"Бесы". Достоевский. Глава 4.
После отличной первой главы наступил некий спад. 2,3 и большая часть 4-й больше "бытовушные", что мне не так интересно. Про самих революционеров пока так ничего толком и нету. А я только по этому эту книгу начал. В конце 4-й главы нашел интересный кусочек про русских либералов 19 века )))
-- Помните, что вы обязаны отчетом.
-- Наплевать на ваши отчеты и никакому чорту я не обязан, -- проводил его Шатов и запер дверь на крюк.
-- Кулики! -- сказал он, поглядев на меня и как-то криво усмехнувшись.
Лицо у него было сердитое, и странно мне было, что он сам заговорил. Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем очень редко), что он нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после долгого времени совершенно оживлялся и начинал говорить с удовольствием. Зато, прощаясь, опять всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал вас, точно выживал от себя своего личного неприятеля.
-- Я у этого Алексея Нилыча вчера чай пил, -- заметил я; -- он, кажется, помешан на атеизме.
-- Русский атеизм никогда дальше каламбура не заходил, -- проворчал Шатов, вставляя новую свечу вместо прежнего огарка.
-- Нет, этот, мне показалось, не каламбурщик; он и просто говорить, кажется, не умеет, не то что каламбурить.
-- Люди из бумажки; от лакейства мысли все это, -- спокойно заметил Шатов, присев в углу на стуле и упершись обеими ладонями в колени.
-- Ненависть тоже тут есть, -- произнес он, помолчав с минуту; -- они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся... И никаких невидимых миру слез из-под видимого смеха тут нету! Никогда еще не было сказано на Руси более фальшивого слова, как про эти незримые слезы! -- вскричал он почти с яростью.
-- Ну уж это вы бог знает что! -- засмеялся я.
-- А вы -- "умеренный либерал", -- усмехнулся и Шатов. -- Знаете, -- подхватил он вдруг, -- я, может, и сморозил про "лакейство мысли"; вы верно мне тотчас же скажете: "Это ты родился от лакея, а я не лакей".
-- Вовсе я не хотел сказать... что вы!
-- Да вы не извиняйтесь, я вас не боюсь. Тогда я только от лакея родился, а теперь и сам стал лакеем, таким же как и вы. Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить.
-- Какие сапоги? Что за аллегория?
-- Какая тут аллегория! Вы, я вижу, смеетесь... Степан Трофимович правду сказал, что я под камнем лежу, раздавлен, да не задавлен, и только корчусь; это он хорошо сравнил.
-- Степан Трофимович уверяет, что вы помешались на немцах, -- смеялся я, -- мы с немцев все же что-нибудь да стащили себе в карман.
-- Двугривенный взяли, а сто рублей своих отдали.
С минуту мы помолчали.
-- А это он в Америке себе належал.
-- Кто? Что належал?
-- Я про Кириллова. Мы с ним там четыре месяца в избе на полу пролежали.
-- Да разве вы ездили в Америку? -- удивился я; -- вы никогда не говорили.
-- Чего рассказывать. Третьего года мы отправились втроем на эмигрантском пароходе в Американские Штаты на последние деньжишки, "чтобы испробовать на себе жизнь американского рабочего и таким образом личным опытом проверить на себе состояние человека в самом тяжелом его общественном положении". Вот с какою целью мы отправились.
-- Господи! -- засмеялся я, -- да вы бы лучше для этого куда-нибудь в губернию нашу отправились в страдную пору, "чтоб испытать личным опытом", а то понесло в Америку!
-- Мы там нанялись в работники к одному эксплуататору; всех нас русских собралось у него человек шесть, -- студенты, даже помещики из своих поместий, даже офицеры были, и все с тою же величественною целью. Ну и работали, мокли, мучились, уставали, наконец я и Кириллов ушли -- заболели, не выдержали. Эксплуататор-хозяин нас при расчете обсчитал, вместо тридцати долларов по условию заплатил мне восемь, а ему пятнадцать; тоже и бивали нас там не раз. Ну тут-то без работы мы и пролежали с Кирилловым в городишке на полу четыре месяца рядом; он об одном думал, а я о другом.
-- Неужто хозяин вас бил, это в Америке-то? Ну как должно быть вы ругали его!
-- Ничуть. Мы, напротив, тотчас решили с Кирилловым, что "мы, русские, пред американцами маленькие ребятишки, и нужно родиться в Америке или по крайней мере сжиться долгими годами с американцами, чтобы стать с ними в уровень". Да что: когда с нас за копеечную вещь спрашивали по доллару, то мы платили не только с удовольствием, но даже с увлечением. Мы все хвалили: спиритизм, закон Линча, револьверы, бродяг. Раз мы едем, а человек полез в мой карман, вынул мою головную щетку и стал причесываться; мы только переглянулись с Кирилловым и решили, что это хорошо и что это нам очень нравится...
-- Странно, что это у нас не только заходит в голову, но и исполняется, -- заметил я.
-- Люди из бумажки, -- повторил Шатов.
-- Но однако ж переплывать океан на эмигрантском пароходе, в неизвестную землю, хотя бы и с целью "узнать личным опытом" и т. д. -- в этом ей богу есть как будто какая-то великодушная твердость... Да как же вы оттуда выбрались?
-- Я к одному человеку в Европу написал, и он мне прислал сто рублей.
Шатов, разговаривая, все время по обычаю своему упорно смотрел в землю, даже когда и горячился.