.
- Я слушаю, директор Куарэ.
- Замена оказалась бесполезна.
- Я поняла.
Я давно поняла, и потому успела убрать от уха трубку, прежде чем в ней начал биться зуммер отбоя. „Давно поняла” - отличная мысль, чтобы как следует проснуться и стиснуть в кулаке маленький серо-голубой кругляш.
Добро пожаловать в новый день.
В туалете я почти пришла в себя. Бачок за ночь сам собой не починился, а вот лампочка светлела на глазах, и электросеть была не при чем: это начинало действовать лекарство. Боль еще билась в голове, стучала в виски, но ее место уверенно занимал белый шум - немножко безразличия, немножко заторможенности. Немножко обычной меня.
„А так и не скажешь”, - решила я, рассматривая свое отражение в зеркале. Поводок боли опасно подрагивал: она пряталась, и я все еще боялась даже приоткрыть рот. Со сплошного фона желтоватого кафеля на меня смотрела я сама, и до всех прочих дел стоило исправить одну деталь - глаза.
Или две, потому что сначала нужно умыться.
Не отрывая взгляда от кончика носа, я нашарила пузырек с жидким мылом. Чужие слова шевельнулись в памяти: „Слушай, ну чем ты так пересушиваешь себе кожу? Средством для мытья посуды?”
Обязательно посмотрю на этикетку, Николь. Как-нибудь в другой раз.
Гудящий водоворот уходил в слив, шумел кран - мне даже когда-то объясняли, почему краны шумят. До того я считала, что они должны шуметь, что это их ежеутренняя обязанность - грохотать над самым ухом.
Выпрямляясь, я поняла, что боли больше нет, и поискала взглядом часы: семь двадцать. Я вытирала лицо, следила за секундной стрелкой и ловила ее ритм. Еще около семи тысяч „тик” - и пойдет новый отсчет.
Коробочка с контактными линзами, уже почти пустой флакон с раствором - иногда мне кажется, что я могу смотреть на них бесконечно. Иногда мне кажется, что их лучше выкинуть и прийти на работу, как есть. Подумаешь: всего лишь добавится еще одна кличка.
[Spoiler (click to open)]
Подумаешь, повторила я и запрокинула голову, чтобы промыть глаза, посмотреть на потолок сквозь зудящую дымку. Выловила из контейнера первую линзу. Вечная утренняя игра: левый глаз сначала или правый? Я опустила линзу на левый глаз. Противная дрожь, секундное ощущение чужого, а потом тонкая пленка нагрелась и стала родной. Я поморгала, посмотрела на себя в зеркало. Правый глаз был мой: янтарная, с алыми штришками радужка, а левый... Левый глаз тоже был моим - стал моим: темно-серый, почти обычный, настолько обычный, что можно даже сказать: „как у всех”.
„Как у некоторых из всех”, - поправила я себя и принялась за вторую линзу. Интерес к действу стремительно таял: белый шум в голове набирал обороты, оставляя там только схему привычного маршрута. Кухня (холодильник: на второй полочке банка с джемом; полка у плиты: хлебная нарезка, тостер... Поломанный тостер). Потом платяной шкаф. В шкафу четыре комплекта серых костюмов плюс один запасной в правом углу - все верно, сегодня четверг. Ночную рубашку бросить на спинку стула. Белье - в ящике.
Я одернула пиджак, одернула юбку: шов теперь шел там, где надо. Я вздохнула. Я всячески старалась отсрочить момент, когда надо обернуться к столу, взять материалы на сегодня и, сверившись с расписанием, наконец понять, что меня ждет сегодня.
И только у двери я поняла, что снова не накрасила губы. „Все равно. В портфеле была помада”.
Кажется, была.
***
На улице шел дождь, и камни брусчатки разделяла паутина воды. Деревья врастали в сплошное облако липкого тумана. Из облака выпадали тяжелые промокшие листья, но куда чаще - просто вода.
На улице стоял безнадежный октябрь.
