Альберт ШВЕЙЦЕР
14 января исполнилось 145 лет Альберту ШВЕЙЦЕРУ (1975-1965)
Великий Доктор из Габона, Великий Белый Доктор Месье-Альбер, Минонг, Мисопо, Ламбаренский философ, «Авантюрист или чудовище милосердия», Оганга, Ламбаренский патриарх, Самаритянин из джунглей, Совесть Земли - Альберт Швейцер.
Когда мне было 15 лет, моя учительница Ольга Павловна дала мне почитать книгу из серии "Жизнь замечательных людей":
Знакомство с жизнью великого гуманиста имело фундаментальные последствия:
Альберт Швейцер стал для меня главным мыслителем в пантеоне мудрецов, а этика благоговения перед жизнью постепенно приобрела статус практического руководства.
Приведу несколько фрагментов из этой книги (автор - Борис Носик)
Вот как описывается принятие Швейцером судьбоносного решения:
Швейцер был счастлив в эти осенние месяцы 1904 года - счастлив в работе, в друзьях, в родных, окружен любовью, переполнен ощущением силы. И как всегда на вершине счастья, он еще яснее видел то самое «облако, закрывавшее небо»: все сильнее росло ощущение его человеческого долга перед другим человеком, перед страдающим человечеством.
В солнечное утро теплой эльзасской осени 1904 года он радостно вошел в свой рабочий кабинет в Коллегиуме Вильгельмитануме и обнаружил на столе зелененькую брошюрку - очередной выпуск журнала Парижского миссионерского общества. Еще с тех далеких времен, когда отец, переведя с французского письма миссионера Казалиса, читал их в церкви своим прихожанам, Альберта Швейцера волновали рассказы о деятельности людей, добровольно ушедших в дебри Черного континента. Одна из служащих коллежа, фрейлейн Шердлин, знала об этом пристрастии молодого доктора и неизменно клала ему на стол свежий номер журнала.
Он улыбнулся, увидев знакомую обложку, потом отодвинул журнал на край стола. Работа захватила его. Он дописывал последние страницы об исполнении баховских произведений, о том, что в них надо искать Баха, а не самого себя. О том, как с благоговением передать людям баховский дух, «нечто драгоценное не только для их художественного восприятия, но также для души...». У него был свой образ человека, соприкоснувшегося с Бахом, будь то музыкант, музыковед, эстетик или просто любитель музыки: «Только тот, кто погружается в мир чувства Баха, кто живет с ним и думает, тот вместе с ним стал простым и скромным...»
Он потер глаза, взглянул перед собой. Сорок шесть коричневых томиков, изданных старым Баховским обществом, стояли на полке. Еще не так давно он думал, что ему ни за что не осилить всего. Выручили бессонные ночи и крепкое здоровье.
Его взгляд упал на зелененькую тетрадку миссионерского общества. Он полистал ее и уже хотел отложить, взявшись снова за Баха. Но тут увидел заголовок, скучноватый и жалобный заголовок, какие часто бывают в подобных журналах: «Нужды миссии в Конго».
Автор статьи, президент Парижского общества, эльзасец по происхождению, перечисляя нужды миссии в северной провинции Конго, в Габоне, жаловался, что некому помочь, что миссионеры не справляются со своей работой.
По существу, статья эта была некрологом молодому швейцарцу-ремесленнику, миссионеру Генри Чапиусу, который жил на Огове, заразился там и вот теперь, двадцати восьми лет от роду, умер в Женеве. Кто следующий?..
Кончал автор, как обычно кончают такие статьи или проповеди. Он выражал надежду, что кто-нибудь из тех, кто прочтет статью, отзовется на призыв, поможет в крайней нужде: «Маленькой армии, которая сражается на берегах Огове, нужны силы, нужна энергия... Может, этот призыв дойдет до сердец тех, кто прочтет эти слова...»
Швейцер отложил журнал. Что-то произошло в нем сейчас, как тогда весенним утром на троицу в отцовском доме, когда он принял решение и обрел вдруг душевный покой. Ему стало спокойно. Он снова пришел к решению. Он отдаст себя людям. Помощь нужна в Габоне - значит, он отдаст себя людям, которые ждут её в Габоне.
