Геополитика по-советски
...Ничто не объединяло и не приводило к политической активности океан азиатских народов и племен, ничто не давило на Россию из Приволжья, после того как войска Ивана IV сокрушили Казанское и Астраханское ханства. Сбросив монгольское иго, она поворачивалась лицом на запад.
Однако между нею и Западной Европой стояло странное историческое образование. Его называют Польско-Листовским государством или просто Польшей со времени Люблинской унии 1569 г., хотя территория Великого княжества Литовского значительно превосходила территорию собственно Польши. В свою очередь в Великом княжестве Литовском Литва составляла меньшую часть, а русские земли - главную часть территории. По существу это было Русско-Литовское государство, где даже государственное делопроизводство велось на русском языке. Иными словами, в предыдущие века Россия разделилась на два русских государства. Одно, находившееся под властью монголов, постепенно усиливалось, со столицей в Москве, затем стало самостоятельным Московским государством. Другое, не подпавшее под власть монголов, оказалось зато в одном государстве вместе с Литвой и Польшей. Вот это государство и стало заслоном между Московским государством и Западной Европой. Заслон был укреплен очень прочно: его нельзя было обойти ни с юга, где царили турки, ни с севера, где господствовали шведы. А с западного тыла его крепко подпирала Империя Габсбургов.
Итак, ко времени Тридцатилетней войны Россия была отделена от Запада второй Россией. Обе они были не чисто русскими государствами, а многонациональными. Воссоединение обеих Россий с необходимостью стало в порядок дня истории с того времени, как Московское государство скинуло монгольское иго, а политическое наследие Чингисидов на всем Востоке вступило в пору окончательного распада. В эпоху Тридцатилетней войны мы видим мощные порывы к этому воссоединению с обеих сторон: войну за Смоленск и другие земли в 1632 - 1634 гг., восстание украинского народа под руководством Хмельницкого в 1648 - 1654 гг. Дальнейшие усилия выходят далеко за наш хронологический кадр, они проходят через последующие столетия. Но Польско-Литовское государство во второй четверти XVII в. было еще очень крепко вмонтировано в систему европейских государств. Оно принадлежало как составная часть к устойчивой структуре, той, которую много позже французская дипломатия называла восточным барьером. Польско-Литовское государство было его центром, а Османская империя и Шведское королевство - флангами. Этот трехчленный барьер представлял важную составную часть мировой политической сети. Между всеми тремя членами при этом противоречия были очень сильны - противоречия конфессиональные, территориальные, дипломатические - и нередко приводили к конфликтам и военным столкновениям.
Османская империя была одновременно и полным отрицанием и историческим наследником Византии. Второй, Рим пал, говорили люди в XV в. Первый Рим возродился, стали охотно говорить с тех пор про Священную Римскую Империю на Западе, воплотившуюся в универсализм Габсбургов. Первый и второй Рим пали, Московское государство - третий Рим, а четвертого никогда не будет, говорили на Руси, и это не было изобретено в келье монаха Филофея: сами московские государи именовались царями, т. е. цезарями. В этих отвлеченных всемирно-исторических схемах какое прямое отражение огромных, сосуществующих в борьбе, политических сил начала нового времени! В них заключено прежде всего отрицание прав Османской империи на византийское наследство, на доминирование в Средиземноморье, тем более и в Западной и в Восточной Европе. Австрия, южная Италия, Испания, с ее атлантическими и заатлантическими владениями, стали своего рода анти-Турцией, не только противовесом, но в чем-то и мрачным ее подобием. Вместе с тем габсбургская проблема стала центральной политической проблемой Европы. Мы уже говорили, что едва ли не все без исключения крупные общественные движения западноевропейского мира до середины XVII в. были либо прямо, либо косвенно направлены против Габсбургов. При Максимилиане I были сделаны существенные шаги к сплочению всей Западной Европы в единую универсальную всехристианскую империю. При Карле V эта тенденция уже стала облекаться плотью. Но эта перспектива в огромной мере противоречила всему предшествовавшему развитию Западной Европы, всему экономическому и социальному прогрессу, связанному с зарождением капитализма. Два величайших препятствия габсбургской экспансии: быстрое формирование национально-абсолютистских государств и церковная Реформация. Во второй половине XVI в. и в начале XVII борьба Реформации и Контрреформации, габсбургская проблема и турецкая опасность, хотя и ослабевающая, составляли основное содержание политической истории Западной Европы. Тридцатилетняя война явилась кульминационным и завершающим актом этой эпопеи во всеевропейском масштабе.
