Бахтин и марксизм
Культовый труд Бахтина о Рабле наша творческая интеллигенция, как и следовало ожидать, понимает превратно. Эта работа последовательно марксистская - невзирая на исходные намерения автора, его самоопределение как кантианца и т.д., - марксистская в смысле материализма, историзма и народности (демократизма).
Сказанное вовсе не относится к другим его работам и его т.н. "круга", напр. за "марксизмом и философией языка", как и литературы надо обращаться к Л. Выготскому, а не к ним. Вообще, марксизм в лингвистику может проникнуть, видимо, только со стороны психологии, сама же лингвистика и так исторична и объективна, а более не приходится от нее требовать, как и говорить о материализме - за отсутствием в ней материального объекта. Т.о., многолетние потуги совесткой лингвистики родить нечто определенно марксистское (от Марра до Сталина) были толчением воды в ступе.
Итак, материального объекта у лингвистики нет, а у текста Рабле есть, и этот объект - народ (и его изображение в лит-ре раннего возрождения) - поистине материален: представлен весомо, грубо (скатологически), зримо (гротескно).
Важные ключевые слова в тексте Бахтина не только пресловутая "карнавальность", но и "избыток жизненных сил": народ в ту эпоху (при наступлении более-менее благоприятных условий) воистину рос как на дрожжах, его тело, буквально как тесто, распирало во все стороны, невзирая даже на лежащий сверху гнёт. Отсюда этот всепроникающий оптимизм, легкое отношение к смерти, которая есть необходимая стадия в потоке непрерывного воспроизводства, вообще отсутствие ощущения трагизма существования.
Этот краткий по историческим меркам период закончился с наступлением нового времени новым разрывом народного тела на буржуазию и пролетариат, труда на творческий и производительный и т.д., а значит обреченности обеих классов на вырождение, причем для пролетариата (особенно поначалу) вырождение мучительное.
(Бахтин так далеко, разумеется, не заходит.)
Это и есть демографический переход.
Возвращается трагизм, а всякая карнавальность становится невозможной (чего и не может понять интеллигенция, то и дело поминая ее не к месту). Теперь буржуазная эпопея - это роман о вырождении наследственной линии, идущей от основоположника семейного капитала, а всякий оптимизм в литературе и действительности должен быть связан с революционной борьбой.
Кроме того, карнавал - это краткий, но заметный (неск. дней в году) период устранения феодального гос-ва и права и всевластия народа на городских площадях. Ничего подобного такой карнавальности в наше вр., естественно, не возможно.
Остается еще вопрос о неизбежном влиянии советской идеологии на реализацию авторского замысла, особенно учитываю мытарства текста на пути диссертационной защиты и публикации, а также неприятие его при этом представителями официальной ортодоксии. Представляется, что влияние это было не искажающим, а органичным, неприятие же доктринеров объясняется их чутьем на всё живое, которое они безошибочно распознают и стремятся уничтожить.
Далее цитаты.
~~~
Во время своего итальянского путешествия Гёте в Вероне осматривал древний амфитеатр. Он был, конечно, в то время пуст. В связи с этим Гёте высказал очень интересное суждение об особом самоощущении народа, получающего благодаря амфитеатру конкретно-чувственную зримую форму своей массы и своего единства: «Увидев себя вместе, люди должны были изумиться самим себе: обычно они видели друг друга только снующими взад и вперед, в постоянной толкотне, без всякого порядка и дисциплины, здесь же это многоголовое, умственно разномыслящее, колеблющееся и блуждающее в разные стороны животное объединяется в одно благородное тело, созданное, чтобы быть единым, связанное и закрепленное в одну массу, воплощенное в едином облике и оживленное единым духом» .
...