Главные заповеди его этики сформулированы позднее в «Философии культуры»:
«В те мгновения, когда я должен был бы только испытывать безграничную радость, уважение к жизни будит во мне размышления о несчастьях, которые я вижу вокруг и о которых догадываюсь, и это не позволяет мне избавиться от беспокойства... Именно эту неудобную доктрину нашептала мне истинная этика. Ты счастлив, говорит она, поэтому ты должен отдать многое. Все, чем ты более других наделен, - здоровьем, природными дарами, работоспособностью, успехами, семейным благополучием - ты не должен принимать как должное. Ты должен платить за них. Ты в большей степени должен посвящать свою жизнь другой жизни».
Таким образом, как раз то, что, по мнению человека, одержимого «здравым смыслом», делало поступок Швейцера непонятным, являлось на самом деле единственным его объяснением: здоровье, счастье, успех и размышления о «праве на счастье».
Для Швейцера его действия являются результатом «неумолимой логики», они продиктованы «интеллектуальной потребностью».
Им движет могучее чувство сострадания, очень ярко обрисованное в «Воспоминаниях о детстве», где Швейцер говорит, что мы «должны чувствовать себя должными помочь утолению чужой боли. Все мы должны нести свою долю горя, выпавшего нашему миру».
Это сострадание рождает у него ощущение долга перед страдающим миром, перед людьми, перед самыми слабыми, самыми обездоленными. И в отношении африканцев это чувство было у Швейцера особенно острым.
Итак, высокое чувство этического долга, этическая воля, «гипертрофированная совесть» и глубокое сострадание. Это уже немало, до всего этого совершенно недостаточно для того, чтобы понять действия Швейцера (а равно и их успех). Потому что примеры даже самого глубокого сострадания встречаются в истории человечества гораздо чаще, чем такой пример служения, как эпопея Швейцера. Сострадание ведь зачастую ограничивается пассивным созерцанием и болью. Иногда оно даже парализует волю. Один из исследователей называет сострадание Швейцера «теоретическим пессимизмом», который в сочетании со стремлением к самопожертвованию и желанием служить людям дает то, что этот философ называет «этическим оптимизмом».
Тут интересно сравнить двух философов - Швейцера и Шопенгауэра. Сострадание Шопенгауэра сводится к размышлению, и Швейцер пишет о нем: «Сострадание Шопенгауэра подобно состраданию брахманов и буддистов, потому что в основе своей это не более чем чисто теоретическое сострадание». Шопенгауэр говорит, что от того, кто проповедует святость, еще нельзя требовать святой жизни. И Швейцер очень остро комментирует это высказывание: «С этими словами философия Шопенгауэра совершает самоубийство».
В отличие от Шопенгауэра Швейцер «живет своей философией».
Последний год
На девяносто первом году жизни доктор был по-прежнему подвижен, бодр и активен. Это отмечал американский врач, доктор Джозеф Монтэгю, посетивший в это время Ламбарене: «У него не было и следа слабости и забывчивости, столь характерных для человека, которому перевалило за шестьдесят. Он энергично ходил, и если походка его не была больше по-молодому пружиниста, то в ней было все-таки много силы.
Он еще считал себя молодым, а это почти то же самое, что быть молодым. Помню, как я хотел помочь ему выйти из машины, а он подмигнул мне, улыбнулся и сказал: «Пожалуйста, оставьте мне эту иллюзию молодости». Он не носил очки и говорил: «Они меня старят».
«Говорят, что человек становится старым, когда оставляет свои идеалы», - пишет Монтэгю. Именно от этой возрастной утраты идеалов всю жизнь предостерегал Швейцер. С ним этого не случилось и в девяносто.
И все же Швейцер чувствовал, что дни его на исходе. Он все чаще думал теперь о преемнике. Швейцарец Вальтер Эмиль Мунц, хирург и акушер, молодой еще человек, пять лет проработавший в Ламбарене, казался ему наиболее энергичным и увлеченным из врачей. По-прежнему работал в Ламбарене и доктор Ричард Фридман из Венгрии, усатый, высокий, похожий на Швейцера в молодости. Все так же увлеченно трудился в деревне прокаженных доктор Такахаси. Из новых врачей в Ламбарене работали теперь молодой американец-педиатр Фергюс Поуп, хирург-чех Ярослав Седлачек и совсем недавно приехавший Манфред Криер.
