Очень старое кино, очень странное кино-4: "C'est moi qui ai fait cela"
После бурной ссоры с коллегами Робеспьер покидает Комитет со словами «защищайте Республику без меня». Сен-Жюст провожает его чуть насмешливой улыбкой. Их разрыв стал публичным, и он необратим: примириться - ни словом, ни взглядом - они не смогут даже на пороге смерти.
Могло ли все действительно быть так?
* * *
К лету второго года Республики между членами Комитетов накопилось столько разногласий, взаимных претензий и личных обид (в конце концов, все живые люди), что эта гремучая смесь должна была однажды взорваться - и взорвалась. Скандал получился громкий в прямом смысле слова; но что и как было - один вопрос, что и как показано - другой. В фильме конфликт выглядит прямо спровоцированным Сен-Жюстом, а то, насколько отстраненно он «молчит и наблюдает» за развитием ситуации выглядит, пожалуй, даже хуже. Кого-то другого - как сам Сен-Жюст заявил Карно - можно было бы заподозрить в предательстве.
Однако, даже если не заходить так далеко, поведение Сен-Жюста все равно остается неоправданно вызывающим. Похоже, он вернулся с «потусторонней прогулки» под Флерюсом с ощущением своей полной неуязвимости; если так - напрасно, оно имеет не больше общего с реальностью, чем тележки с приговоренными на поле боя.
Зато вереницы этих тележек на парижских улицах - реальны до тошноты. Кажется, сам воздух пропитался запахом крови. «Большой террор», бессмысленная бойня, стоившая жизни сотням людей... Именно так чаще всего описывают период с 22 прериаля по 9 термидора, именно так это показано и в «Силе обстоятельств». Вдаваться в нюансы нет смысла: из фильма мы все равно ничего не узнаем о народных комиссиях (Оранжской в первую очередь), об оправдательных приговорах, которые Трибунал продолжал выносить и во время «Большого террора», о том, что закон 22 прериаля был поддержан в Конвенте Барером и Бийо, о той ответственности, которую несет за применение этого закона (а скорее, за злоупотребление им) Комитет общей безопасности и лично Вадье...
Впрочем, Вадье нам все-таки покажут - в компании Фуше, одного из будущих термидорианцев: под покровом душного кровавого марева уже сплетается заговор, самый что ни на есть настоящий. Заговорщики распространяют слухи о «проскрипционных списках» и призывают остановить террор, перешедший все границы после принятия прериальского закона - а виноват в этом, разумеется, исключительно «диктатор» и «тиран» Робеспьер.
* * *
Чем в это время занят Сен-Жюст? Размышлениями. Мы впервые слышим внутренний монолог главного героя («революция оледенела, все ее принципы ослабели»)...
...после чего он вдохновенно берется за перо. Тем, кто «в материале», несложно догадаться, что он собирается писать: то, что войдет в историю под названием «Fragments sur les institutions républicaines» («Республиканские установления», или «учреждения», если угодно - емкое и в то же время расплывчатое определение «(общественные) институты\институции» все равно не получится перевести на русский одним словом, только описательно).
Что до Робеспьера, мы снова видим его возле гробницы Руссо. На сей раз он в другом костюме - безупречно элегантном, в отличие от старомодного домашнего фрака; но главное не то, реальна ли вторая сцена в Эрменонвиле, а то, что она не менее символична, чем первая - потому что теперь Робеспьер стоит на самом Тополином острове, прямо у могилы своего учителя. Символизм места как нельзя лучше соответствует ситуации: остров - аллегория «иного мира», посмертия, но также и одиночества, отъединения от людей.
«И вот я остался один на земле: ни друга, ни брата, ни единого близкого...» Это тоже внутренний монолог, и тоже впервые в фильме.
Что ж, к одиночеству Робеспьеру не привыкать, а бояться он давно разучился - чем можно испугать человека, который знает истину и готов за нее умереть? Главное - успеть ее высказать. В последний раз.