Я шла по бордюру: каблукам очень не нравился дикий камень брусчатки. Справа показалось преподавательское общежитие, слева - ближний край беговой дорожки. На спицах зонтика, как приклеенные, повисли капли, и я больше смотрела на них, чем под ноги. Капли ведь обязательно упадут, а я - нет.
Капли были куда интереснее.
Всего три занятия, думала я, глядя на каплю. Сонеты Гете в 2-С, сонеты Гете в 2-D и Райнер Мария Рильке в 3-В. Три урока поэзии, замечательной поэзии, которую дети ненавидят. Я слишком люблю лирику, чтобы вести такие уроки.
Подходя к главному корпусу лицея, я твердо знала одно: действие таблетки закончится прямо посреди урока. Но пока впереди меня ждали группки тех, кого не напугал дождь и кто очень хотел с утра курить.
- Здравствуйте, мисс Витглиц!
- Учитель Витглиц, доброе утро!
Англичане, русские, немцы - все они здоровались. Всегда. Они всегда громко здоровались, вонзая иголки прямиком в белый шум, словно пытаясь дотянуться до спрятанной там боли. Особенно японцы: «Уитцугуритцу-сенсей», - это ужасно.
Я кивнула и прошла мимо. Скопления зонтиков задвигались, и я приготовилась к острому комментарию в спину.
- Соня, привет!
Опершись на перила, у самых дверей стояла замдиректора по учебной работе.
- Доброе утро, пани Марущак.
Сложить зонтик, не слушать гогот за спиной.
- Не накурились еще, горе-лицеисты?! - прикрикнула замдиректора. - Занятия начинаются через пять минут.
Я слушала делано бодрые и приветливые ответы о том, что никто не курит, что все уже идут и все всё помнят. Под зонтами завис мокрый тяжелый дым, в приглушенных ответах „для своих” даже я разобрала непечатные комментарии.
Все как всегда.
- Соня, я тебя уволю, если ты не прекратишь называть меня „пани Марущак”, поняла? - ухмыльнулась замдиректора и схватила меня за руку. - Живо за мной. Директор хочет тебя видеть.
Все действительно как всегда: дежурная шутка, пальцы на запястье. Дальше будет дежурная встреча в темном кабинете. А я ведь надеялась сегодня отдохнуть - так надеялась, что только сейчас поняла это.
Марущак почти волокла меня по коридору. „Я знаю дорогу”. „Я дойду сама”. „Вы делаете мне больно”. Это все были очень правильные слова, но замдиректора просто считала, что мне нужна поддержка. И она при этом не навязывалась с разговорами и не выспрашивала ничего.
Она хорошая женщина.
- Митников снова отгул попросил, четыре занятия в расписании тасовать, - ворчала Анжела Марущак, цокая каблуками по лестнице. - И этот новенький тебя подвел. А еще у Мовчан снова какие-то проблемы с лекарствами от бессонницы, так что ночные дежурные теперь с ног падают...
Замена
Как уже должен будет анцихрист родиться,
всюду будут ученики и учителя;
но то не учителя будут, а мучители;
не ученики, а мученики
(А. Свидницкий)
Если есть вход, то есть и выход. Так устроено почти все.
Ящик для писем, пылесос, зоопарк, чайник...
Но, конечно, существуют вещи, устроенные иначе.
Например, мышеловка.
(Х. Мураками)
Немного огня
Святой Георгий горел.
Горел обстоятельно, качественно, словно сложен был не из камня. Пожар виден был только отсюда - с подвесных железных дорог над заливом маркиза де Помбала - тем более, что в этой пустыне зрителей много не нашлось. Вернее сказать, их нашлось всего пятеро: серых, неприметных, почти одинаковых - они смотрели на огонь, уничтожающий древнюю твердыню, и ждали. Разрушенный приливами Лиссабон простирался на мили и мили, за спинами у серых дышал океан, а из пожара вылетали искры.
Вылетали - и скрывались в ночи. Одна искра выросла, развалилась на три пятна света и стала сама - пожаром: громким, рокочущим. Черная машина прошла над посадочной станцией железной дороги, над головами серых людей, мелькнули проблесковые огни. И тишина взялась подчищать ее след.