Рена была с отцом. Она все больше увлекалась делом доктора и его идеями, трудилась в лаборатории, вникала во все ламбаренские дела. Она с восторгом рассказывала доктору, что его внучка Кристина тоже «заразилась Ламбарене» и теперь изучает медицину в Швейцарии.
Его так же беспокоила судьба мира, на всех парах спешащего к новой войне, на этот раз - последней войне, не потому, что победит правда, а потому, что больше некому будет жить на земле и некому воевать. В эти последние свои дни он снова говорил об атомной угрозе. Он успел подписать воззвание против войны во Вьетнаме.
После разговора с Реной доктор уснул совсем усталый на своей простой железной койке. Стало сразу видно, что человеку этому не шестьдесят, а девяносто. Он теперь ничего не ел, и пульс его становился все слабее. В четверг он вдруг проснулся и захотел встать, написать письмо. Он встал, и все ждали чуда. Но он рухнул, не дойдя до письменного стола. Американец-кардиолог доктор Дэвид Миллер выслушал его и посовещался с ламбаренскими коллегами, со старшими сестрами Матильдой Котман и Али Сильвер. Приближался конец...
Доктор умирал спокойно - как умирают африканцы, как опадают листья в гюнсбахском лесу. Он заранее договорился с друзьями, что они не будут суетиться и оживлять его, что ему дадут спокойно уйти из мира, когда придет его срок.
Рена послала телеграмму восьмидесятитрехлетнему отцовскому брату Паулю, кузинам в Эльзас и в Париж, старым друзьям в Гюнсбах:
«Он умирает, это случится скоро и с неизбежностью. Он уходит спокойно, мирно и с достоинством».
Она могла бы добавить, что он уходит почти величественно.
У него было сильное сердце, и он умер не сразу. Доктор Миллер рассказывал, как, все еще сохраняя сознание, но с каждой минутой теряя силы, Швейцер принимал посетителей, прощался с ними за руку. При этом глубокие серые глаза его были утомленно закрыты, а седая прядь спускалась на лоб. Он прислушивался к любимой музыке, к записям Иоганна Себастьяна Баха.
В последние его мгновения и Рена, и мадемуазель Матильда, и Али Сильвер были вокруг него. А пироги уже скользили по Огове, и в дальних деревнях тамтамы отстукивали грустную весть о том, что Старый Доктор умирает в своей хижине.
Бюллетень о смерти, написанный доктором Миллером, содержит ту же фразу, что и телеграмма Рены:
«Все это время он не испытывал страданий, и, когда в 11 часов вечера наступил конец, он умер спокойно, мирно и с достоинством в своей постели среди джунглей Ламбарене, в больнице, которую он строил и любил
Рена послала пирогу на почту в Ламбарене - сообщить в Европу. Здесь, в джунглях, людям не нужен был телеграф. Мерцали костры, ритмично, как сердце, стучали тамтамы. Люди заполняли выжженную площадку перед его комнатой. Черные и белые сидели на перилах, на ступеньках, на земле. Потом неожиданно, само собой началось ритмичное африканское пение. Так же, сами по себе, стали подниматься молодые и старые, врачи, священники, больные и лечащие. Они говорили на разных языках, но чаще всего звучали французские слова: «Papapour nous» («Он нам отец»), И снова тамтам выстукивал горестную весть: «Великий Белый Доктор умер». Человек рождался, чтобы умереть. Это было так же просто, как то, что он дышал и говорил, как то, что дожди приходили в сезон дождей и уходили в сухой сезон.
Прокаженные вырыли ему могилу и сколотили грубый простой гроб без крышки. Грубый, неотесанный крест, такой же, какой стоял над могилой Елены, доктор сколотил себе сам, как монах из какого-нибудь старинного братства. Человек должен уйти, он должен помнить, что он уйдет; и если в сознании этого есть безнадежность, то в нем есть и надежда, что ты. проживешь в человечности отпущенный тебе срок. Могилу ему вырыли там, где он указал, - рядом с Еленой, с Эммой Хаускнехт, с загоном для его любимых антилоп.
И вот подняли с железной койки тело Старого Доктора, положили в сколоченный прокаженными гроб. По габонскому обычаю, накрыли его пальмовыми ветвями. И никто не бежал в тот день от смерти и скверны, потому что это был Отец. А когда целуешь родных во гробе, не боишься касания смерти. Все было, как всегда бывало в Ламбарене, в больнице, этом прибежище горя.
