"Бесы". Достоевский. Глава 7
Наконец, в книге стало больше внимания уделаться революционерам 70-х годов 19 века. Этого я и ждал, ради них я и начал читать "Бесы".Более всего меня интересуют их мысли их виденье мира. Добрался до момента их заседания на квартире одного из членов кружка.
-- Вот все они так! -- стукнул майор кулаком по столу, обращаясь к сидевшему напротив Ставрогину. -- Нет-с, позвольте, я либерализм и современность люблю и люблю послушать умные разговоры, но предупреждаю -- от мужчин. Но от женщин, но вот от современных этих разлетаек -- нет-с, это боль моя! Ты не вертись! -- крикнул он студентке, которая порывалась со стула, -- нет, я тоже слова прошу, я обижен-с.
-- Вы только мешаете другим, а сами ничего не умеете сказать, -- с негодованием проворчала хозяйка.
-- Нет, уж я выскажу, -- горячился майор, обращаясь к Ставрогину. -- Я на вас, господин Ставрогин, как на нового вошедшего человека рассчитываю, хотя и не имею чести вас знать. Без мужчин они пропадут как мухи -- вот мое мнение. Весь их женский вопрос это -- один только недостаток оригинальности. Уверяю же вас, что женский этот весь вопрос выдумали им мужчины, сдуру, сами на свою шею, -- слава только богу, что я не женат! Ни малейшего разнообразия-с, узора простого не выдумают; и узоры за них мужчины выдумывают! Вот-с, я ее на руках носил, с ней десятилетней мазурку танцовал, сегодня она приехала, натурально лечу обнять, а она мне со второго слова объявляет, что бога нет. Да хоть бы с третьего, а не со второго слова, а то спешит! Ну, положим, умные люди не веруют, так ведь это от ума, а ты-то, говорю, пузырь, ты что в боге понимаешь? Ведь тебя студент научил, а научил бы лампадки зажигать, ты бы и зажигала.
-- Вы все лжете, вы очень злой человек, а я давеча доказательно выразила вам вашу несостоятельность, -- ответила студентка с пренебрежением и как бы презирая много объясняться с таким человеком. -- Я вам именно говорила давеча, что нас всех учили по катехизису: "Если будешь почитать своего отца и своих родителей, то будешь долголетним и тебе дано будет богатство". Это в десяти заповедях. Если бог нашел необходимым за любовь предлагать награду, стало быть, ваш бог безнравствен. Вот в каких словах я вам давеча доказала, и не со второго слова, а потому что вы заявили права свои. Кто ж виноват, что вы тупы и до сих пор не понимаете. Вам обидно и вы злитесь -- вот вся разгадка вашего поколения.
-- Дурында! -- проговорил майор.
-- А вы дурак.
***
Собрание переглядывалось молча. Хромой учитель злобно и завистливо наблюдал Верховенского. Шигалев стал продолжать:
-- Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187... года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке, и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия, все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я к предлагаю собственную мою систему устройства мира. Вот она! -- стукнул он по тетради. -- Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращенном виде; но вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому все изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги. (Послышался смех.) Кроме того объявляю заранее, что система моя не окончена. (Смех опять.) Я запутался в собственных данных: и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю однако ж, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого.
***
Мне книга его известна. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса -- разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться в роде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, в роде как бы первобытного рая, хотя впрочем и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений,-- весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно. Жаль, что условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытного.
-- Неужели вы серьезно? -- обратилась к хромому m-me Виргинская, в некоторой даже тревоге. -- Если этот человек, не зная куда деваться с людьми, обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его.
-- То-есть вы про вашего братца? -- спросил хромой.
-- Родство? Вы смеетесь надо мною или нет?
-- И кроме того работать на аристократов и повиноваться им как богам, это подлость! -- яростно заметила студентка.
-- Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может, -- властно заключил Шигалев.
-- А я бы вместо рая, -- вскричал Лямшин, -- взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.
-- Так может говорить только шут! -- вспыхнула студентка.
-- Он шут, но полезен, -- шепнула ей m-me Виргинская.
-- И может быть это было бы самым лучшим разрешением задачи! -- горячо оборотился Шигалев к Лямшину; -- вы конечно и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.
-- Однако порядочный вздор! -- как бы вырвалось у Верховенского. Впрочем он, совершенно равнодушно и не подымая глаз, продолжал обстригать свои ногти.
