Очень старое кино, очень странное кино-3: "Je refuse, Maximilien"
В схватке с эбертистами Сен-Жюст и Робеспьер действуют слаженно (первый атакует, второй прикрывает), дополняя и - это хорошо заметно - усиливая друг друга. Почему же всего три месяца спустя их взаимопонимание сменяется острой неприязнью, почти враждой?
Во всяком случае, почему это так по версии Пьера Кардиналя?
Я бы не сказала, что в фильме дан прямой и однозначный ответ на этот вопрос, но чтобы попробовать найти хоть какой-то, прежде всего стоит отметить вот что: в принципе, Сен-Жюст не боится крови и не чурается жестких мер. Он требует казни короля и говорит Робеспьеру перед отъездом в миссию - «Франции нужна кровь для возрождения» («взвешенно, дозированно!» - отвечает Робеспьер), он угрожает тюрьмой богачам Страсбурга и арестовывает Шнайдера, он без колебаний расправляется с Эбером и столь же бестрепетно - в этот момент Патрис Александр одновременно красив и страшен, воистину «Архангел Террора» (чем-то напоминающий врубелевского Демона) - произносит с трибуны Конвента: «Всякий виновный в сопротивлении революционному правительству подлежит смерти».
(Начало сцены в русском переводе здесь - вторая серия, 19:32, https://youtu.be/8HnD2CQpdEs?t=1172, в оригинале здесь - 1:43:28, https://youtu.be/9RJFJ_BKjaI?t=6208 ; к слову, декрет 23 вантоза сам по себе чрезвычайно интересен и в некотором смысле не менее важен, чем пресловутый закон 22 прериаля - которому он сильно уступает в известности и размахе, но отнюдь не в жесткости формулировок)
* * *
Однако не только Сен-Жюст умеет быть беспощадным. Бийо-Варенн и Колло д'Эрбуа - вынужденные отступиться от Эбера под давлением Сен-Жюста, Робеспьера и Карно - теперь, в свою очередь, наседают на Робеспьера: «Ты говорил, что должны пасть обе фракции, но Дантон все еще на свободе!»
«Вы готовы гильотинировать всех подряд», - отбивается Робеспьер - «процесс эбертистов еще не закончен!» На что Колло без обиняков предлагает: «Так может, поторгуемся за голову Эбера?» («Est-ce qu'on peut marchander la tête d'Hebert?», если не ошибаюсь, а в русском переводе просто «тебе нужна голова Эбера»). Грубо? цинично? да; но такова политика - даже в исполнении людей с принципами (что относится не только к Робеспьеру, но и к прочим членам Комитета).
Как реагирует на это Сен-Жюст? Никак. Он «молчит и наблюдает» (действительно ли Робеспьер сказал эти слова, или Барер их просто выдумал в своих мемуарах - здесь они уместны); да и зачем он стал бы вмешиваться? Разве он сам не упрекал Робеспьера в поддержке Дантона и Демулена (при том, что к первому он не испытывает никаких чувств, а ко второму - отнюдь не дружеские)? Но как только становится ясно, что Бийо и Колло берут верх, Сен-Жюст вдруг начинает заметно нервничать. Он мечется взглядом между коллегами, крутит в руке перо (хотя обычно не делает мелких ненужных движений), а когда Робеспьер поручает ему составить доклад против дантонистов - тихо протестует, опустив глаза: «Снова я?»
(В оригинале - с 1:47:04, https://youtu.be/9RJFJ_BKjaI?t=6424 , в русском переводе - с 23:08, https://youtu.be/8HnD2CQpdEs?t=1388 ; там, где в русской озвучке Вадье говорит «Настало время очистить Конвент», никакого «Конвента» нет точно, но с английскими субтитрами что-то не то, а по-французски я упорно слышу «Le temps est venu de vider ce grand turbot farci» - эмм?.. ладно, не суть важно, хотя мимика и интонация Вадье в этот момент бесподобны)
В чем причина тревоги и недовольства Сен-Жюста? Совсем недавно он вдохновенно выступал в роли обличителя и обвинителя - как в Комитете, так и в Конвенте; что изменилось? Что произошло?