Мерно запели плакальщики-африканцы на диалекте галоа: «Леани инина кенде кенде» («Да успокоишься в мире»).
*
Философ Игорь Гарин сказал о Швейцере:
В отличие от кабинетно-головных гуманистов, любящих людей издалека и скопом, Альберт Швейцер знал, что нужно не кокетничать с духовностью, не соревноваться в силе духа, а делать что-то конкретное и для конкретных людей. Мудрость сама по себе абстрактна и мертва: можно любить Баха и отправлять евреев в газовые камеры; знание Гёльдерлина и Клейста не воспрепятствовало зверствам нацистов, а Пушкин и Достоевский не спасли от ГУЛАГа. Надо что-то делать: идти на виселицу за другого человека, писать огненную книгу, разоблачать зло, спасать или лечить людей. Как гуманист действия, Альберт Швейцер сам выбрал наитруднейшее - спасение умирающих и прокаженных.
**********************************
А. Швейцер:
Когда одной бомбой убивают сто тысяч человек - моя обязанность доказать миру, насколько ценна одна-единственная человеческая жизнь!
Надо думать о других людях, всякий раз взвешивать, есть ли у меня право срывать все плоды, до которых может дотянуться рука.
Мировоззрение Швейцера - не только этика благоговения перед жизнью, но - личный пример. Личный пример - не просто лучший метод убеждения, а единственный, считал он. - Есть только один вид героев - это герои страдания, подвижничества, самоотвержения.
"Два фактора повлияли на мою жизнь. Первый - осознание непостижимости и таинственности мира, исполненного страданий. Второй - то, что я родился в эпоху духовного упадка человечества".
Страдание, человечность, личностность, трагизм существования - все эти категории философии Швейцера явно указывают на ее экзистенциальный характер.
А. Швейцер:
Идеал культурного человека есть не что иное, как идеал человека, который в любых условиях сохраняет подлинную человечность.
Только тогда, когда в современном человеке вновь загорится желание стать подлинным человеком, он сможет выбраться на правильный путь из того тупика, в котором сейчас пребывает, ослепленный своим воображаемым всезнанием и тщеславным всеумением.
Оставайся человеком с собственной душой. Не превращайся в подобие автомата, в грудь которого вставят душу, управляемую чужой волей и бьющуюся с ней в унисон!
Еще в годы учения в университете я стал сомневаться в справедливости суждения, будто человечество развивается в сторону прогресса. У меня создалось впечатление, что пламя идеалов гаснет, но никто не замечает этого, и никого это не тревожит. Я убеждался, что общественность не только не отвергает с должным негодованием публично провозглашенные антигуманные идеи, а, напротив, принимает их без протеста и одобряет, объявляя их современными. Я наблюдал лишь крайне вялую готовность выступить в поддержку справедливости и разума. Несчетные признаки свидетельствовали, что род человеческий переживает период духовной и душевной усталости. Племя человеческое, казалось, убеждало себя, что прежние надежды на счастливое будущее неосновательны, а, следовательно, стоит добиваться лишь того, чего действительно можно добиться.
Швейцер предостерегал от опасности превращения человека в сверхчеловека, опасности приоритета силы над разумом, покорения над самоуглублением. Получая Нобелевскую премию, Швейцер призвал мир «отважиться взглянуть в лицо сложившемуся положению... Человек превратился в сверхчеловека... Но сверхчеловек, наделенный сверхчеловеческой силой, еще не поднялся до уровня сверхчеловеческого разума. Чем больше растет его мощь, тем беднее он становится... Наша совесть должна пробудиться от сознания того, что чем больше мы превращаемся в сверхлюдей, тем бесчеловечнее мы становимся».
Швейцер никогда не декларировал ни полного пацифизма, ни вегетарианства, ни даже строгости джайнистского непричинения зла. Он говорил только, что «когда у нас есть выбор, мы должны стараться не причинять страдания и не вредить жизни другого существа, даже самого низкого по развитию», потому что «поступать так - значит взять на себя вину, которой нет оправдания, и отказаться от своей человечности».
Идеалист, подвижник-одиночка, новый Дон Кихот - таким был он сам, донкихотством были идеалы Швейцера.
