23 января 1905 года родился Константы Ильдефонс ГАЛЧИНЬСКИЙ
Напишу чернилами из сердца,
веткой на снегу пустых полей,
греческим и римским алфавитом
напишу: ты солнышка светлей.
Лютиками напишу весною,
летом - облаками в вышине.
Как прочтут написанное птицы -
раззвонят в беспечной болтовне,
занесут, быть может, в век иной,
и в сердца иные, и, нежданно,
в чью-то ночь с басовою струной,
в месяц, в месяц - звонкий, как сопрано.
Перевод Марии Петровых
*
В жизни Галчинский был «королем». О его пьянках и сопутствующих им разгулах и загулах кружили легенды до войны и после. Он был непредсказуем, и ему случалось порождать идеи уровня Тиля Уленшпигеля или Сальватора Дали. Он страстно любил абсурд, театр, переодеванья и псевдонимы. Это позволяло Галчинскому избегать окончательной ответственности за то, какой ему случалось делать интеллектуальный и даже политический выбор, ибо он всегда мог укрыться под маской шута.
Тадеуш Нычек
*Не было ни одного конкурса чтецов-декламаторов, ни одного школьного театрально-поэтического кружка и такого кабаре, где не звучал бы Галчинский или его словечки. «Привет, мадонна!», «Скумбрии в томате», «Бал у Саломона», «Сережки Изольды», «Заворожённые дрожки», «Зеленая гусыня», «Письма с фиалкой» - все это было не только названиями стихов, поэм, фельетонов или скетчей. Это были пароли с несомненным и очевидным отзывом: каждый знал, о чем идет речь, а половина знала их наизусть.
Галчинский был целым учреждением, живым театром одного актера. А может, и чем-то больше, особенно в эпоху ранней ПНР - живой вольной птицей, с одинаковой свободой садившейся на деревья в парке и уличный булыжник, влетавшей через окно в комнаты портных, почтальонш, адвокатов, прачек и правительственных чиновников. Он трогал и смешил.
Тадеуш Нычек
***********************************
ЕСЛИ Б ИМЕЛ Я ОДИННАДЦАТЬ ШЛЯП
Если б имел я одиннадцать шляп,
одну я от пыли спрятал бы в шкап,
другую послал бы по почте в посылке,
в третьей хранил бы ножи и вилки,
четвертую - для магических штук и так далее,
пятой накрывал бы сыр, - черти б его взяли...
Шестую шляпу отдал бы Ядвисе,
седьмая на гвоздике пусть повиснет,
из восьмой бы получился абажурчик славный,
в девятой жил бы еж или вообще что-нибудь из фауны,
для десятой пока еще нету идей,
ну, а эту пусть ветер сорвет над Вислой моей,
ибо от одной краковской поэтессы я слыхал такие слова:
- Это голова не для шляпы, - для статуи голова!
Перевод А.Нехая
1949
*
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЭВРИДИКЕ
Когда мне ворожили, вышли пики,
трефовый вышел туз - к дороге дальней.
Солгали карты! К Эвридике
вернулся я, Орфей провинциальный.
А в картах выходило вовсе скверно:
там был валет, - высокий и блондин.
В харчевне «У апостолов», наверно,
меня б пришили - я же невредим.
Да, все наоборот! И жизнь, как пенье,
как прежний тон струны моей цыганской,
прекрасный, словно облаков кипенье
на небе ангельском и самаркандском!
И вновь Она. Та, что всегда желанна,
как плод в саду - редчайший, драгоценный,
как та Наталия - у Александра,
Наталия, но та, что неизменна!
Делами полон день, деньгами тоже,
и рукопись от солнца в позолоте.
Гораций тут сказал бы так, быть может:
- Hoc erat in votis*.
1946
________________________________________
*Все желание - в ней (лат.)
*************************************************
Если Пушкин - солнце русской поэзии, то Константы Ильдефонс Галчинский
(1905-1953) - это зелёный листок поэзии польской. Он писал зелёными чернила-
ми, называл себя «зелёным Константы»… Один из популярнейших поэтов после-
военной Польши, Галчинский, можно сказать, вырос в лучах русской поэзии.
В годы первой мировой войны, когда семья Галчинских была эвакуирована
в Москву, будущий поэт учился в гимназии Гижицкого, в Замоскворечье,
и зачитывался Пушкиным и Лермонтовым. Здесь он написал первое своё стихо-
творение, здесь же, в Москве, впервые познакомился с театром в любительской
постановке «Кордиана». Изучая позже в Варшавском университете английскую
и классическую филологию, среди прочего увлекался Блоком, Есениным...