Франция была главным антигабсбургским бастионом в Европе. Быть ли Европе единой всехристианской державой - этот вопрос решался более всего у границ Франции, Франция была основной помехой всеевропейскому универсализму (по крайней мере вплоть до века Людовика XIV).
Естественно, что французская политика объективно лежала на одной чаше весов со всеми другими силами, противостоявшими Габсбургам.
Вот почему между Францией и Османской, империей, Францией и Польско-Литовским государством, Францией и Швецией существовали ко времени Тридцатилетней войны и в ее начальный период многообразные тугие нити и непрерывно прощупывались возможности дальнейшего взаимного притяжения.
Но те же три государства, как мы отметили, представляли и первостепенный интерес для внешней европейской политики России. Таким образом, восточный барьер ко второй четверти XVII в. имел двойной аспект - он невидимо связал политические судьоы Франции и России. Даже если бы французские и русские политики решительно ничего не слышали друг о друге, три государства восточного барьера являлись бы средой, где скрещивались и взаимодействовали политика Франции и политика России.
Б. Ф. Поршнев
ФРАНЦИЯ, АНГЛИЙСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И ЕВРОПЕЙСКАЯ ПОЛИТИКА в середине XVII в.
1970 г.
PS.
Оставлю здесь, хотя это уже никакая не геополитика.
М.Покровский, выдержки об особенностях русского феодализма.
http://rabkrin.org/pokrovskiy-m-n-istoricheskaya-nauka-i-borba-klassov-v-dvuh-tomah/
Кто бы подумал двадцать лет назад, что в Полинезии удастся найти точную копию феодальной вотчины, знакомой нам по средневековым картулариям? Кто бы сказал, что в густонаселенных областях экваториальной Африки перед нами живьем встанет, поздняя средневековая Европа с ее развитием ремесла, цехами, мелкими городскими рынками, примитивной бюрократией, и т. д. и т. д.? Кое в чем и наш автор примыкает к новейшим течениям. На стр. 211 например (уже цитированной нами по другому поводу) он: устанавливает факт существования в средней Руси «символических денег»-меховых лоскутов. Факт этот долгое время оспаривался историками, которым казалось, что «условные деньги», денежные знаки, не имеющие «самостоятельной ценности», свойственны только новому времени, когда изобретены были ассигнации. Но наличность «символических денег» даже у очень низко стоящих племен теперь твердо установлена сравнительной этнологией, и наблюдения г. Довнар-Запольского дают очень интересную параллель к фактам, приводимым Шурцем.
Но установив, по обыкновению мимоходом, что земля принадлежала тому, кому принадлежал скот (стр. 292), и по обыкновению же не заметив этого, наш автор под конец очень правильно отстаивает мнение, далеко еще не пользующееся в нашей литературе правом гражданства: мнение о существовании у нас в древности самостоятельного крестьянства, лишь весьма медленно и постепенно экспроприированного крупным землевладением.
...работорговля приносила на Русь огромные по времени количества драгоценных металлов и предметов роскоши; только для массы населения от этого мало было проку-городской капитал, проникая в деревню, крепостил ее население не только для продажи на вывоз, но и для собственного потребления. И это было для населения лишним поводом разбегаться. В конце концов временное запустение Киевской Руси, как ни задержало оно процесса исторического развития, было объективно необходимо в интересах этого последнего: на перекрестках, где поминутно грабили, и прямо и косвенно, ничего прочно создать было нельзя; надо было отойти в сторону и там собраться с силами.