* * *
Речь восьмого термидора - политическое и личное завещание Робеспьера - можно было бы, наверное, назвать одной из лучших его речей, если бы... Если бы мы могли прочесть ее в том виде, в котором она была произнесена с трибуны. Но увы. Полный и окончательный вариант рукописи, по всей вероятности, безвозвратно утрачен. Остались только черновики, которые попали в руки Куртуа и легли в основу печатного текста речи; часть их, по-видимому, Дюпле смогли не то вернуть себе, не то утаить при обыске. Если бы «чистовик» оказался среди бумаг, проданных на аукционе 2011 года, это было бы настоящее чудо, но - еще раз увы.
Однако и того, что сохранилось, достаточно, чтобы речь производила сильное впечатление - как и игра Пьера Ванека в этом эпизоде.
«Я нуждаюсь в том, чтобы раскрыть перед вами свое сердце, вы же нуждаетесь в том, чтобы услышать правду. Вот уже больше шести недель, как неспособность творить добро и препятствовать злу вынудила меня оставить обязанности члена Комитета общественного спасения. Как перенести эту пытку, это жуткое зрелище череды предателей, скрывающих мерзость своих душ под покровом (voile) добродетели... и даже дружбы! Они называют меня тираном - но если бы я им был, они ползали бы у моих ног, я осыпал бы их золотом, я дал бы им право совершать любые преступления, а они благодарили бы меня за это!»
(Начало сцены в оригинале - 2:24:15, https://youtu.be/9RJFJ_BKjaI?t=8655 , в переводе - 1:00:19, https://youtu.be/8HnD2CQpdEs?t=3619)
Но куда он смотрит на словах «и даже дружбы»? Точнее - на кого?
Если мысленно встать на место оратора и воспроизвести этот поворот головы, в поле зрения попадут верхние ряды крайнего левого сектора зала. Именно там, у левого прохода, на одной из верхних скамей, всегда сидит сам Робеспьер - между Кутоном и Сен-Жюстом (рядом выше - Бийо-Варенн и Колло д'Эрбуа, еще выше - безымянные монтаньяры и галерка). Но Робеспьер на трибуне, его взгляд адресован одному из тех, кто находится на своих местах - и вряд ли кому-то другому, кроме Сен-Жюста. Не Колло ведь или Бийо, в самом-то деле - и точно не Кутона - Робеспьер стал бы обвинять в предательстве «под личиной дружбы»...
Нет, не показалось; нет, не случайность.
Через минуту нам весьма выразительно напомнят, где сидит Сен-Жюст - стремительным приближением плана (еще один «наезд трансфокатором»)
после слов Робеспьера «разумом, не сердцем, я готов усомниться в той республике добродетели, план кoтoрoй я наметил себе».
Тот случай, когда многое зависит от знаков препинания: «ma raison, non mon coeur...» - «мой разум, (но) не мое сердце...», «ma raison - non, mon coeur...» - «мой разум - нет, мое сердце...» Свериться с рукописью я, конечно, не могу, но все заслуживающие доверия источники, которые мне встречались, приводят первый вариант, и мне он кажется более правильным - хотя Пьер Ванек произносит это так, что слышится скорее второй. В любом случае, сказанное публично политиком такого уровня «я готов усомниться, что нечто возможно» следует понимать как «я уверен, что это невозможно». Республики не будет - вот что значат эти слова, которые как будто оглушают Сен-Жюста: он растерян, ошеломлен, от его привычной самоуверенности - пусть ненадолго - не осталось и следа.
Спускаясь с трибуны, Робеспьер снова смотрит на Сен-Жюста, потом еще раз:
«Я исполнил свой долг и открыто представился своим врагам. Я не хочу ни поддержки... (пауза, взгляд вверх, отворачивается) ни дружбы - ни от кого».
Яснее некуда.
* * *
Бросив вызов Конвенту (и отказавшись назвать имена тех, кого обвиняет), вечером восьмого термидора Робеспьер повторяет свою речь в Якобинском клубе. Якобинцы приходят от нее в восторг, попытавшихся возразить Бийо и Колло выгоняют взашей. Взбешенный Колло врывается в Комитет и набрасывается на Сен-Жюста, который безмятежно что-то пишет... впрочем, иной реакции на вопрос «что нового у якобинцев?» - заданный невинным тоном сразу после того, как Колло громогласно и в красках описал произошедшее - ожидать вряд ли стоило; ничем, кроме намеренной провокации, этот вопрос быть не мог.