Блестящим выражением этих взглядов является знаменитая швейцеровская формула: «Мое знание пессимистично, но моя надежда оптимистична».
Великий Доктор из Габона, Великий Белый Доктор Месье-Альбер, Минонг, Мисопо, Ламбаренский философ, «Авантюрист или чудовище милосердия», Оганга, Ламбаренский патриарх, Самаритянин из джунглей, Совесть Земли - Альберт Швейцер.
Когда мне было 15 лет, моя учительница Ольга Павловна дала мне почитать книгу из серии "Жизнь замечательных людей":
Знакомство с жизнью великого гуманиста имело фундаментальные последствия:
Альберт Швейцер стал для меня главным мыслителем в пантеоне мудрецов, а этика благоговения перед жизнью постепенно приобрела статус практического руководства.
Приведу несколько фрагментов из этой книги (автор - Борис Носик)
Вот как описывается принятие Швейцером судьбоносного решения:
Швейцер был счастлив в эти осенние месяцы 1904 года - счастлив в работе, в друзьях, в родных, окружен любовью, переполнен ощущением силы. И как всегда на вершине счастья, он еще яснее видел то самое «облако, закрывавшее небо»: все сильнее росло ощущение его человеческого долга перед другим человеком, перед страдающим человечеством.
В солнечное утро теплой эльзасской осени 1904 года он радостно вошел в свой рабочий кабинет в Коллегиуме Вильгельмитануме и обнаружил на столе зелененькую брошюрку - очередной выпуск журнала Парижского миссионерского общества. Еще с тех далеких времен, когда отец, переведя с французского письма миссионера Казалиса, читал их в церкви своим прихожанам, Альберта Швейцера волновали рассказы о деятельности людей, добровольно ушедших в дебри Черного континента. Одна из служащих коллежа, фрейлейн Шердлин, знала об этом пристрастии молодого доктора и неизменно клала ему на стол свежий номер журнала.
Он улыбнулся, увидев знакомую обложку, потом отодвинул журнал на край стола. Работа захватила его. Он дописывал последние страницы об исполнении баховских произведений, о том, что в них надо искать Баха, а не самого себя. О том, как с благоговением передать людям баховский дух, «нечто драгоценное не только для их художественного восприятия, но также для души...». У него был свой образ человека, соприкоснувшегося с Бахом, будь то музыкант, музыковед, эстетик или просто любитель музыки: «Только тот, кто погружается в мир чувства Баха, кто живет с ним и думает, тот вместе с ним стал простым и скромным...»
Он потер глаза, взглянул перед собой. Сорок шесть коричневых томиков, изданных старым Баховским обществом, стояли на полке. Еще не так давно он думал, что ему ни за что не осилить всего. Выручили бессонные ночи и крепкое здоровье.
Его взгляд упал на зелененькую тетрадку миссионерского общества. Он полистал ее и уже хотел отложить, взявшись снова за Баха. Но тут увидел заголовок, скучноватый и жалобный заголовок, какие часто бывают в подобных журналах: «Нужды миссии в Конго».
Автор статьи, президент Парижского общества, эльзасец по происхождению, перечисляя нужды миссии в северной провинции Конго, в Габоне, жаловался, что некому помочь, что миссионеры не справляются со своей работой.
По существу, статья эта была некрологом молодому швейцарцу-ремесленнику, миссионеру Генри Чапиусу, который жил на Огове, заразился там и вот теперь, двадцати восьми лет от роду, умер в Женеве. Кто следующий?..
Кончал автор, как обычно кончают такие статьи или проповеди. Он выражал надежду, что кто-нибудь из тех, кто прочтет статью, отзовется на призыв, поможет в крайней нужде: «Маленькой армии, которая сражается на берегах Огове, нужны силы, нужна энергия... Может, этот призыв дойдет до сердец тех, кто прочтет эти слова...»
Швейцер отложил журнал. Что-то произошло в нем сейчас, как тогда весенним утром на троицу в отцовском доме, когда он принял решение и обрел вдруг душевный покой. Ему стало спокойно. Он снова пришел к решению. Он отдаст себя людям. Помощь нужна в Габоне - значит, он отдаст себя людям, которые ждут её в Габоне.