В кадре, на экране - можно сказать, ничего: после чтения декрета от 23 вантоза мы видим Эбера, плачущего в ожидании казни, затем разговор Робеспьера с Бийо и Колло, короткую сцену с участием Дантона и Демулена - и то самое пленарное заседание, на котором Робеспьер соглашается на арест дантонистов, что почему-то вызывает у Сен-Жюста сильное беспокойство. Какие события, чьи слова или действия так повлияли на него? Он успел устать (за какие-нибудь пару недель - Эбер был арестован в ночь с 13 на 14 марта, Дантон - с 30 на 31 марта) от заговоров, судов и казней? Не уверен в исходе открытого противостояния с Дантоном? Его шокировала неприглядная изнанка борьбы за власть («поторгуемся за голову Эбера», «или они, или мы»)? А может быть, он на самом деле не ожидал, что Робеспьер отречется от своего прежнего соратника Дантона и друга детства Демулена?..
* * *
Как бы то ни было, попытку Сен-Жюста отказаться от составления обвинительного доклада пресекают Барер («Кто сделает это лучше тебя?») и Робеспьер («Я тебе помогу, у меня много заметок»). Сен-Жюст готовит речь и зачитывает ее в Комитете. Приказ об аресте Дантона и еще троих депутатов составлен. Подписывая его, Вадье произносит ровно те же слова, которые об эбертистах сказал сам Сен-Жюст - «они будут арестованы сегодня ночью (ils seront arrêtés cette nuit)».
«Сегодня ночью?» - негодует Сен-Жюст. - «Я не могу обращаться к пустой скамье - скажут, что я испугался. Я требую (j'exige) его присутствия». Но это «требую» - пустой звук для Вадье и Бийо, которым плевать на чье бы то ни было уязвленное самолюбие: «У Дантона - голос Стентора, он не даст тебе говорить, а если он перетянет Конвент на свою сторону, мы погибли». «Они правы» - слышен за кадром голос Робеспьера; в нем звучат раздраженные и вместе с тем просительные нотки...
(в оригинале с 1:53:51 - https://youtu.be/9RJFJ_BKjaI?t=6831 , в русской озвучке - с 29:54, https://youtu.be/8HnD2CQpdEs?t=1795 )
«On dirait que j'ai peur de lui» - «Это будет выглядеть так, словно я его боюсь\ скажут, что я испугался». Неужели это достаточная причина, чтобы швырять доклад в лицо коллегам? О том, что Сен-Жюст все-таки прочитал свою обвинительную речь с трибуны, мы узнаем с его слов из тягостной сцены, которая разыграется совсем скоро - но в кадре этого нет: на следующий день после ареста Дантона на заседании Конвента он молча сидит рядом с Робеспьером (который с места дает отпор Лежандру), а потом уезжает в армию.
«Ах, Тюилье! Как я хочу снова оказаться (j'ai hâte de me retrouver) среди солдат!»
Какие выводы или хотя бы предположения должны сделать зрители? Сен-Жюст оскорблен тем, что ему не позволили устроить «ораторскую дуэль» с Дантоном - усомнившись в его способности удержать ситуацию под контролем (а может быть, и в личной смелости) - и рвется на фронт, надеясь найти там более достойное применение своим талантам? Он разочаровался в политике - слишком уж грязным делом она оказалась - и опять-таки рвется на фронт, где всегда понятно, кто враг, кто свой? Довольно с него интриг Комитетов, век бы не видеть всего этого и всех их...
Когда его спешно вызовут в Париж, он будет этим чрезвычайно недоволен.
* * *
Комната Робеспьера в доме Дюпле. Скрип пера по бумаге. «Я больше не соглашусь сюда возвращаться, Максимильен (je n'accepterai plus de revenir ici)» - произносит Сен-Жюст после недолгого молчания.
Так начинается их последний разговор наедине. Этот эпизод, один из самых тяжелых и важных в фильме, нужно внимательно смотреть (и слушать) в оригинале; но даже улучшенного качества изображения лично мне недостаточно, чтобы с полной уверенностью «прочитать» мимику актеров - в первую очередь Патриса Александра, у которого с лицом временами происходит нечто странное. Что касается Пьера Ванека, его персонаж (он опять в том же костюме, что и в Эрменонвиле) взвинчен до крайности, но не утратил ни чувства собственного достоинства, ни силы воли - хотя ее уже не хватает, чтобы удержаться от суетливых, почти судорожных жестов, ранее не свойственных Робеспьеру.
«Это я потребовал, чтобы Комитет вызвал тебя!» кричит он, бросая перо. Переводит дыхание и продолжает - отрывисто, смущенно: «Да, я нуждаюсь в тебе. Я никогда не чувствовал себя таким одиноким».