(начало эпизода в оригинале - 2:27:23, https://youtu.be/9RJFJ_BKjaI?t=8843 , в переводе - 1:03:26, https://youtu.be/8HnD2CQpdEs?t=3806)
Дело чуть не доходит до драки, но вмешивается Барер, и Колло ограничивается тем, что выворачивает Сен-Жюсту карманы («можешь почитать, это заметки насчет установлений» - говорит Сен-Жюст), а Барер берет с него торжественное обещание («un engagement solennel») показать свой доклад коллегам по Комитету, прежде чем выходить с ним на трибуну Конвента. И Сен-Жюст это обещание дает: «Soit. Je serai là vers midi (Подтверждаю. Я буду здесь около полудня)».
На протяжении всей сцены Сен-Жюст сохраняет необычайное, издевательски-изысканное хладнокровие, в котором нет и грана фальши. Так может вести себя человек в состоянии той чистейшей ледяной ярости, которую не всякому выпадает испытать хоть раз в жизни - и слава Богу; но так может вести себя и тот, кто просто-напросто неверно оценивает ситуацию - и здесь, к сожалению, скорее второй случай. Сен-Жюст совершенно оправился от недавнего шока: Робеспьер больше не верит в Республику? - тем хуже для Робеспьера, он же полон веры в себя, а главное - в свои «установления», словно это некий философский камень, с помощью которого можно исправить уже неисправимое.
* * *
Робеспьер, покидая утром следующего дня дом Дюпле (куда больше не вернется и знает об этом - взгляд, которым он на прощание обводит ставшие родными стены, полон боли и тоски), словами «Конвент в основном чист, они услышат меня» пытается приободрить своих друзей. Однако Сен-Жюст, судя по всему, пребывает в искреннем заблуждении, что контролирует ситуацию: «Я буду говорить, чтобы успокоить умы»... «Ты обещал показать им свой доклад», - напоминает Тюилье, но Сен-Жюст отмахивается: «Я не стану перед ними унижаться. Они могут прийти и послушать меня здесь».
Получив записку Сен-Жюста («Сегодня ночью некто поразил меня в самое сердце, я открою его Конвенту»), члены Комитета - Барер, Карно, Бийо, Ленде - спешат на заседание (Колло уже там, он председательствует). Не зная содержания доклада, они предполагают, что против них будут выдвинуты обвинения. Но едва Сен-Жюст произносит первые несколько предложений (успев, впрочем, помянуть «установления»), как Тальен прерывает его на полуслове и начинается то, что многократно описано с разной степенью исторической и художественной достоверности - Девятое Термидора.
(начало эпизода в оригинале - 2:32:03, https://youtu.be/9RJFJ_BKjaI?t=9123 , в переводе - 1:08:06, https://youtu.be/8HnD2CQpdEs?t=4086)
Тальена сменяет Бийо (шепотом напутствуемый Барером - «не трогай Сен-Жюста, ограничься Робеспьером»); сумятица, гвалт, со всех сторон сыплются обвинения; Робеспьер, срывая голос, взывает то к Колло («Председатель убийц, я требую слова!»), то к Болоту, мечется по залу - и в последнем отчаянном порыве протягивает руку к трибуне, где в некоем подобии кататонии застыл Сен-Жюст. Человек, которому он долго доверял, человек, который ему все еще небезразличен, который - если поддержит его сейчас - возможно, сумеет что-то изменить...
Но Сен-Жюст остановившимся взглядом смотрит... куда? В грядущее? В пустоту? Как бы то ни было, Робеспьера он не видит. Робеспьер для него больше не существует.
* * *
Развязка неумолимо приближается: пятеро депутатов арестованы (Огюстен Робеспьер и Филипп Леба - по собственной инициативе) и развезены по разным тюрьмам. Освобожденные Коммуной - и объявленные Конвентом вне закона - они собираются в Ратуше; единственное, что может их спасти - вмешательство вооруженной силы.
- Надо немедленно обратиться к армии!
- От чьего имени?
- От имени Конвента: разве он не там, где мы?