Русская нота в поэзии Галчинского начинает звучать с особой силой, когда
в его жизнь входит молоденькая Наталия Авалова, сделавшаяся женой поэта
и ставшая для него всем - «матерью, возлюбленной и музой», как он напишет
в стихотворении «Привет, мадонна!». Семье Галчинских жилось трудно. Поэт
с трудом находил себе место в реалиях межвоенной Польши, переносясь иногда
воображением в вымышленные страны («Фарландия», «Письмо с реки Лим-
попо») или оживляя свои сны (поэма «Бал у Соломона»).
Война приносит поэту новые испытания. Попав в сентябре 1939 г. в плен на
восточном фронте, рядовой Галчинский после размена пленными оказывается
в итоге в Германии, в лагере Альтенграбов. Вернувшись из немецкой неволи,
в которой поэт провел более пяти лет, Константы чувствует себя как бы заново
родившимся. Встреча с женой в послевоенном Кракове - это встреча Орфея,
вернувшегося из ада, со своей Эвридикой. Начинается бурный взлёт поэтической
фантазии… Во многих стихах и поэмах Галчинский славит жизнь во всех ее прояв-
лениях. Он пишет лирические и сатирические произведения, создаёт маленький
театр абсурда «Зелёная гусыня» и гротескные поэмы-сюиты «Завороженные
дрожки» и «Серёжки Изольды», поэмы об античности и средневековье («Ниобея»,
«Вит Ствош») и лирические поэмы о родной стране («Ольштынская хроника»,
«Хмель»). В последних стихах, написанных в лесничестве Пране («Сани»,
«Месяц», «Что я зорок...»), звучит грустная нота прощания.
Анатолий Нехай
*
Анатолий ГЕЛЕСКУЛ:
Не всегда поэта переводят поэты, и еще реже пишут о нем не статьи и трактаты, а стихи. Гёте, Байрон, Мицкевич, Лорка - больше в русской поэзии не припомню (исключая, конечно, Гомера). Но это титаны, символы. А вот о беззаконном, легковесном Галчинском Александр Ревич написал поэму; стихами говорили о нем Мария Петровых и Давид Самойлов - и речь шла не о символическом пьедестале, а о чем-то близком и понятном, почти родном. В стихотворении Самойлова “Соловьи Ильдефонса Константы” строки:
Ильдефонс играет на скрипке, потом на гитаре
И снова играет на скрипке...
- не поэтический вымысел. Галчинский действительно играл на скрипке, и не только. Строфа из этого же стихотворения, некогда вычеркнутая цензурой и по сей день не восстановленная:
Плачет редактор, за ним расплакался цензор,
Плачет директор издательства и все его консультанты:
“Зачем я его правил? Зачем я его резал?
Что он делает с нами? Ах, Ильдефонс Константы...”
- тоже биографична. Издательские перипетии, хорошо знакомые русскому поэту Самойлову, портили кровь и его польскому собрату - “зеленому Константы”. И в довоенной Польше, и в послевоенной он был одинаково независим и неудобен. А на рубеже сороковых - пятидесятых Галчинский-сатирик - автор сценических гротесков, целого театра, достаточно абсурдистского, под названием “Зеленый гусь” - оказался в роли польского Зощенко. “Зеленый гусь” приказал долго жить, да и стихи легли в стол, дожидаясь посмертной славы.
Судьба Галчинского коренилась в его натуре. Он был наделен той одинокой свободой, которая не приносит радостей человеку, но с которой он ничего не может поделать. Дерзость, озорство, веселость и тоска - эта гремучая смесь не иссякала в поэте, не давая покоя ни ему ни другим. В молодости он мечтал стать уличным артистом, а еще лучше - факиром. И в каком-то смысле стал. Страсть к выдумкам, буффонаде, ко всему цыганскому, цирковому, неприкаянному и вольному оплела имя Галчинского легендами и анекдотами, в большинстве достоверными. На чужой, посторонний взгляд его жизнь, особенно довоенная, порой смахивала на плутовскую новеллу.
В Варшавском университете студента Галчинского едва не наградили медалью за блистательный реферат об английском поэте Гордоне Чийтсе; особенно впечатлял тонкий анализ стихов, да и сами стихи. Не наградили, поскольку обнаружилось, не без помощи самого Галчинского, что такого поэта не было и нет, разве что когда-нибудь появится.