(Начало эпизода в оригинале - 2:02:04, https://youtu.be/9RJFJ_BKjaI?t=7324 ; в русской озвучке - 38:08, https://youtu.be/8HnD2CQpdEs?t=2288 )
О Дантоне и Камиле «j'ai besoin» говорил политик; теперь это говорит человек. Тот самый человек, которого Сен-Жюст в своем письме называл великим и сравнивал с Богом, сидит перед ним измученный, на грани срыва: он окружен врагами, его дважды хотели убить (Амираль и Сесиль Рено). И что же он слышит?
«Усиль свою охрану, и ты будешь в безопасности» - так звучит реплика Сен-Жюста в русском переводе. Английские субтитры чуть менее категоричны: «Have you reinforced your guard? You won't be harmed». В оригинале я слышу «Tu as renforcé tes gardes» (это может быть как утверждением, так и вопросом в прошедшем времени - интонация двойственная, а порядок слов в разговорной речи часто не меняется), «tu ne risques rien (ты ничем не рискуешь)». От этого заявления (в любом из вариантов), сделанного слегка небрежным тоном - всего пол-шага до «прекрати ломать комедию, ничего тебе не угрожает».
Робеспьер поражен настолько, что начинает смеяться (в этой сцене он смеется слишком часто, и вовсе не потому, что ему весело): «Я не боюсь смерти. Надо покончить с этими мошенниками - Баррасом, Тальеном, Фуше... Вожаки фракций два месяца как в могиле, а их сообщники никуда не делись». «Уничтожение фракций» - отвечает Сен-Жюст, - «оставило глубокие раны, которые нужно исцелить».
Исцелить? Как интересно! Кажется, Савл превратился в Павла, архангел Террора - в ангела милосердия. Франции, стало быть, не нужно больше крови для возрождения? Сен-Жюсту опротивело карать «предателей родины и врагов народа» (декрет от 23 вантоза), теперь он хочет миловать? Но когда он успел так глубоко переосмыслить ситуацию - и кого он, собственно, собрался «исцелять»? Циника и мздоимца Барраса? Хладнокровного организатора массовых расстрелов Фуше? (К слову, вторжение этих двоих в дом Дюпле стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Неподкупного, и неприлично вел себя в той ситуации отнюдь не он). «Да, исцелить» - подхватывает Робеспьер, - «прижечь каленым железом, пока не началась гангрена. Антуан, слушай! Я обдумал новый закон...»
Кто на самом деле автор закона 22 прериаля - Робеспьер или Кутон? Был ли этот закон действительно необходим? Что за мимический этюд разыгрывает Патрис Александр? На третий вопрос мне ответить не проще, чем на первые два. Способность распознавать эмоции развита у меня довольно неплохо, но в данном случае я в затруднении. Я вижу изумление, ужас, страх (это не одно и то же - застывшее выражение сменяется бегающим взглядом и кривой гримасой), попытку отстраниться - нечто вроде «да он с ума сошел» - и, наконец, Сен-Жюст принимает какое-то решение.
«Берегись (prends garde)!» - говорит он (именно то, чего ни в коем случае не следовало говорить Робеспьеру). «Оружие, которым слишком часто пользуются, тупится («une arme trop utilisée s'émousse» - нет там никакого «армия устала»)».
Мысль в целом здравая - но это полу-предупреждение, полу-угроза, этот поучающий тон... Неудивительно, что Робеспьер взрывается: «Наоборот, мы заточим его!» «Излишества ведут к утомлению, а затем к отвращению» - продолжает Сен-Жюст еще более назидательно. Разгорается перепалка, Робеспьер настаивает: «Нам нужен этот закон. Я прошу тебя выступить с докладом в Конвенте». Он не уверен в согласии Сен-Жюста и ждет его ответа, нервно похлопывая ладонями по коленям. Сен-Жюст мелодраматично вскидывает голову: «Я отказываюсь, Максимильен, и никто не сможет меня принудить».
«Хорошо, хорошо!» - легко уступает Робеспьер. - «Кутон согласится. Он не так высоко себя ставит (il n'a pas ton prestige)»
Сколько яда в этом «prestige», в этом «хорошо-хорошо-хорошо»! Минута слабости прошла, и Робеспьер чуть ли не развлекается, слушая пламенную тираду Сен-Жюста о том, как замечательно было бы отправить всех аристократов на принудительные, а по факту каторжные работы - по крайней мере, смеется он хоть и зло, но вполне искренне («боже, какой вздор!»). Заодно мы узнаем, что Сен-Жюст все же прочитал свою обвинительную речь против Дантона - и «поклялся депутатам, что отныне их не побеспокоят».