Главные заповеди его этики сформулированы позднее в «Философии культуры»:
«В те мгновения, когда я должен был бы только испытывать безграничную радость, уважение к жизни будит во мне размышления о несчастьях, которые я вижу вокруг и о которых догадываюсь, и это не позволяет мне избавиться от беспокойства... Именно эту неудобную доктрину нашептала мне истинная этика. Ты счастлив, говорит она, поэтому ты должен отдать многое. Все, чем ты более других наделен, - здоровьем, природными дарами, работоспособностью, успехами, семейным благополучием - ты не должен принимать как должное. Ты должен платить за них. Ты в большей степени должен посвящать свою жизнь другой жизни».
Таким образом, как раз то, что, по мнению человека, одержимого «здравым смыслом», делало поступок Швейцера непонятным, являлось на самом деле единственным его объяснением: здоровье, счастье, успех и размышления о «праве на счастье».
Для Швейцера его действия являются результатом «неумолимой логики», они продиктованы «интеллектуальной потребностью».
Им движет могучее чувство сострадания, очень ярко обрисованное в «Воспоминаниях о детстве», где Швейцер говорит, что мы «должны чувствовать себя должными помочь утолению чужой боли. Все мы должны нести свою долю горя, выпавшего нашему миру».
Это сострадание рождает у него ощущение долга перед страдающим миром, перед людьми, перед самыми слабыми, самыми обездоленными. И в отношении африканцев это чувство было у Швейцера особенно острым.
Итак, высокое чувство этического долга, этическая воля, «гипертрофированная совесть» и глубокое сострадание. Это уже немало, до всего этого совершенно недостаточно для того, чтобы понять действия Швейцера (а равно и их успех). Потому что примеры даже самого глубокого сострадания встречаются в истории человечества гораздо чаще, чем такой пример служения, как эпопея Швейцера. Сострадание ведь зачастую ограничивается пассивным созерцанием и болью. Иногда оно даже парализует волю. Один из исследователей называет сострадание Швейцера «теоретическим пессимизмом», который в сочетании со стремлением к самопожертвованию и желанием служить людям дает то, что этот философ называет «этическим оптимизмом».
Тут интересно сравнить двух философов - Швейцера и Шопенгауэра. Сострадание Шопенгауэра сводится к размышлению, и Швейцер пишет о нем: «Сострадание Шопенгауэра подобно состраданию брахманов и буддистов, потому что в основе своей это не более чем чисто теоретическое сострадание». Шопенгауэр говорит, что от того, кто проповедует святость, еще нельзя требовать святой жизни. И Швейцер очень остро комментирует это высказывание: «С этими словами философия Шопенгауэра совершает самоубийство».
В отличие от Шопенгауэра Швейцер «живет своей философией».
Последний год
На девяносто первом году жизни доктор был по-прежнему подвижен, бодр и активен. Это отмечал американский врач, доктор Джозеф Монтэгю, посетивший в это время Ламбарене: «У него не было и следа слабости и забывчивости, столь характерных для человека, которому перевалило за шестьдесят. Он энергично ходил, и если походка его не была больше по-молодому пружиниста, то в ней было все-таки много силы.
Он еще считал себя молодым, а это почти то же самое, что быть молодым. Помню, как я хотел помочь ему выйти из машины, а он подмигнул мне, улыбнулся и сказал: «Пожалуйста, оставьте мне эту иллюзию молодости». Он не носил очки и говорил: «Они меня старят».
«Говорят, что человек становится старым, когда оставляет свои идеалы», - пишет Монтэгю. Именно от этой возрастной утраты идеалов всю жизнь предостерегал Швейцер. С ним этого не случилось и в девяносто.
И все же Швейцер чувствовал, что дни его на исходе. Он все чаще думал теперь о преемнике. Швейцарец Вальтер Эмиль Мунц, хирург и акушер, молодой еще человек, пять лет проработавший в Ламбарене, казался ему наиболее энергичным и увлеченным из врачей. По-прежнему работал в Ламбарене и доктор Ричард Фридман из Венгрии, усатый, высокий, похожий на Швейцера в молодости. Все так же увлеченно трудился в деревне прокаженных доктор Такахаси. Из новых врачей в Ламбарене работали теперь молодой американец-педиатр Фергюс Поуп, хирург-чех Ярослав Седлачек и совсем недавно приехавший Манфред Криер.