-- Почему же вздор-с? -- тотчас же подхватил хромой, как будто так и ждал от него первого слова, чтобы вцепиться. -- Почему же именно вздор? Г. Шигалев отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона есть множество самых деспотических и самых фантастических предрешений вопроса. Г. Шигалев даже может быть гораздо трезвее их разрешает дело. Уверяю вас, что, прочитав книгу его, почти невозможно не согласиться с иными вещами. Он, может быть, менее всех удалился от реализма, и его земной рай -- есть почти настоящий, тот самый, о потере которого вздыхает человечество, если только он когда-нибудь существовал.
-- Ну я так и знал, что нарвусь, -- пробормотал опять Верховенский.
-- Позвольте-с, -- вскипал все более и более хромой,-- разговоры и суждения о будущем социальном устройстве -- почти настоятельная необходимость всех мыслящих современных людей. Герцен всю жизнь только о том и заботился. Белинский, как мне достоверно известно, проводил целые вечера с своими друзьями, дебатируя и предрешая заранее даже самые мелкие так-сказать кухонные подробности в будущем социальном устройстве.
-- Даже с ума сходят иные, -- вдруг заметил майор.
-- Все-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чем сидеть и молчать в виде диктаторов, -- прошипел Липутин, как бы осмеливаясь наконец начать нападение.
-- Я не про Шигалева сказал, что вздор, -- промямлил Верховенский. -- Видите, господа, -- приподнял он капельку глаза, -- по-моему, все эти книги, Фурье, Кабеты, все эти "права на работу", Шигалевщина -- все это в роде романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писанную бумагу.
-- Позвольте-с, -- задергался на стуле хромой, -- мы хоть и провинциалы и уж конечно достойны тем сожаления, но однако же знаем, что на свете покамест ничего такого нового не случилось, о чем бы нам плакать, что проглядели. Нам вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться и завести кучки с единственною целию всеобщего разрушения, под тем предлогом, что как мир ни лечи, все не вылечишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку. Мысль прекрасная, без сомнения, но по крайней мере столь же несовместимая
с действительностию, как и "Шигалевщина", о которой вы сейчас отнеслись так презрительно.
***
-- Сто миллионов голов так же трудно осуществить как и переделать мир пропагандой. Даже может быть и труднее, особенно если в России, -- рискнул опять Липутин.
-- На Россию-то теперь и надеются, -- проговорил офицер.
-- Слышали мы и о том, что надеются, -- подхватил хромой. -- Нам известно, что на наше прекрасное отечество обращен таинственный index, как на страну наиболее способную к исполнению великой задачи. Только вот что-с: в случае постепенного разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично выигрываю, ну хоть приятно поболтаю, а от начальства так и чин получу за услуги социальному делу. А во втором, в быстром-то разрешении посредством ста миллионов голов, мне-то собственно какая будет награда? Начнешь пропагандировать, так еще пожалуй язык отрежут.
-- Вам непременно отрежут, -- сказать Верховенский.
-- Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому что ведь не бараны же те-то, пожалуй я не дадут себя резать, -- то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова я закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, -- постучал он значительно пальцем по столу, -- вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!
***
-- Нет-с, тут уж дело не в но, -- властно и резко перебил Верховенский: -- Я объявляю, господа, что мне нужен прямой ответ. Я слишком понимаю, что я, прибыв сюда и собрав вас сам вместе, обязан вам объяснениями (опять неожиданное раскрытие), но я не могу дать никаких, прежде чем не узнаю, какого образа мыслей вы держитесь. Минуя разговоры -- потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, -- я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят, и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться и уже на деле, а не на бумаге? Кричат: "Сто миллионов голов", это, может быть, еще и метафора, но чего их бояться, если при медленных бумажных мечтаниях деспотизм в какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов? Заметьте еще, что неизлечимый больной все равно не вылечится, какие бы ни прописывали ему на бумаге рецепты, а напротив, если промедлить, до того загниет, что и нас заразит, перепортит все свежие силы, на которые теперь еще можно рассчитывать, так что мы все наконец провалимся. Я согласен совершенно, что либерально и красноречиво болтать чрезвычайно приятно, а действовать немного кусается... Ну да впрочем я говорить не умею; я прибыл сюда с сообщениями, а потому прошу всю почтенную компанию не то что вотировать, а прямо и просто заявить, что вам веселее: черепаший ли ход в болоте, или на всех парах через болото?