Наконец, Робеспьеру это надоедает: «Я лучше тебя знаю, что необходимо». «Быть по сему! Я возвращаюсь в армию», - Сен-Жюст направляется к двери. «Но разве ты не останешься на праздник Верховного Существа?» - спрашивает вдруг Робеспьер, словно никакого тяжелого разговора только что вовсе и не было.
До сих пор он вел себя с Сен-Жюстом просто и естественно, даже когда бывал резок; так откуда вдруг это лицедейство? Этот натужный, деланый пафос, обесценивающий святые для него вещи, это сдавленное хихиканье и жеманные ужимки - осталось только ножкой шаркнуть, ей-богу! - «я возглавлю процессию (je mènerai le cortège)»...
Робеспьеру больно, стыдно и страшно. Больно от того, что человек, которому он доверял как никому другому, отказал ему в помощи и сочувствии; стыдно - за то, что, несмотря на это, он первым делает шаг к примирению; и страшно, что его предложение может быть отвергнуто.
И оно отвергнуто. «Сожалею, Максимильен» - говорит Сен-Жюст, ни о чем не сожалея (в мыслях он уже далеко), - «наступление вот-вот начнется, а Журдан без меня не справится. Братский привет Комитету».
Оглядываясь на закрывшуюся дверь («Вот как? Вот, значит, как?»), Робеспьер подходит к столику, отбросив на кровать очки («ну что ж - значит, так!» - но если присмотреться, его лицо искажено страданием), капает в бокал микстуру и снова смеется - не разжимая губ, коротко, глухо. Смеется не над Сен-Жюстом - над собой.
Независимо от того, кто прав по сути (а правы и неправы отчасти оба) - это полный и окончательный разрыв. Они остаются коллегами, но личные отношения между ними больше невозможны. Робеспьер готов был слушать предложения и возражения Сен-Жюста, хвалить его и успокаивать, объяснять, уговаривать и даже оправдываться; но такого высокомерия, такого пренебрежения он не простит никому - и менее всего тому единственному человеку, которого впустил в свое сердце.
Слишком глубоко и - как оказалось - напрасно.
* * *
Но как же так получилось?.. Каким образом все пришло от этого
к этому
за полчаса экранного времени (соответствующих примерно двум с половиной месяцам реального - Эбер был арестован в середине марта, праздник Верховного Существа состоялся 8 июня)? Я несколько раз пересматривала эту часть фильма, пытаясь восстановить «траекторию» развития характера: вот Сен-Жюст сурово обличает Эбера и прочих «заговорщиков, врагов и предателей», потом - безо всяких видимых причин - отказывается писать обвинительный доклад против Дантона (но все-таки пишет), потом отказывается его читать (но все-таки читает, причем обещает депутатам, что больше их не потревожат), после чего с явным облегчением уезжает в армию, с еще более явным нежеланием возвращается оттуда - и сразу же заявляет Робеспьеру, что больше этого делать не намерен (хотя вообще-то, как любой из комиссаров Конвента, обязан подчиняться приказам Комитета - или словом «сюда» он обозначает не Париж, а дом Дюпле?)
К логике и мотивам действий персонажа Патриса Александра поневоле возникают вопросы, внятных ответов на которые я не нахожу. Однако есть в этом получасовом отрезке фильма момент, который можно (с натяжкой, предположительно) считать подсказкой режиссера: один-единственный за все это время акцентный операторский прием - стремительное укрупнение плана, так называемый наезд трансфокатором (которому предшествует медленный, плавный отъезд и задержка) - на словах Колло «поторгуемся за голову Эбера». Вот эта последовательность «отъезд (камера словно набирает дистанцию для разбега) - остановка - наезд»:
(в оригинале с 1:45:08 - https://youtu.be/9RJFJ_BKjaI?t=6308 , в русской озвучке с 21:12 - https://youtu.be/8HnD2CQpdEs?t=1272 )
Здесь важен как быстрый «zoom in» (довольно некомфортный для зрителя прием, операторы «Силы обстоятельств» им не злоупотребляют), так и очень дальний план - невозможно разглядеть выражения лиц, только «расстановку фигур». Это поневоле заставляет зрителя напрягаться - но проходит около десяти секунд, прежде чем накопившееся визуальное «статическое электричество» разряжается «броском» камеры. С точки зрения именно операторской работы, этот момент - один из самых необычных в фильме, а значит, слова Колло (которые прекрасно слышит стоящий рядом Сен-Жюст) имеют особое, ключевое значение.