Единственный раз в жизни Галчинскому улыбнулась чиновничья фортуна. Он устроился референтом по культуре при польском посольстве в Берлине. Перетерпев на первых порах битье баклуш, ему поручили ответственный доклад - перед дипломатическими кругами - об успехах польской Академии. Доклад был долгий и запомнился надолго. Сначала Галчинский с умным лицом, морща лоб, безмолвно прохаживался перед публикой, потом вытащил из кармана статистический справочник и стал монотонно зачитывать: “Производство мыла в Польше достигло в таком-то году... Производство мыла в Польше достигло в таком-то году...” и так далее. Производство мыла росло, недоумение, а затем и негодование слушателей тоже. Кончив, Галчинский долго молчал с задумчивым видом, а потом, сунув справочник в карман, развел руками: “Перед этими цифрами поэт бессилен”. Фортуна обделена юмором, и с дипломатической карьерой было покончено.
*
Сервус, мадонна
Пускай иные книжки пишут. Право,
пусть слава их гремит как колокол стозвонный,
я книжек не пишу и ни к чему мне слава,
сервус, мадонна.
Не для меня спокойных книг свеченье,
и солнце, и весна, и луг благовонный,
для меня - дождливая ночь, и ветер, и опьяненье,
сервус, мадонна.
Одни были до меня, другие придут позже,
ведь жизнь бесконечна, а смерть бездонна.
И все это со сном безумца схоже,
сервус, мадонна.
Это ты вся в калужницах желтых, святая,
в цветах моего детства - тиха и бессонна,
я веночек сплетаю, грязь росою смывая,
сервус, мадонна.
Не презирай венок поэта - не храбреца и не труса,
которого знают редакторы и слуги закона,
ведь ты моя мать, и возлюбленная, и муза,
сервус, мадонна.
Перевод с польского Давида СамойловаДавид Самойлов:
В его шутках часто была доля тоски. Как-то он привел в дом к товарищу старого забулдыгу и целый вечер выдавал его за своего отца. Потом объяснял:
«Было мне весь день тошно и пусто, аж в голове гудело. Так бывает, когда вдруг не хватает метафоры на все, что нас окружает. Надо было как-то спастись от грубой реальности мира, но я не знал как».
Он, поэт, постигал мир через метафоры. Иногда их не хватало, ибо мир был сложен. Иногда хотел оборониться от грубого вторжения реальности, но не знал как.
Он писал стихи, где были месяц, скрипка и музыка Баха.
Позже некоторые критики обвиняли его в мещанском стремлении уйти от жгучих проблем современности в вымышленный мир фантазии.
Может быть, он и хотел уйти. Но куда может уйти поэт от мира. Он лишь оборонялся - оборонялся шуткой, мистификацией, грустью. Он ведь знал, что в театре для себя - бутафорские стены. Что за бутафорской дверью, в которую входишь, лежит тот же мир, из которого ушел. И он ломал эту бутафорию со скептической иронией. Но над сломанными декорациями стояло подлинное небо, была красота мира, в которую он влюблялся. И уже забывал иронию и скепсис и пел красоту с одержимостью романтика
СКУМБРИЯ В ТОМАТЕ
Пришел в газету «Райские вести»
(скумбрия в томате, скумбрия в томате)
сморчок-старичишка, с песиком вместе
(скумбрия в томате, лещ).
- Кто вы? - спросили сотрудники стоя
(скумбрия в томате, скумбрия в томате).
- Король Владислав Локоток, вот кто я!
(Скумбрия в томате, лещ.)
В пещере я сиднем сидел, - понимаете?
(Скумбрия в томате, скумбрия в томате.)
Но дольше не в силах... Скумбрия в томате!
(Скумбрия в томате, лещ.)
Не в силах заразу терпеть я дольше
(скумбрия в томате, скумбрия в томате).
Иду навести я порядок в Польше
(скумбрия в томате, лещ).
Тут главный редактор чихнул: - Простите,
(скумбрия в томате, скумбрия в томате),
вы наш режим улучшить хотите?
(Скумбрия в томате, лещ.)
Лет десять назад,- это помним все мы
(скумбрия в томате, скумбрия в томате),
у нас уже был улучшатель системы
(скумбрия в томате, лещ).
Тоже шляхетный. Стрелял. И что же?
(Скумбрия в томате, скумбрия в томате.)
Кровь пролилась и высохла позже
(скумбрия в томате, лещ).
- Что же мне делать? - король заплакал
(скумбрия в томате, скумбрия в томате).
Редакторский стол слезами закапал
(скумбрия в томате, лещ).