Народно-праздничные формы глядят в будущее и разыгрывают победу этого будущего - «золотого века» - над прошлым: победу всенародного изобилия материальных благ, свободы, равенства, братства. Эта победа будущего обеспечена народным бессмертием. Рождение нового, большего и лучшего так же необходимо и неизбежно, как и смерть старого. Одно переходит в другое, лучшее делает смешным и убивает худшее. В целом мира и народа нет места для страха; страх может проникнуть лишь в часть, отделившуюся от целого, лишь в отмирающее звено, взятое в отрыве от рождающегося. Целое народа и мира торжествующе весело и бесстрашно. Это целое и говорит устами всех карнавальных образов, оно царит и в самой атмосфере карнавала, заставляющей всех и каждого приобщиться чувству целого.
...
Еда в древнейшей системе образов была неразрывно связана с трудом. Она завершала труд и борьбу, была их венцом и победой. Труд торжествовал в еде. Трудовая встреча человека с миром, трудовая борьба с ним кончалась едою - поглощением отвоеванной у мира части его. Как последний победный этап труда еда часто замещает собою в системе образов весь трудовой процесс в его целом. В более древних системах образов вообще не могло быть резких границ между едою и трудом: это были две стороны одного и того же явления - борьбы человека с миром, кончавшейся победой человека. Нужно подчеркнуть, что и труд и еда были коллективными; в них равно участвовало все общество. Эта коллективная еда, как завершающий момент коллективного же трудового процесса, - не биологический животный акт, а событие социальное. Если оторвать еду от труда, завершением которого она была, и воспринимать ее как частно-бытовое явление, то от образов встречи человека с миром, вкушения мира, разинутого рта, от существенной связи еды со словом и веселой истиной ничего не остается, кроме ряда натянутых и обессмысленных метафор. Но в системе образов трудящегося народа, продолжающего завоевывать свою жизнь и еду в трудовой борьбе, продолжающего поглощать только завоеванную, осиленную часть мира, - пиршественные образы продолжают сохранять свое важное значение, свой универсализм, свою существенную связь с жизнью, смертью, борьбой, победой, торжеством, возрождением. Поэтому образы эти и продолжали жить в своем универсальном значении во всех областях народного творчества. Они продолжали здесь развиваться, обновляться, обогащаться новыми оттенками значений, они продолжали заключать новые связи с новыми явлениями. Они росли и обновлялись вместе с народом, их творившим.
...
Основные черты официального средневековья в образе преисподней были доведены до своего предела. Это было предельное сгущение мрачной серьезности страха и устрашения. Здесь последовательнее всего проявилась внеисторическая оценка личности и ее дела. Здесь торжествовала вертикаль подъема и падения и последовательно отрицалась горизонталь исторического времени, прогрессивного движения вперед. Вообще концепция времени официального средневековья раскрывалась здесь с исключительной резкостью.
Вот почему народная культура стремилась победить смехом это предельное выражение мрачной серьезности и превратить его в веселое карнавальное страшилище. Народная культура по-своему организует образ преисподней: бесплодной вечности противопоставлялась чреватая и рождающая смерть, увековечению прошлого, старого - рождение умирающим прошлым лучшего будущего, нового. Если христианская преисподняя обесценивала землю, уводила с нее, то карнавальная преисподняя утверждала землю и низ земли как плодоносное лоно, где смерть встречается с рождением, где из смерти старого рождается новая жизнь. Поэтому образы материально-телесного низа пронизывают карнавализованную преисподнюю.
Образ преисподней в народной традиции становится образом побежденного смехом страха, притом двойного: перед самой мистической преисподней (перед «адом» и перед смертью) и перед властью и правдой прошлого (еще господствующей, но уже умирающей), низвергнутыми в преисподнюю. Это - двойное смешное страшилище: пугало «ада» и пугало власти прошлого.
В эпоху Ренессанса преисподняя все более и более наполняется королями, папами, церковными и государственными деятелями, притом не только недавно умершими, но и еще живыми. В преисподней собирали все осуждаемое, отрицаемое, обреченное. Поэтому и сатира (в узком смысле) Ренессанса и XVII века часто пользовалась образом преисподней для изображения галереи враждебных исторических деятелей и отрицательных общественных типов.