Рена была с отцом. Она все больше увлекалась делом доктора и его идеями, трудилась в лаборатории, вникала во все ламбаренские дела. Она с восторгом рассказывала доктору, что его внучка Кристина тоже «заразилась Ламбарене» и теперь изучает медицину в Швейцарии.
Его так же беспокоила судьба мира, на всех парах спешащего к новой войне, на этот раз - последней войне, не потому, что победит правда, а потому, что больше некому будет жить на земле и некому воевать. В эти последние свои дни он снова говорил об атомной угрозе. Он успел подписать воззвание против войны во Вьетнаме.
После разговора с Реной доктор уснул совсем усталый на своей простой железной койке. Стало сразу видно, что человеку этому не шестьдесят, а девяносто. Он теперь ничего не ел, и пульс его становился все слабее. В четверг он вдруг проснулся и захотел встать, написать письмо. Он встал, и все ждали чуда. Но он рухнул, не дойдя до письменного стола. Американец-кардиолог доктор Дэвид Миллер выслушал его и посовещался с ламбаренскими коллегами, со старшими сестрами Матильдой Котман и Али Сильвер. Приближался конец...
Доктор умирал спокойно - как умирают африканцы, как опадают листья в гюнсбахском лесу. Он заранее договорился с друзьями, что они не будут суетиться и оживлять его, что ему дадут спокойно уйти из мира, когда придет его срок.
Рена послала телеграмму восьмидесятитрехлетнему отцовскому брату Паулю, кузинам в Эльзас и в Париж, старым друзьям в Гюнсбах:
«Он умирает, это случится скоро и с неизбежностью. Он уходит спокойно, мирно и с достоинством».
Она могла бы добавить, что он уходит почти величественно.
У него было сильное сердце, и он умер не сразу. Доктор Миллер рассказывал, как, все еще сохраняя сознание, но с каждой минутой теряя силы, Швейцер принимал посетителей, прощался с ними за руку. При этом глубокие серые глаза его были утомленно закрыты, а седая прядь спускалась на лоб. Он прислушивался к любимой музыке, к записям Иоганна Себастьяна Баха.
В последние его мгновения и Рена, и мадемуазель Матильда, и Али Сильвер были вокруг него. А пироги уже скользили по Огове, и в дальних деревнях тамтамы отстукивали грустную весть о том, что Старый Доктор умирает в своей хижине.
Бюллетень о смерти, написанный доктором Миллером, содержит ту же фразу, что и телеграмма Рены:
«Все это время он не испытывал страданий, и, когда в 11 часов вечера наступил конец, он умер спокойно, мирно и с достоинством в своей постели среди джунглей Ламбарене, в больнице, которую он строил и любил
Рена послала пирогу на почту в Ламбарене - сообщить в Европу. Здесь, в джунглях, людям не нужен был телеграф. Мерцали костры, ритмично, как сердце, стучали тамтамы. Люди заполняли выжженную площадку перед его комнатой. Черные и белые сидели на перилах, на ступеньках, на земле. Потом неожиданно, само собой началось ритмичное африканское пение. Так же, сами по себе, стали подниматься молодые и старые, врачи, священники, больные и лечащие. Они говорили на разных языках, но чаще всего звучали французские слова: «Papapour nous» («Он нам отец»), И снова тамтам выстукивал горестную весть: «Великий Белый Доктор умер». Человек рождался, чтобы умереть. Это было так же просто, как то, что он дышал и говорил, как то, что дожди приходили в сезон дождей и уходили в сухой сезон.
Прокаженные вырыли ему могилу и сколотили грубый простой гроб без крышки. Грубый, неотесанный крест, такой же, какой стоял над могилой Елены, доктор сколотил себе сам, как монах из какого-нибудь старинного братства. Человек должен уйти, он должен помнить, что он уйдет; и если в сознании этого есть безнадежность, то в нем есть и надежда, что ты. проживешь в человечности отпущенный тебе срок. Могилу ему вырыли там, где он указал, - рядом с Еленой, с Эммой Хаускнехт, с загоном для его любимых антилоп.
И вот подняли с железной койки тело Старого Доктора, положили в сколоченный прокаженными гроб. По габонскому обычаю, накрыли его пальмовыми ветвями. И никто не бежал в тот день от смерти и скверны, потому что это был Отец. А когда целуешь родных во гробе, не боишься касания смерти. Все было, как всегда бывало в Ламбарене, в больнице, этом прибежище горя.