Опричнина, как эпизод борьбы «боярства» и «дворянства», можно сказать, в зубах навязла. Акад. Платонов и не думает пересматривать вопроса, что само по себе, разумеется, совершенно законно: кто его знает, может, успевшая стать классической точка зрения и не верна в самом-то деле? Нет, он и тут просто игнорирует все, что он сам и все, 'писавшие о давней эпохе, великолепно знают. Опричнину, видите ли, «надумал» Грозный, акад. Платонов знает даже, когда именно: «в исходе 1564 и начале 1565 г.». «Русские» же «люди» того времени даже не понимали сначала, куда царь клонит, и думали, что Иван Васильевич просто «играет божьими людьми». Позвольте, восклицает читатель, знакомый хотя бы с «Историей русской общественной мысли» Плеханова: Как так? А Пересветов? Ведь это же программа опричнины, данная на двадцать лет вперед? Ведь Грозный ее не мог не знать, - в его архиве вся пересветовщина была... Что же ему было «надумывать»? - Но о Пересветове акад. Платонов ни гу-гу. Помилуйте, ведь это классовая программа, классовая политика, яркая, четкая, в нос бьет.
...
Связанный своеобразным академическим этикетом С. Ф. Платонов попадает в особенно трудное положение, когда ему приходится цитировать прежних историков, для него самого авторитетных, но этого этикета еще не знавших. Так как классовой политики быть не должно, то политическим субъектом являются всегда или лица, или внеклассовые учреждения (было бы чересчур громоздко приводить все случаи, когда действующим лицом под пером акад. Платонова является внеклассовое «правительство»-см. стр. 8, 15, 74 и след, и т. д.). И вот мы читаем на стр. 9: «Объединение великорусских областей под московской властью и сосредоточение власти в едином лице московского великого князя совершились очень незадолго до Ивана Грозного энергией его деда и отчасти отца». Итак «объединение великорусских областей» есть дело двух энергичных лиц. А на стр. 12 вы читаете выдержку из Ключевского, где говорится, что русской землей правили «те же власти, какие правили землей прежде по уделам, только прежде они правили ею по части и поодиночке, а, теперь, собравшись в Москву, они правят всей землей и все вместе». Итак силой, создавшей московское государство, была не энергия тех или других лиц, а энергия к л а с с а , который тетерь мы назвали бы крупным феодальным землевладением. Акад. Платонов с характеристикой, сделанной Ключевским, не спорит; мало того, на стр. 14 и сам уже признает, что «государи могли устранять отдельных неугодных им лиц-, но они не могли устранять всю среду княжеской аристократии от правительственного первенства и не могли править без этой среды государством». Для личной энергии оставалась очень узенькая дорожка, еще более сузившаяся тем, что кроме классового характера власти эта личная энергия натыкалась и на другие объективные независевшие от личной воли препятствия. На стр. 39 мы узнаем например, что, «принимая на себя энергичные удары Батория, Грозный был ими опрокинут потому, что имел за собой пустой тыл и расстроенную базу». Для читателя становится очевидно, что когда отец и дед Грозного не были опрокинуты, но сами опрокидывали других, у них тоже была какая-то «база», не расстроенная. Значит, когда акад. Платанов приступал к своевременному объяснению «объеданения велико-русских областей», ему и следовало начать с этой «базы», а не с личной энергии Ивана III и Василия Ивановича.
Феодализму буржуазные историки придавали огромное значение как прообразу-и зачатку-знаменитого «правового государства». В средние века, когда масса населения была крепостной или близко к этому, когда вообще никто не имел никаких прав, отдельные группы населения добивались, путем частного соглашения с властью, прав для себя, для данной небольшой группы. Так сложились феодальные п р и в и л е г и и. Постепенно они распространялись на все более и более широкие круги населения, пока, захватив его большинство, «привилегия» не становилась п р а в о м.
Так шло будто бы дело в наиболее «нормально» развивающихся государствах, вроде Англии. В других странах, как во Франции, «привилегии» выродились и не дали столь здорового и жизнеспособного юридического потомства, но и там на их основе, на воспоминаниях о них выросла идея о правах подданных по отношению к государю. Частные договоры феодального общества превратились под пером позднейших буржуазных публицистов в о б щ е с т в е н н ы й д о г о в о р .