- Отчеты уже поступают, - сказал один из серых.
И снова стало безмолвно, снова дышал океан и догорал неслышный пожар. Далеко на севере зажглась еще одна искра: то шел к станции ночной поезд.
- По первым данным, план оправдывается.
И снова - молчание.
Серые говорили по очереди, говорили в пустоту, словно персонажи рекламных роликов. Они много чего еще сказали - малозначимого и наверняка судьбоносного, важного, опасного. Иначе зачем им было стоять в ночи на изъеденном ржавчиной полустанке, над пустошью, бывшей когда-то столицей. Иначе зачем?
- Зачем?
- Это последние сведения. Их нужно передать лично.
Пожар стихал, и четверо серых ушли к лестнице - вниз, а один остался, оглушенный грохотом подходящего поезда. Ему предстояли три часа в переполненной электричке. Поезд шел над пустыней, собирая рабочих.
align="JUSTIFY" class="western" style="text-indent: 1.25cm; margin-bottom: 0cm">***
Комната казалась капищем безумца.
Высокое солнце взрезало жалюзи, и его лучи касались огромного жертвенника - стены, испещренной фотографиями, записками и вырезками, распечатками и даже флэшками в виде брелоков. Скотч, булавки, лейкопластырь - человек в сером мог поклясться, что видел даже гвоздь. Увидел - и сейчас же его потерял в мнимом хаосе.
Там, где просвечивались обои, расположились стрелки. Там, где обоев не было видно, - их заменяли нити.
Человек в сером рассматривал этот алтарь, а потом коснулся пальцем размытого снимка в самом центре композиции. Больничный коридор, худая старуха в пижаме, высокий врач. Серый присмотрелся: края фотографии срезали, но все равно было видно, что снимок едва успели спасти из огня.
А старуха оказалась девочкой. Просто седой.
На лестнице послышались шаги, и человек в сером с интересом подумал, какие будут первые слова хозяйки.
- Старк, я вас не звала.
Человек в сером обернулся. Из-за фотографии выпала лента кардиограммы, распрямилась и так и осталась висеть - белый росчерк в полстены.
- Доброе утро, Джоан, - сказал серый. - Простите, такая работа.
Женщина вошла в квартиру и принялась стаскивать тяжелую армейскую куртку. Пахнуло гарью и пылью.
- Я выслала подробный отчет, всё, - сказала она. - Закончили на этом.
- Да, Джоан. На этом - закончили.
- Я уже начала изучать материалы.
Человек в сером покосился на стену и улыбнулся. Солнце полоснуло по его широкой, почти дружелюбной улыбке.
- Вижу.
- Красиво, правда? - спросила женщина, исчезая за дверцей шкафа.
- Вы ведь не забудете это уничтожить?
- Да можете хоть сейчас сжечь.
Человек в сером смотрел, как она переодевается в домашнее, как двигается по комнате. Джоан остановилась, собрала свои длинные волосы в кулак и обнюхала.
- Кошмар. Я иду смывать эту гарь. Если у вас ничего конкретного - до свидания.
- Я хотел спросить, сколько вам понадобится времени на рекондиционирование.
Женщина потрепала хвост волос и еще раз потянула носом воздух.
- Нисколько. И не такая дрянь случается.
- Вы уверены? Строго говоря, вы не обязаны были присутствовать в замке...
Она рассмеялась, и серый напрасно искал в ее легком смехе нотки истерики.
- Перестаньте, Старк. Меня приписали к Келсо, а после такого странно заботиться о душевном здоровье.
- Простите, Джоан. Такая работа.
- Мне нужно пятнадцать минут на душ, и я снова ваша.
Человек в сером кивнул и вытащил из-за борта пиджака конверт, положил на стол. Женщина поскоблила ногтем бумагу и улыбнулась уголком рта. Солнце поднялось немного выше, оно теперь играло пылинками у самого пола.
- В вашем распоряжении три дня, - сказал наконец серый.
- Щедро, - кивнула она. - Служу концерну.