(Начало эпизода в Ратуше в оригинале - 2:40:35, https://youtu.be/9RJFJ_BKjaI?t=9635 , в переводе - 1:16:39, https://youtu.be/8HnD2CQpdEs?t=4599)
Пьер Ванек в эти секунды прекрасен, он словно светится изнутри. Все понимая, смирившись с неизбежным и приготовившись умереть, Робеспьер до конца верен себе: «от имени французского народа». Однако кое в чем другом он внезапно отступил от своих привычек: на нем ни фрака, ни жилета - только рубашка и галстук. Да, жара, усталость, нервы - и все-таки на него это не похоже. Впрочем, Филипп Леба тоже без фрака и жилета.
На белом хорошо видно кровь. Будет. Совсем скоро.
«От имени французского народа»... Произнося эти слова, последние свои слова, Робеспьер смотрит только на Кутона. Кутон и Леба - на Сен-Жюста. Сен-Жюст, опустив глаза, выходит из зала. Когда он бежит обратно, услышав два пистолетных выстрела, один за другим - все уже кончено: Ратуша захвачена, Леба застрелился, сидя за столом, Робеспьер лежит на полу с раздробленной челюстью, захлебываясь кровью (неразрешимую загадку этого ранения режиссер решил оставить за кадром - и правильно).
Медленно, размеренно, так, что каждый шаг отдается эхом, Сен-Жюст (он почти полностью в черном - включая чулки и даже галстук, редкость по тем временам - и этот костюм придает стройной фигуре Патриса Александра какую-то кукольную хрупкость, а слегка механическая походка усиливает впечатление) подходит к телу Леба. Затем к Робеспьеру - вплотную. Останавливается. И отворачивается.
Что это - самообладание, которым можно только восхищаться, или бесчувственность, которой нельзя не ужаснуться? Судить зрителю.
* * *
Им остается жить несколько часов, но это будут долгие часы. Тому, кто страдает, и минута кажется вечностью - особенно если к физическим мукам добавляются душевные. Раненый Робеспьер выставлен «на позор и поругание»: с деревянным ящиком под головой, в залитой кровью рубашке он лежит на столе в одном из залов Комитета, осыпаемый бранью и оскорблениями. В двух шагах от беснующейся толпы стоит Сен-Жюст. Все с тем же отсутствующим выражением лица он переводит взгляд на «Декларацию прав человека и гражданина», висящую на стене, и произносит (мысленно или вслух - непонятно, голос звучит за кадром):
«А между тем, именно я сделал это (c'est pourtant moi qui ai fait cela)»
(В оригинале - с 2:45:45, https://youtu.be/9RJFJ_BKjaI?t=9945 , в переводе - с 1:21:49, https://youtu.be/8HnD2CQpdEs?t=4909 )
Первоисточником этой сцены, насколько мне удалось выяснить, является памфлет "Faits recueillis aux derniers instants de Robespierre et de sa faction du 9 au 10 Thermidor", опубликованный анонимно и основанный, по всей видимости, на устных свидетельствах очевидцев. Верить ли им, и насколько - вопрос открытый, однако в памфлете написано следующее:
"Il [Saint-Just] avait depuis quelques instants, les yeux fixé sur l'acte Constitutionnel qui est affiché dans la salle. Il avance le bras comme pour le montrer et dit d'un ton de voix fort bas ; voilà pourtant mon ouvrage, ...... et le Gouvernement Révolutionnaire aussi" ("Он [Сен-Жюст] на несколько мгновений остановил взгляд на плакате с текстом Конституции, который висел в зале. Он протягивает руку, как бы указывая на него, и говорит очень тихим голосом: а ведь это все же моя работа... и революционное правительство тоже" - полу-подстрочником перевожу специально, выделение жирным шрифтом мое, курсив оригинала. Сам памфлет здесь - https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k41110m.texteImage, цитата на пятой странице).
В таком виде это имеет гораздо больше смысла, чем сухая реплика Патриса Александра. Дело в том, что «Декларация прав человека и гражданина» в эпоху Революции была сформулирована дважды - в 1789 и в 1793 году, и эти версии сильно отличаются. К первой из них Сен-Жюст не имеет никакого отношения, а вот ко второй - да: она является преамбулой той самой Конституции 1793 года, упомянутой в памфлете, в разработке которой Сен-Жюст принимал деятельное участие. Кроме того, его доклад от 10 октября того же года значительно укрепил власть Комитета общественного спасения, фактически наделив его полномочиями временного правительства, «революционного до установления мира».