Мерно запели плакальщики-африканцы на диалекте галоа: «Леани инина кенде кенде» («Да успокоишься в мире»).
*
Философ Игорь Гарин сказал о Швейцере:
В отличие от кабинетно-головных гуманистов, любящих людей издалека и скопом, Альберт Швейцер знал, что нужно не кокетничать с духовностью, не соревноваться в силе духа, а делать что-то конкретное и для конкретных людей. Мудрость сама по себе абстрактна и мертва: можно любить Баха и отправлять евреев в газовые камеры; знание Гёльдерлина и Клейста не воспрепятствовало зверствам нацистов, а Пушкин и Достоевский не спасли от ГУЛАГа. Надо что-то делать: идти на виселицу за другого человека, писать огненную книгу, разоблачать зло, спасать или лечить людей. Как гуманист действия, Альберт Швейцер сам выбрал наитруднейшее - спасение умирающих и прокаженных.
**********************************
А. Швейцер:
Когда одной бомбой убивают сто тысяч человек - моя обязанность доказать миру, насколько ценна одна-единственная человеческая жизнь!
Надо думать о других людях, всякий раз взвешивать, есть ли у меня право срывать все плоды, до которых может дотянуться рука.
Мировоззрение Швейцера - не только этика благоговения перед жизнью, но - личный пример. Личный пример - не просто лучший метод убеждения, а единственный, считал он. - Есть только один вид героев - это герои страдания, подвижничества, самоотвержения.
"Два фактора повлияли на мою жизнь. Первый - осознание непостижимости и таинственности мира, исполненного страданий. Второй - то, что я родился в эпоху духовного упадка человечества".
Страдание, человечность, личностность, трагизм существования - все эти категории философии Швейцера явно указывают на ее экзистенциальный характер.
А. Швейцер:
Идеал культурного человека есть не что иное, как идеал человека, который в любых условиях сохраняет подлинную человечность.
Только тогда, когда в современном человеке вновь загорится желание стать подлинным человеком, он сможет выбраться на правильный путь из того тупика, в котором сейчас пребывает, ослепленный своим воображаемым всезнанием и тщеславным всеумением.
Оставайся человеком с собственной душой. Не превращайся в подобие автомата, в грудь которого вставят душу, управляемую чужой волей и бьющуюся с ней в унисон!
Еще в годы учения в университете я стал сомневаться в справедливости суждения, будто человечество развивается в сторону прогресса. У меня создалось впечатление, что пламя идеалов гаснет, но никто не замечает этого, и никого это не тревожит. Я убеждался, что общественность не только не отвергает с должным негодованием публично провозглашенные антигуманные идеи, а, напротив, принимает их без протеста и одобряет, объявляя их современными. Я наблюдал лишь крайне вялую готовность выступить в поддержку справедливости и разума. Несчетные признаки свидетельствовали, что род человеческий переживает период духовной и душевной усталости. Племя человеческое, казалось, убеждало себя, что прежние надежды на счастливое будущее неосновательны, а, следовательно, стоит добиваться лишь того, чего действительно можно добиться.
Швейцер предостерегал от опасности превращения человека в сверхчеловека, опасности приоритета силы над разумом, покорения над самоуглублением. Получая Нобелевскую премию, Швейцер призвал мир «отважиться взглянуть в лицо сложившемуся положению... Человек превратился в сверхчеловека... Но сверхчеловек, наделенный сверхчеловеческой силой, еще не поднялся до уровня сверхчеловеческого разума. Чем больше растет его мощь, тем беднее он становится... Наша совесть должна пробудиться от сознания того, что чем больше мы превращаемся в сверхлюдей, тем бесчеловечнее мы становимся».
Швейцер никогда не декларировал ни полного пацифизма, ни вегетарианства, ни даже строгости джайнистского непричинения зла. Он говорил только, что «когда у нас есть выбор, мы должны стараться не причинять страдания и не вредить жизни другого существа, даже самого низкого по развитию», потому что «поступать так - значит взять на себя вину, которой нет оправдания, и отказаться от своей человечности».
Идеалист, подвижник-одиночка, новый Дон Кихот - таким был он сам, донкихотством были идеалы Швейцера.
Блестящим выражением этих взглядов является знаменитая швейцеровская формула: «Мое знание пессимистично, но моя надежда оптимистична».