- Вам понравился Лиссабон?
- Очень пустая и очень разрушенная Венеция.
- Говорят, в пылевую бурю здесь красиво. Зимой.
- Огни Святого Эльма, сухая поземка. Еще наверняка замерзшие приливы в каналах... - задумчиво сказала Джоан. - Электрички не ходят, холодно и голодно.
- Вы разбираетесь в прекрасном, мисс Малкольм.
- Служу концерну, - ответила женщина. - Убирайтесь.
- Забыл сказать, Джоан. Вашего подопечного переводят вместе с вами.
Человек в сером искал что-то в ее лице, что-то важное, - должно быть, тревогу, усталость или отвращение, - но нашел лишь улыбку.
- Старк, Старк. Я уже поняла это. А вы - невнимательны.
- Увы, Джоан.
- А вы уже получили распределение в Белую группу?
Он кивнул - больше ничего не оставалось. Женщина, пахнущая дымом, знала больше человека в сером. Она двигалась, оставляя за собой нефтяные пятна вещей: жилет, черную водолазку, футляр с тонким и широким прибором.
Когда Малкольм остановилась перед Старком, на ней осталось только белье и майка.
Без одежды женщина была похожа на вешалку - бледную, свитую из толстой проволоки вешалку.
- Надеюсь, в новом лицее не нужна будет пролетарская конспирация?
- Нет. Вы - доктор Джоан Малкольм, физик. Самые широкие полномочия. Вы - всего лишь вы.
Джоан Малкольм постучала указательным пальцем по губам, покосилась на стену-алтарь.
- „Я - это я”?
- Именно.
- Замечательно.
Человек в сером пошел к двери. Щелкнула задвижка в ванную, зашипела вода. Старк еще раз посмотрел на бумажное капище. Солнце сошло с него, матово блестели фотографии и флэшки. Лента кардиограммы полосовала стену, как разметка дорогу.
Мистер Старк, человек в сером, закрыл за собой дверь, и только когда защелка замка вошла в паз, позволил себе выдохнуть. Лестница была не метена со времен Второго сдвига, почти наверняка ее облюбовали поколения котов, но серый человек слышал только один запах.
Гарь.
***
Выйдя из душа, Джоан Малкольм пошла прямиком к столику. Она думала о чем-то, шевелила губами, а ладони ее, как корсет, придерживали поясницу - словно готовую вот-вот переломиться. Женщина села открыла ноутбук и несколькими касаниями разогнала с экрана окна браузеров и текстовых документов. Мокрые волосы застили глаза и кололи шею, и она нетерпеливо собрала их в хвост, закусила особенно строптивый локон зубами. Комнату по-пржнему пятнала неубранная одежда, источающая запах пожара, а Джоан гладила клавиши кончиками пальцев, смотрела в чешуйчатую и пеструю стену - в одну точку.
Ей отвечал взгляд беловолосой девочки с обожженного фото.
<Кажется, ты можешь мне помочь. Ты интересная. Ты почему-то всюду: на моей стене, в моей памяти. Чем больше тебя - тем больше вопросов, и это странно, это неправильно.
Ты больна, ты почти мертва уже почти три десятка лет - прямо как эта планета. Но ты почему-то каждое утро встаешь и идешь на работу, ты думаешь и что-то делаешь. В твоем прошлом тайна, в твоем настоящем - кошмар.
И это интересно.
Ты почти мертва, ты больна. Но ты мне поможешь.
05 окт.doc>
1: Теперь ты
Я снова проснулась с головной болью. Действие таблетки закончилось, а значит, мне пора. Пора открыть глаза, пора смотреть, как просачивается утро в щели тяжелых штор. Пора слушать шум крови в висках.
Пора, сказала я себе.
Когда я просыпаюсь от боли, мир всегда одинаковый: тусклый, как выгоревший кинескоп.
„Ты скоро перейдешь на армейские болеутоляющие”.