Император Александр II на смертном одре. Фотография С. Левицкого.
-- Вот все они так! -- стукнул майор кулаком по столу, обращаясь к сидевшему напротив Ставрогину. -- Нет-с, позвольте, я либерализм и современность люблю и люблю послушать умные разговоры, но предупреждаю -- от мужчин. Но от женщин, но вот от современных этих разлетаек -- нет-с, это боль моя! Ты не вертись! -- крикнул он студентке, которая порывалась со стула, -- нет, я тоже слова прошу, я обижен-с.
-- Вы только мешаете другим, а сами ничего не умеете сказать, -- с негодованием проворчала хозяйка.
-- Нет, уж я выскажу, -- горячился майор, обращаясь к Ставрогину. -- Я на вас, господин Ставрогин, как на нового вошедшего человека рассчитываю, хотя и не имею чести вас знать. Без мужчин они пропадут как мухи -- вот мое мнение. Весь их женский вопрос это -- один только недостаток оригинальности. Уверяю же вас, что женский этот весь вопрос выдумали им мужчины, сдуру, сами на свою шею, -- слава только богу, что я не женат! Ни малейшего разнообразия-с, узора простого не выдумают; и узоры за них мужчины выдумывают! Вот-с, я ее на руках носил, с ней десятилетней мазурку танцовал, сегодня она приехала, натурально лечу обнять, а она мне со второго слова объявляет, что бога нет. Да хоть бы с третьего, а не со второго слова, а то спешит! Ну, положим, умные люди не веруют, так ведь это от ума, а ты-то, говорю, пузырь, ты что в боге понимаешь? Ведь тебя студент научил, а научил бы лампадки зажигать, ты бы и зажигала.
-- Вы все лжете, вы очень злой человек, а я давеча доказательно выразила вам вашу несостоятельность, -- ответила студентка с пренебрежением и как бы презирая много объясняться с таким человеком. -- Я вам именно говорила давеча, что нас всех учили по катехизису: "Если будешь почитать своего отца и своих родителей, то будешь долголетним и тебе дано будет богатство". Это в десяти заповедях. Если бог нашел необходимым за любовь предлагать награду, стало быть, ваш бог безнравствен. Вот в каких словах я вам давеча доказала, и не со второго слова, а потому что вы заявили права свои. Кто ж виноват, что вы тупы и до сих пор не понимаете. Вам обидно и вы злитесь -- вот вся разгадка вашего поколения.
-- Дурында! -- проговорил майор.
-- А вы дурак.
***
Собрание переглядывалось молча. Хромой учитель злобно и завистливо наблюдал Верховенского. Шигалев стал продолжать:
-- Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187... года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке, и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия, все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я к предлагаю собственную мою систему устройства мира. Вот она! -- стукнул он по тетради. -- Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращенном виде; но вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому все изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги. (Послышался смех.) Кроме того объявляю заранее, что система моя не окончена. (Смех опять.) Я запутался в собственных данных: и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю однако ж, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого.
***
Мне книга его известна. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса -- разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться в роде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, в роде как бы первобытного рая, хотя впрочем и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений,-- весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно. Жаль, что условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытного.
-- Неужели вы серьезно? -- обратилась к хромому m-me Виргинская, в некоторой даже тревоге. -- Если этот человек, не зная куда деваться с людьми, обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его.
-- То-есть вы про вашего братца? -- спросил хромой.
-- Родство? Вы смеетесь надо мною или нет?
-- И кроме того работать на аристократов и повиноваться им как богам, это подлость! -- яростно заметила студентка.
-- Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может, -- властно заключил Шигалев.
-- А я бы вместо рая, -- вскричал Лямшин, -- взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.
-- Так может говорить только шут! -- вспыхнула студентка.
-- Он шут, но полезен, -- шепнула ей m-me Виргинская.
-- И может быть это было бы самым лучшим разрешением задачи! -- горячо оборотился Шигалев к Лямшину; -- вы конечно и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.
-- Однако порядочный вздор! -- как бы вырвалось у Верховенского. Впрочем он, совершенно равнодушно и не подымая глаз, продолжал обстригать свои ногти.