На самом деле вся эта идеологическая цепь, если даже она имела место в действительности, а не была сама составной частью новейшей буржуазной идеологии, имела весьма косвенное отношение к реальным основам буржуазной демократии. Эта последняя возникла из массовой борьбы, а победа масс в этой борьбе была предопределена неотвратимыми экономическими условиями. Капитализм властно требовал для себя приноровленных к потребностям его процветания политических форм. Их юридическое или историческое обоснование нужно было больше для внутреннего самоудовлетворения буржуазных правоведов и историков, нежели вызывалось какою-либо внешней необходимостью. Русские историки, отрицавшие наличность всей этой феодальной бутафории в России, как будто обнаруживали только несколько большую трезвость взгляда-и несколько меньше крючкотворной щепетильности. Не все ли равно, была, не была, когда ее объективное историческое значение было так ничтожно?
Далеко не все равно. Русскому феодализму отказывалось в праве на существование для того, чтобы у подданных русского царя не могло явиться мысли, что у кого бы то ни было из них когда бы то ни было могли быть какие бы то ни было права по отношению к государю. В этом г л у б о к о е с в о е о б р а з и е русского исторического процесса по сравнению с западноевропейским. Там хоть часть подданных могла ссылаться на какие-то договоры с государем; у нас -никто.
Иногда это подкрашивалось, наивно-демагогическим «демократизмом ». «В России не было и не могло быть аристократии». Иногда это помогало обосновать «примитивность экономических отношений» старой России: такая быота экономически неразвитая страна, что даже привилегированные группы не смогли выделиться - не успели.
Во всех случаях это мешало объективно-научному подходу к нашему прошлому. Мешало рассматривать Россию как о д н у из е в р о п е й с к и х стран, развивавшуюся по о д н о м у т и п у со всеми остальными. Во всех случаях это при царизме ставило вопрос над нашим будущим.
106
Если мы раньше развивались «своеобразно», кто порукой, что это «своеобразие» не сохранится и в будущем, что Россия навсегда не останется страною крепостнического самодержавия? Для марксиста ответ конечно давно был готов - раз э к о н о м и ч е с к и й процесс в России шел по тем же ступеням, как и на Западе, п о л и т и ч е с к а я история должна была представлять те же сходства. Но этот ответ предполагал признание марксистского метода, признание зависимости - «надстройки» от «базиса».
Павлов-Сильванский, немарксист по убеждениям и кадет по своей партийной принадлежности, сделал из вопроса о русском феодализме один из аргументов в пользу марксистского объяснения русской истории. Вы говорите о «глубоком своеобразии»? Но вот вам совершенно тождественные ю р и д и ч е с к и е ф о р м а л ь н о с т и , совершенно тождественные о б р я д ы у нас и во Франции. Все «своеобразие» сводится к разнице... в языке. У нас говорили «приказаться» и «отказаться» - там s’avouer и ее desavouer; что там носило название hommage, по-русски называлось «челобитьем». Но даже внешние обрядности часто были фотографически сходны.
Однако между нею и Западной Европой стояло странное историческое образование. Его называют Польско-Листовским государством или просто Польшей со времени Люблинской унии 1569 г., хотя территория Великого княжества Литовского значительно превосходила территорию собственно Польши. В свою очередь в Великом княжестве Литовском Литва составляла меньшую часть, а русские земли - главную часть территории. По существу это было Русско-Литовское государство, где даже государственное делопроизводство велось на русском языке. Иными словами, в предыдущие века Россия разделилась на два русских государства. Одно, находившееся под властью монголов, постепенно усиливалось, со столицей в Москве, затем стало самостоятельным Московским государством. Другое, не подпавшее под власть монголов, оказалось зато в одном государстве вместе с Литвой и Польшей. Вот это государство и стало заслоном между Московским государством и Западной Европой. Заслон был укреплен очень прочно: его нельзя было обойти ни с юга, где царили турки, ни с севера, где господствовали шведы. А с западного тыла его крепко подпирала Империя Габсбургов.