Даже сейчас я помню, кто и когда это сказал. Я могу восстановить до мелочей тот разговор - вплоть до блика света на стакане - только мне это не поможет. „Помощь”. Надо всего лишь повернуть голову, всего лишь. На тумбочке у кровати лежит опрокинутая и открытая капсула: я не успела ее вчера закрыть. Уснула. В капсуле - двадцать три серо-голубые таблетки. Двадцать три сеанса двухчасового покоя, ради которого стоит все же повернуть тяжелую звенящую голову. Стоит. Потом - стоит протянуть руку, стоит приподняться и уж точно стоит сесть в кровати. Стоит как можно чаще мысленно повторять „стоит”.
В глазах потемнело, потому что совсем рядом с капсулой ожил телефон. Я поняла, что прикусила губу, и поторопилась разжать зубы. Виброзвонок разбудил другие звкуи - звон стакана, шорох спасительных таблеток. В глазах зарябило.
Виброзвонок был одного цвета с моей болью.
Я протянула руку и нашла дрожащий аппарат. Простой кожзаменитель, черный глянец футляра, флип на магнитной застежке. Я держала ладонь на зовущем телефоне, и боль отпускала: она точно знала, что сполна получит свое, ведь вызов не означал ничего, кроме работы.
- Да.
- Соня, это я.
- Я слушаю, директор Куарэ.
- Замена оказалась бесполезна.
- Я поняла.
Я давно поняла, и потому успела убрать от уха трубку, прежде чем в ней начал биться зуммер отбоя. „Давно поняла” - отличная мысль, чтобы как следует проснуться и стиснуть в кулаке маленький серо-голубой кругляш.
Добро пожаловать в новый день.
В туалете я почти пришла в себя. Бачок за ночь сам собой не починился, а вот лампочка светлела на глазах, и электросеть была не при чем: это начинало действовать лекарство. Боль еще билась в голове, стучала в виски, но ее место уверенно занимал белый шум - немножко безразличия, немножко заторможенности. Немножко обычной меня.
„А так и не скажешь”, - решила я, рассматривая свое отражение в зеркале. Поводок боли опасно подрагивал: она пряталась, и я все еще боялась даже приоткрыть рот. Со сплошного фона желтоватого кафеля на меня смотрела я сама, и до всех прочих дел стоило исправить одну деталь - глаза.
Или две, потому что сначала нужно умыться.
Не отрывая взгляда от кончика носа, я нашарила пузырек с жидким мылом. Чужие слова шевельнулись в памяти: „Слушай, ну чем ты так пересушиваешь себе кожу? Средством для мытья посуды?”
Обязательно посмотрю на этикетку, Николь. Как-нибудь в другой раз.
Гудящий водоворот уходил в слив, шумел кран - мне даже когда-то объясняли, почему краны шумят. До того я считала, что они должны шуметь, что это их ежеутренняя обязанность - грохотать над самым ухом.
Выпрямляясь, я поняла, что боли больше нет, и поискала взглядом часы: семь двадцать. Я вытирала лицо, следила за секундной стрелкой и ловила ее ритм. Еще около семи тысяч „тик” - и пойдет новый отсчет.
Коробочка с контактными линзами, уже почти пустой флакон с раствором - иногда мне кажется, что я могу смотреть на них бесконечно. Иногда мне кажется, что их лучше выкинуть и прийти на работу, как есть. Подумаешь: всего лишь добавится еще одна кличка.
[Spoiler (click to open)]
Подумаешь, повторила я и запрокинула голову, чтобы промыть глаза, посмотреть на потолок сквозь зудящую дымку. Выловила из контейнера первую линзу. Вечная утренняя игра: левый глаз сначала или правый? Я опустила линзу на левый глаз. Противная дрожь, секундное ощущение чужого, а потом тонкая пленка нагрелась и стала родной. Я поморгала, посмотрела на себя в зеркало. Правый глаз был мой: янтарная, с алыми штришками радужка, а левый... Левый глаз тоже был моим - стал моим: темно-серый, почти обычный, настолько обычный, что можно даже сказать: „как у всех”.