Значит, не мне навести здесь порядок?
(Скумбрия в томате, скумбрия в томате.)
В пещеру, назад, золотой мои Владек!
(Скумбрия в томате, лещ.)
Скумбрия в томате, скумбрия в томате!
(Скумбрия в томате, скумбрия в томате.)
Вы Польши хотели? Так вот вам, нате!
(Скумбрия в томате, лещ.)
А. Гелескул:
Таким же “греко-цыганом”, по меткому определению современников, он был и в поэзии. Стихи Галчинского словно подтверждают давнее пушкинское замечание, что поэзия вправе быть легкомысленной (“глуповатой”). Живая мысль легка и ненавязчива, этим и отличаются поговорки от поучений. Читая Галчинского, невольно вспоминаешь другое имя, тоже поэта, но в иной области, - Марка Шагала. Разные судьбы, разные темы, но общее - легкость, дерзость и безбоязненность. Обоим легче завидовать, чем подражать, хотя многие полагали и доныне полагают иначе. Как и Шагала, Галчинского кто только не винил в небрежности, пренебрежении нормами и вообще в поэтическом бескультурье. К счастью, культуру он понимал по-своему, глубже и не путал ее с чистописанием.
Отсюда и некоторые трудности перевода. Далеко не уверен, что мне это удается, но думаю, что Галчинского надо переводить с помарками, сохраняя его небрежный, непричесанный и пленительный почерк. Во всяком случае, именно так переводили его Иосиф Бродский, Борис Корнилов, Мария Петровых, Давид Самойлов, Борис Слуцкий, Аркадий Штейнберг - перечисление сугубо алфавитное, но впечатляющее. Почему его так охотно и любовно переводили? Быть может, один из секретов его обаяния - в душевном здоровье. Странно звучит по отношению к человеку, который при жизни слыл мистификатором, хулиганом и чуть ли не полупомешанным. В молодости он и сам охотно надевал личину “безумца, гуляки праздного”. Но жизнь и судьба Константы Ильдефонса Галчинского не располагала ни к праздности, ни к веселости. Еще студентом он лишился отца, мать вышла замуж и уехала в Чехословакию, он остался один. Дальше сплошная светотень: ранний счастливый брак - и вечные поиски работы. Два года армейской службы оторвали его от семьи, литературы и заработков, но впереди ждало худшее. Трагедия Польши стала и его трагедией - война, плен, шесть лет фашистских концлагерей, европейские скитания, возврат на неласковую, растерзанную родину. Он искренне хотел вжиться в новую Польшу, пытался обуздать свое неуместное вольнолюбие, но ничего с ним поделать не мог. В конце концов сердце не выдержало. Он умер в марте 53-го, сорока восьми лет, не дожив до “оттепели” и радикальных перемен не только в Польше.
Поэзия - это всегда и позиция, которую берут с боем и отстаивают до последнего. Жизненная позиция Галчинского, особенно послевоенная, бесхитростна - он не вития, не поэт-небожитель, а просто человек, который хочет и вправе жить по-человечески. Время упорно отказывало ему в этом праве. Но вся поэзия Галчинского, приглушая пафос иронией, негромко, но неизменно утверждала, что жизнь вопреки всему радостна, всегда и все равно радостна. Считать ли это душевным здоровьем, внутренней гармонией или чем-то еще, одно понятно - подобное жизнеощущение требовало таких душевных сил и мужества, о которых могу лишь гадать.
ЛИРИКА, ЛИРИКА
Сам не пойму почему, но я верю,
что я - разновидность странного зверя,
не то свино-бык, не то кото-пес,
вообще не из здешних мест.
Вот скажем, иду под вечер с Артуром,
как вдруг: луна ползет на верхотуру,
Артур (он мне вроде друга)
кричит: - Не смотри! - А я как белуга:
лирика, лирика,
чувства динамика,
ангелология,
даль…
лирика, лирика,
чувства динамика,
ангелология,
даль.
Не удивляйтесь, милые пани,
шесть лет по свету провел я в скитании,
а тут и Польска и арфа эольская,
чудно поёт, словно с нот:
лирика, лирика,
чувства динамика,
ангелология,
даль…
лирика, лирика,
чувства динамика,
ангелология,
даль.
На похоронах моих под корнишончик
пусть эпитафию мне настрОчат:
Здесь лежит шут и кудесник,
а внизу такой текстик:
«Лирика, лирика,
чувства динамика,
ангелология,
даль…
лирика, лирика,
чувства динамика,
ангелология,
даль»…