Сказанное вовсе не относится к другим его работам и его т.н. "круга", напр. за "марксизмом и философией языка", как и литературы надо обращаться к Л. Выготскому, а не к ним. Вообще, марксизм в лингвистику может проникнуть, видимо, только со стороны психологии, сама же лингвистика и так исторична и объективна, а более не приходится от нее требовать, как и говорить о материализме - за отсутствием в ней материального объекта. Т.о., многолетние потуги совесткой лингвистики родить нечто определенно марксистское (от Марра до Сталина) были толчением воды в ступе.
Итак, материального объекта у лингвистики нет, а у текста Рабле есть, и этот объект - народ (и его изображение в лит-ре раннего возрождения) - поистине материален: представлен весомо, грубо (скатологически), зримо (гротескно).
Важные ключевые слова в тексте Бахтина не только пресловутая "карнавальность", но и "избыток жизненных сил": народ в ту эпоху (при наступлении более-менее благоприятных условий) воистину рос как на дрожжах, его тело, буквально как тесто, распирало во все стороны, невзирая даже на лежащий сверху гнёт. Отсюда этот всепроникающий оптимизм, легкое отношение к смерти, которая есть необходимая стадия в потоке непрерывного воспроизводства, вообще отсутствие ощущения трагизма существования.
Этот краткий по историческим меркам период закончился с наступлением нового времени новым разрывом народного тела на буржуазию и пролетариат, труда на творческий и производительный и т.д., а значит обреченности обеих классов на вырождение, причем для пролетариата (особенно поначалу) вырождение мучительное.
(Бахтин так далеко, разумеется, не заходит.)
Это и есть демографический переход.
Возвращается трагизм, а всякая карнавальность становится невозможной (чего и не может понять интеллигенция, то и дело поминая ее не к месту). Теперь буржуазная эпопея - это роман о вырождении наследственной линии, идущей от основоположника семейного капитала, а всякий оптимизм в литературе и действительности должен быть связан с революционной борьбой.
Кроме того, карнавал - это краткий, но заметный (неск. дней в году) период устранения феодального гос-ва и права и всевластия народа на городских площадях. Ничего подобного такой карнавальности в наше вр., естественно, не возможно.
Остается еще вопрос о неизбежном влиянии советской идеологии на реализацию авторского замысла, особенно учитываю мытарства текста на пути диссертационной защиты и публикации, а также неприятие его при этом представителями официальной ортодоксии. Представляется, что влияние это было не искажающим, а органичным, неприятие же доктринеров объясняется их чутьем на всё живое, которое они безошибочно распознают и стремятся уничтожить.
Далее цитаты.
~~~
Во время своего итальянского путешествия Гёте в Вероне осматривал древний амфитеатр. Он был, конечно, в то время пуст. В связи с этим Гёте высказал очень интересное суждение об особом самоощущении народа, получающего благодаря амфитеатру конкретно-чувственную зримую форму своей массы и своего единства: «Увидев себя вместе, люди должны были изумиться самим себе: обычно они видели друг друга только снующими взад и вперед, в постоянной толкотне, без всякого порядка и дисциплины, здесь же это многоголовое, умственно разномыслящее, колеблющееся и блуждающее в разные стороны животное объединяется в одно благородное тело, созданное, чтобы быть единым, связанное и закрепленное в одну массу, воплощенное в едином облике и оживленное единым духом» .
...