Но если это действительно подсказка, то все очень просто и вместе с тем очень плохо: Сен-Жюст... испугался. Испугался того, что в любой момент за его голову вот так же будет назначена цена, и никто его не защитит: Вадье своим мурлыкающим тенорком огласит доказательства, Робеспьер вздохнет - «Антуан?..» - и подпишет, а ночью за ним придут и вытащат из кровати за шиворот, невзирая на статус депутата. Он чувствует себя в большей безопасности на войне, чем в зале заседаний Комитета - или даже в маленькой комнатке, где ожесточившийся Робеспьер собирается до отказа взвести пружину «механизма террора».
Не медля ни дня, ни минуты - в армию, и будь что будет!
* * *
А будет победа. Победа при Флерюсе. Которая могла бы и не состояться, если бы Журдан исполнил приказ Карно и отправил часть своих людей в Северную армию. Но Сен-Жюст говорит Журдану: «Действуй, как считаешь нужным и ничего не бойся. Я тебя прикрою, Карно послушает меня».
Этим, собственно, и ограничивается - в фильме - вклад Сен-Жюста в долгожданную решающую победу. Он не руководит сражением и вообще не принимает в нем участия; вместо этого нам показывают, как Сен-Жюст, в полном одиночестве, идет сквозь огонь и дым среди обрубков деревьев и вывороченных из земли корней, под барабанный бой, крики и грохот взрывов (несколько раз земля бьет фонтаном прямо перед ним), и видит тележки с приговоренными к казни Демуленом, Эбером и Дантоном. Демулен взывает к народу («я твой друг, мы вместе брали Бастилию!»). Эбер захлебывается слезами. «Покажи людям мою голову, она того стоит» - рычит Дантон.
Эта фантасмагорическая сцена настолько выбивается из строгого реализма, «историзма», квази-документализма фильма (где нет закадровой музыки даже в титрах), что в первый момент возникает ощущение, что кто-то сошел с ума: то ли персонаж, то ли режиссер. Никаких тележек с приговоренными под Флерюсом, разумеется, быть не могло, и ни один живой человек, сколь бы отважен он ни был, не смог бы остаться невредимым под таким обстрелом.
Но Сен-Жюст в эти минуты и не человек: он призрак среди призраков. На поле боя, в средоточии страха и боли, граница между мирами становится проницаемой; он легко пересекает ее - и видит последние мгновения жизни людей, которых сам послал на смерть. Он смотрит на них внимательно («так вот каково это - умирать»), но без сострадания, и держится так уверенно и непринужденно, словно чувствует себя как дома в этой «долине смертной тени».
* * *
Ввернувшись в мир живых - то есть, в Комитет - Сен-Жюст немедленно устраивает скандал (что интересно, его голос начинает звучать еще на последних кадрах потусторонней прогулки). Он предельно вызывающе разговаривает с Карно - сильным и опасным противником, которого проще разозлить, чем испугать, выводит из себя обычно сдержанного Барера и... Что? Пытается защитить Робеспьера?
«Вот уже два месяца, как я провожу большую часть времени в армии; кто руководит правительством, пока я (sic!) в отъезде? Несколько людей, которые обвиняют других в тирании, чтобы укрепить свою власть?» Карно парирует: «И кто же эти люди? Не твои ли друзья?» «Выражайся яснее, Карно» - Робеспьер произносит это «exprime-toi clairement» мелодично, как музыкальную фразу: он готов идти на обострение.
(начало эпизода (первая реплика Сен-Жюста) - 2:13:23 в оригинале, https://youtu.be/9RJFJ_BKjaI?t=8003 и 49:27 в русской озвучке, https://youtu.be/8HnD2CQpdEs?t=2967 )
Возмущение Робеспьера искренне и понятно, и все же в его истерике есть нечто наигранное: он владеет собой лучше, чем может показаться. Быстро, искоса поглядывая по сторонам, он как будто ждет, что его остановят - успокоят, поддержат, опровергнут клевету врагов - но не дожидается. Барер, Ленде и Кутон молчат, молчит и Сен-Жюст, в значительной мере спровоцировавший эту бурную ссору, которой можно было избежать - в тот момент, во всяком случае. А когда Робеспьер покидает зал с возгласом «Защищайте Республику без меня!», следует за ним только Кутон - Сен-Жюст, не двинувшись с места, провожает его ироничной полуулыбкой.
Правда, он тут же делает строгое лицо и призывает коллег одуматься - но это не производит на них никакого впечатления.
И когда они расходятся в разные стороны, становится ясно: дальше будет только хуже.