-- Почему же вздор-с? -- тотчас же подхватил хромой, как будто так и ждал от него первого слова, чтобы вцепиться. -- Почему же именно вздор? Г. Шигалев отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона есть множество самых деспотических и самых фантастических предрешений вопроса. Г. Шигалев даже может быть гораздо трезвее их разрешает дело. Уверяю вас, что, прочитав книгу его, почти невозможно не согласиться с иными вещами. Он, может быть, менее всех удалился от реализма, и его земной рай -- есть почти настоящий, тот самый, о потере которого вздыхает человечество, если только он когда-нибудь существовал.
-- Ну я так и знал, что нарвусь, -- пробормотал опять Верховенский.
-- Позвольте-с, -- вскипал все более и более хромой,-- разговоры и суждения о будущем социальном устройстве -- почти настоятельная необходимость всех мыслящих современных людей. Герцен всю жизнь только о том и заботился. Белинский, как мне достоверно известно, проводил целые вечера с своими друзьями, дебатируя и предрешая заранее даже самые мелкие так-сказать кухонные подробности в будущем социальном устройстве.
-- Даже с ума сходят иные, -- вдруг заметил майор.
-- Все-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чем сидеть и молчать в виде диктаторов, -- прошипел Липутин, как бы осмеливаясь наконец начать нападение.
-- Я не про Шигалева сказал, что вздор, -- промямлил Верховенский. -- Видите, господа, -- приподнял он капельку глаза, -- по-моему, все эти книги, Фурье, Кабеты, все эти "права на работу", Шигалевщина -- все это в роде романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писанную бумагу.
-- Позвольте-с, -- задергался на стуле хромой, -- мы хоть и провинциалы и уж конечно достойны тем сожаления, но однако же знаем, что на свете покамест ничего такого нового не случилось, о чем бы нам плакать, что проглядели. Нам вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться и завести кучки с единственною целию всеобщего разрушения, под тем предлогом, что как мир ни лечи, все не вылечишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку. Мысль прекрасная, без сомнения, но по крайней мере столь же несовместимая
с действительностию, как и "Шигалевщина", о которой вы сейчас отнеслись так презрительно.
***
-- Сто миллионов голов так же трудно осуществить как и переделать мир пропагандой. Даже может быть и труднее, особенно если в России, -- рискнул опять Липутин.
-- На Россию-то теперь и надеются, -- проговорил офицер.
-- Слышали мы и о том, что надеются, -- подхватил хромой. -- Нам известно, что на наше прекрасное отечество обращен таинственный index, как на страну наиболее способную к исполнению великой задачи. Только вот что-с: в случае постепенного разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично выигрываю, ну хоть приятно поболтаю, а от начальства так и чин получу за услуги социальному делу. А во втором, в быстром-то разрешении посредством ста миллионов голов, мне-то собственно какая будет награда? Начнешь пропагандировать, так еще пожалуй язык отрежут.
-- Вам непременно отрежут, -- сказать Верховенский.
-- Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому что ведь не бараны же те-то, пожалуй я не дадут себя резать, -- то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова я закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, -- постучал он значительно пальцем по столу, -- вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!
***
-- Нет-с, тут уж дело не в но, -- властно и резко перебил Верховенский: -- Я объявляю, господа, что мне нужен прямой ответ. Я слишком понимаю, что я, прибыв сюда и собрав вас сам вместе, обязан вам объяснениями (опять неожиданное раскрытие), но я не могу дать никаких, прежде чем не узнаю, какого образа мыслей вы держитесь. Минуя разговоры -- потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, -- я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят, и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться и уже на деле, а не на бумаге? Кричат: "Сто миллионов голов", это, может быть, еще и метафора, но чего их бояться, если при медленных бумажных мечтаниях деспотизм в какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов? Заметьте еще, что неизлечимый больной все равно не вылечится, какие бы ни прописывали ему на бумаге рецепты, а напротив, если промедлить, до того загниет, что и нас заразит, перепортит все свежие силы, на которые теперь еще можно рассчитывать, так что мы все наконец провалимся. Я согласен совершенно, что либерально и красноречиво болтать чрезвычайно приятно, а действовать немного кусается... Ну да впрочем я говорить не умею; я прибыл сюда с сообщениями, а потому прошу всю почтенную компанию не то что вотировать, а прямо и просто заявить, что вам веселее: черепаший ли ход в болоте, или на всех парах через болото?
Император Александр II на смертном одре. Фотография С. Левицкого.