Однако в литературе и кино эту сцену принято воспроизводить - переиначивая и без того сомнительный первоисточник - с отсылкой не к Конституции, а именно к Декларации, часто без всяких уточнений (хотя сказать «это сделал я» о Декларации 1789 года Сен-Жюст мог бы разве что сойдя с ума). В «Силе обстоятельств» в кадре Декларация 1793 года (она начинается со слов «Le Peuple Français», а не «Les Représentants du Peuple Français»), ошибки нет, но почему это снято настолько... плоско и небрежно? Ведь было так или не было - мы все равно не знаем наверняка, и это оставляет «пространство для маневра», которое Пьер Кардиналь мог использовать - но не стал, в отличие от режиссеров «Французской революции» и «Террора и добродетели».
Вот так выглядит сцена с Декларацией в «Les années terribles» (Ричарда Хеффрона можно упрекнуть во многом, но этот эпизод - один из лучших как во всем фильме, так и в работе слаженного актерского дуэта Кристофера Томпсона (Сен-Жюст) и Анджея Северина (Робеспьер)):
С каким глубоким состраданием смотрит на раненого Сен-Жюст! Он отводит глаза именно от невыносимости этого сострадания, видит Декларацию - и тут же снова поворачивается к Робеспьеру, встречается с ним взглядом: «По крайней мере, мы кое-чего достигли». Поддержка - «я рядом, я с тобой» - и последнее утешение последней надеждой: «мы умрем не напрасно, наше дело будет жить в веках».
Не менее сильное впечатление производит похожая сцена в «La terreur et la vertue» Стеллио Лоренци, где Сен-Жюст (Дени Манюэль) и Робеспьер (Жан Негрони) мысленно читают Декларацию 1793 года по очереди, параграф за параграфом («voilà pourtant notre ouvrage», говорит Сен-Жюст) - и вдвоем уходят в бессмертие, оставляя человечеству великое напутствие:
«L'oubli et le mépris des droits naturels de l'homme sont les seules causes des malheurs du monde. Le but de la société est le bonheur commun, le gouvernement est institué pour garantir à l'homme la jouissance de ses droits naturels et imprescriptibles. La loi doit protéger la liberté publique et individuelle contre l'oppression de ceux qui gouvernent - mais quand le gouvernement viole les droits du peuple, l'insurrection est, pour le peuple et pour chaque portion du peuple, le plus sacré des droits et le plus indispensable des devoirs».
(Примерно с 1:48:45 - https://youtu.be/SDU4awkB1Ww?t=6526 , хотя лучше начинать смотреть с 1:47:04)
И в трагически-возвышенной сцене из «Террора и добродетели», и в сдержанно-трогательной из «Французской революции» Сен-Жюст и Робеспьер вместе - до конца. Перед лицом смерти они находят опору не только в тех идеях, за которые боролись и в которые искренне верили, но и друг в друге. Однако персонажи Патриса Александра и Пьера Ванека в этот момент далеки, как никогда, а фраза «именно я сделал это» наводит на мысль не о священных принципах Декларации, которые переживут своих создателей, а о том, что Сен-Жюст в очередной раз думает только о себе - в очередной же раз себя переоценивая.
Впрочем, мужества достойно умереть ему, несомненно, хватит. Сен-Жюст поднимается на эшафот последним, единственный из прочих - сам, без посторонней помощи. Гордый, спокойный, красивый, он останавливается перед окровавленным лезвием гильотины - и картинка застывает. «Я презираю прах, из которого состою - его можно терзать и убить; но никому не дано лишить меня иной, независимой жизни, которую я дал себе в веках и на небесах...»
Финальные титры - под барабанную дробь и свист падающего ножа, отдаленно (и как бы случайно) напоминающий свист прута, который сопровождает заставки в начале первой серии.
Или не случайно.