„Как у некоторых из всех”, - поправила я себя и принялась за вторую линзу. Интерес к действу стремительно таял: белый шум в голове набирал обороты, оставляя там только схему привычного маршрута. Кухня (холодильник: на второй полочке банка с джемом; полка у плиты: хлебная нарезка, тостер... Поломанный тостер). Потом платяной шкаф. В шкафу четыре комплекта серых костюмов плюс один запасной в правом углу - все верно, сегодня четверг. Ночную рубашку бросить на спинку стула. Белье - в ящике.
Я одернула пиджак, одернула юбку: шов теперь шел там, где надо. Я вздохнула. Я всячески старалась отсрочить момент, когда надо обернуться к столу, взять материалы на сегодня и, сверившись с расписанием, наконец понять, что меня ждет сегодня.
И только у двери я поняла, что снова не накрасила губы. „Все равно. В портфеле была помада”.
Кажется, была.
***
На улице шел дождь, и камни брусчатки разделяла паутина воды. Деревья врастали в сплошное облако липкого тумана. Из облака выпадали тяжелые промокшие листья, но куда чаще - просто вода.
На улице стоял безнадежный октябрь.
Я шла по бордюру: каблукам очень не нравился дикий камень брусчатки. Справа показалось преподавательское общежитие, слева - ближний край беговой дорожки. На спицах зонтика, как приклеенные, повисли капли, и я больше смотрела на них, чем под ноги. Капли ведь обязательно упадут, а я - нет.
Капли были куда интереснее.
Всего три занятия, думала я, глядя на каплю. Сонеты Гете в 2-С, сонеты Гете в 2-D и Райнер Мария Рильке в 3-В. Три урока поэзии, замечательной поэзии, которую дети ненавидят. Я слишком люблю лирику, чтобы вести такие уроки.
Подходя к главному корпусу лицея, я твердо знала одно: действие таблетки закончится прямо посреди урока. Но пока впереди меня ждали группки тех, кого не напугал дождь и кто очень хотел с утра курить.
- Здравствуйте, мисс Витглиц!
- Учитель Витглиц, доброе утро!
Англичане, русские, немцы - все они здоровались. Всегда. Они всегда громко здоровались, вонзая иголки прямиком в белый шум, словно пытаясь дотянуться до спрятанной там боли. Особенно японцы: «Уитцугуритцу-сенсей», - это ужасно.
Я кивнула и прошла мимо. Скопления зонтиков задвигались, и я приготовилась к острому комментарию в спину.
- Соня, привет!
Опершись на перила, у самых дверей стояла замдиректора по учебной работе.
- Доброе утро, пани Марущак.
Сложить зонтик, не слушать гогот за спиной.
- Не накурились еще, горе-лицеисты?! - прикрикнула замдиректора. - Занятия начинаются через пять минут.
Я слушала делано бодрые и приветливые ответы о том, что никто не курит, что все уже идут и все всё помнят. Под зонтами завис мокрый тяжелый дым, в приглушенных ответах „для своих” даже я разобрала непечатные комментарии.
Все как всегда.
- Соня, я тебя уволю, если ты не прекратишь называть меня „пани Марущак”, поняла? - ухмыльнулась замдиректора и схватила меня за руку. - Живо за мной. Директор хочет тебя видеть.
Все действительно как всегда: дежурная шутка, пальцы на запястье. Дальше будет дежурная встреча в темном кабинете. А я ведь надеялась сегодня отдохнуть - так надеялась, что только сейчас поняла это.
Марущак почти волокла меня по коридору. „Я знаю дорогу”. „Я дойду сама”. „Вы делаете мне больно”. Это все были очень правильные слова, но замдиректора просто считала, что мне нужна поддержка. И она при этом не навязывалась с разговорами и не выспрашивала ничего.
Она хорошая женщина.
- Митников снова отгул попросил, четыре занятия в расписании тасовать, - ворчала Анжела Марущак, цокая каблуками по лестнице. - И этот новенький тебя подвел. А еще у Мовчан снова какие-то проблемы с лекарствами от бессонницы, так что ночные дежурные теперь с ног падают...