Народно-праздничные формы глядят в будущее и разыгрывают победу этого будущего - «золотого века» - над прошлым: победу всенародного изобилия материальных благ, свободы, равенства, братства. Эта победа будущего обеспечена народным бессмертием. Рождение нового, большего и лучшего так же необходимо и неизбежно, как и смерть старого. Одно переходит в другое, лучшее делает смешным и убивает худшее. В целом мира и народа нет места для страха; страх может проникнуть лишь в часть, отделившуюся от целого, лишь в отмирающее звено, взятое в отрыве от рождающегося. Целое народа и мира торжествующе весело и бесстрашно. Это целое и говорит устами всех карнавальных образов, оно царит и в самой атмосфере карнавала, заставляющей всех и каждого приобщиться чувству целого.
...
Еда в древнейшей системе образов была неразрывно связана с трудом. Она завершала труд и борьбу, была их венцом и победой. Труд торжествовал в еде. Трудовая встреча человека с миром, трудовая борьба с ним кончалась едою - поглощением отвоеванной у мира части его. Как последний победный этап труда еда часто замещает собою в системе образов весь трудовой процесс в его целом. В более древних системах образов вообще не могло быть резких границ между едою и трудом: это были две стороны одного и того же явления - борьбы человека с миром, кончавшейся победой человека. Нужно подчеркнуть, что и труд и еда были коллективными; в них равно участвовало все общество. Эта коллективная еда, как завершающий момент коллективного же трудового процесса, - не биологический животный акт, а событие социальное. Если оторвать еду от труда, завершением которого она была, и воспринимать ее как частно-бытовое явление, то от образов встречи человека с миром, вкушения мира, разинутого рта, от существенной связи еды со словом и веселой истиной ничего не остается, кроме ряда натянутых и обессмысленных метафор. Но в системе образов трудящегося народа, продолжающего завоевывать свою жизнь и еду в трудовой борьбе, продолжающего поглощать только завоеванную, осиленную часть мира, - пиршественные образы продолжают сохранять свое важное значение, свой универсализм, свою существенную связь с жизнью, смертью, борьбой, победой, торжеством, возрождением. Поэтому образы эти и продолжали жить в своем универсальном значении во всех областях народного творчества. Они продолжали здесь развиваться, обновляться, обогащаться новыми оттенками значений, они продолжали заключать новые связи с новыми явлениями. Они росли и обновлялись вместе с народом, их творившим.
...
Основные черты официального средневековья в образе преисподней были доведены до своего предела. Это было предельное сгущение мрачной серьезности страха и устрашения. Здесь последовательнее всего проявилась внеисторическая оценка личности и ее дела. Здесь торжествовала вертикаль подъема и падения и последовательно отрицалась горизонталь исторического времени, прогрессивного движения вперед. Вообще концепция времени официального средневековья раскрывалась здесь с исключительной резкостью.
Вот почему народная культура стремилась победить смехом это предельное выражение мрачной серьезности и превратить его в веселое карнавальное страшилище. Народная культура по-своему организует образ преисподней: бесплодной вечности противопоставлялась чреватая и рождающая смерть, увековечению прошлого, старого - рождение умирающим прошлым лучшего будущего, нового. Если христианская преисподняя обесценивала землю, уводила с нее, то карнавальная преисподняя утверждала землю и низ земли как плодоносное лоно, где смерть встречается с рождением, где из смерти старого рождается новая жизнь. Поэтому образы материально-телесного низа пронизывают карнавализованную преисподнюю.
Образ преисподней в народной традиции становится образом побежденного смехом страха, притом двойного: перед самой мистической преисподней (перед «адом» и перед смертью) и перед властью и правдой прошлого (еще господствующей, но уже умирающей), низвергнутыми в преисподнюю. Это - двойное смешное страшилище: пугало «ада» и пугало власти прошлого.
В эпоху Ренессанса преисподняя все более и более наполняется королями, папами, церковными и государственными деятелями, притом не только недавно умершими, но и еще живыми. В преисподней собирали все осуждаемое, отрицаемое, обреченное. Поэтому и сатира (в узком смысле) Ренессанса и XVII века часто пользовалась образом преисподней для изображения галереи враждебных исторических деятелей и отрицательных общественных типов.