* * *
Говорят, чтобы понять человека - надо посмотреть, как он обращается с животными. С животными Сен-Жюст не обращается никак, с цветами - равнодушно-безжалостно, но бог уже с ними, теми несчастными маками - как он ведет себя с семьей? с друзьями?
В общении с близкими Сен-Жюст отнюдь не проявляет душевной теплоты. Сестру он ставит в неловкое положение, объявив, что Тюилье останется обедать (в провинции и сейчас, а тогда тем более, пригласить к столу постороннего - это не просто поставить лишнюю тарелку: надо угостить чем-то особенным, показать себя с лучшей стороны). Матери бросает нелепый и грубый упрек: «Почему я так поздно родился? Эти двенадцать месяцев приговорили меня. Выборов не будет еще два года!» Это единственное, что его занимает: узнав о восстании 10 Августа, он не восхищается смелостью народа, не скорбит о жертвах, даже не интересуется подробностями, все его мысли об одном - «Выборы? Мне будет двадцать пять!»
Друзья? Но у Сен-Жюста нет друзей. О его отношении к Робеспьеру сказано, полагаю, достаточно, но если еще раз оглянуться назад - каким лицемерным покажется и льстивое письмо «выборщика департамента Эн», и немой восторг свежеиспеченного депутата Конвента перед человеком, который не нуждался в комплиментах и преклонении, зато по-настоящему нуждался в сочувствии - и не получил его ни капли, ни крошки... Тюилье, которого Сен-Жюст прихватил с собой в Париж в качестве секретаря - для переписывания речей и выполнения мелких поручений - тоже вряд ли можно считать его другом.
И тут пора наконец задать вопрос, который следовало задать давно: а где, собственно, Леба? То есть, в фильме он есть - на совместном заседании Комитетов, в Конвенте, в Ратуше - но почему мы почти не видим его рядом с Сен-Жюстом (кроме нескольких кадров в карете, когда они возвращаются из миссии)?
Да потому что Филипп Леба, добровольно обрекший себя на смерть, действительно был Сен-Жюсту другом. Как и Пьер-Виктор Тюилье, погибший в тюрьме вскоре после 9 Термидора. Как и Пьер-Жермен Гато, написавший пламенный панегирик Сен-Жюсту - также в тюрьме, куда он был брошен термидорианцами. Но у такого человека, как персонаж Патриса Александра, друзей быть не может.
Заносчивый, мелочно-тщеславный юноша (из уст которого так странно слышать подлинные слова Сен-Жюста), самодовольный и самовлюбленный сверх всякой меры... Сейчас подобных людей называют нарциссами. Под внешним блеском и обаянием - а нарциссы часто обаятельны - скрывается только холодная пустота: испытывать привязанность, уважение, благодарность или сострадание они не способны.
Думаю ли я, что Сен-Жюст был таким, каким он показан в фильме Пьера Кардиналя? Нет. Из всех возможных причин для этого лично мне хватило бы и одной: Робеспьер - реальный Робеспьер, а не персонаж Пьера Ванека - не то что не потерпел бы рядом с собой такого человека, он бы его и близко не подпустил. Сен-Жюст, конечно, не был ангелом (как и «архангелом Террора», впрочем); но он был намного глубже, тоньше и при этом добрее, чем главный герой «Силы обстоятельств».
К счастью, «иная независимая жизнь» Сен-Жюста продолжается в веках (вполне возможно, что и на небесах), а «Сила обстоятельств» - всего лишь фильм. Снятый, нельзя не признать, в целом весьма качественно, и пробудивший во многих интерес к истории Революции.
Как говорится - спасибо и на том.
И немного личного.
Между третьей и четвертой частями получился большой перерыв: во-первых, Термидор - это само по себе малоприятно, во-вторых, ЖЖ у меня долгое время отказывался нормально грузиться (и я не знаю, как будет дальше), но главное - в моей жизни произошло очень печальное событие, которое нисколько не стало менее печальным от того, что было неизбежным и до некоторой степени ожидаемым, и которое ударило по мне гораздо сильнее, чем это кажется даже мне самой.
В любом случае, я хотела это дописать - я это дописала. Как смогла. Возможно, будут какие-то исправления и дополнения. Возможно, и нет.
Спасибо всем, кто прочитал. Надеюсь, было интересно.