Итак, ко времени Тридцатилетней войны Россия была отделена от Запада второй Россией. Обе они были не чисто русскими государствами, а многонациональными. Воссоединение обеих Россий с необходимостью стало в порядок дня истории с того времени, как Московское государство скинуло монгольское иго, а политическое наследие Чингисидов на всем Востоке вступило в пору окончательного распада. В эпоху Тридцатилетней войны мы видим мощные порывы к этому воссоединению с обеих сторон: войну за Смоленск и другие земли в 1632 - 1634 гг., восстание украинского народа под руководством Хмельницкого в 1648 - 1654 гг. Дальнейшие усилия выходят далеко за наш хронологический кадр, они проходят через последующие столетия. Но Польско-Литовское государство во второй четверти XVII в. было еще очень крепко вмонтировано в систему европейских государств. Оно принадлежало как составная часть к устойчивой структуре, той, которую много позже французская дипломатия называла восточным барьером. Польско-Литовское государство было его центром, а Османская империя и Шведское королевство - флангами. Этот трехчленный барьер представлял важную составную часть мировой политической сети. Между всеми тремя членами при этом противоречия были очень сильны - противоречия конфессиональные, территориальные, дипломатические - и нередко приводили к конфликтам и военным столкновениям.
Османская империя была одновременно и полным отрицанием и историческим наследником Византии. Второй, Рим пал, говорили люди в XV в. Первый Рим возродился, стали охотно говорить с тех пор про Священную Римскую Империю на Западе, воплотившуюся в универсализм Габсбургов. Первый и второй Рим пали, Московское государство - третий Рим, а четвертого никогда не будет, говорили на Руси, и это не было изобретено в келье монаха Филофея: сами московские государи именовались царями, т. е. цезарями. В этих отвлеченных всемирно-исторических схемах какое прямое отражение огромных, сосуществующих в борьбе, политических сил начала нового времени! В них заключено прежде всего отрицание прав Османской империи на византийское наследство, на доминирование в Средиземноморье, тем более и в Западной и в Восточной Европе. Австрия, южная Италия, Испания, с ее атлантическими и заатлантическими владениями, стали своего рода анти-Турцией, не только противовесом, но в чем-то и мрачным ее подобием. Вместе с тем габсбургская проблема стала центральной политической проблемой Европы. Мы уже говорили, что едва ли не все без исключения крупные общественные движения западноевропейского мира до середины XVII в. были либо прямо, либо косвенно направлены против Габсбургов. При Максимилиане I были сделаны существенные шаги к сплочению всей Западной Европы в единую универсальную всехристианскую империю. При Карле V эта тенденция уже стала облекаться плотью. Но эта перспектива в огромной мере противоречила всему предшествовавшему развитию Западной Европы, всему экономическому и социальному прогрессу, связанному с зарождением капитализма. Два величайших препятствия габсбургской экспансии: быстрое формирование национально-абсолютистских государств и церковная Реформация. Во второй половине XVI в. и в начале XVII борьба Реформации и Контрреформации, габсбургская проблема и турецкая опасность, хотя и ослабевающая, составляли основное содержание политической истории Западной Европы. Тридцатилетняя война явилась кульминационным и завершающим актом этой эпопеи во всеевропейском масштабе.
Франция была главным антигабсбургским бастионом в Европе. Быть ли Европе единой всехристианской державой - этот вопрос решался более всего у границ Франции, Франция была основной помехой всеевропейскому универсализму (по крайней мере вплоть до века Людовика XIV).
Естественно, что французская политика объективно лежала на одной чаше весов со всеми другими силами, противостоявшими Габсбургам.
Вот почему между Францией и Османской, империей, Францией и Польско-Литовским государством, Францией и Швецией существовали ко времени Тридцатилетней войны и в ее начальный период многообразные тугие нити и непрерывно прощупывались возможности дальнейшего взаимного притяжения.
Но те же три государства, как мы отметили, представляли и первостепенный интерес для внешней европейской политики России. Таким образом, восточный барьер ко второй четверти XVII в. имел двойной аспект - он невидимо связал политические судьоы Франции и России. Даже если бы французские и русские политики решительно ничего не слышали друг о друге, три государства восточного барьера являлись бы средой, где скрещивались и взаимодействовали политика Франции и политика России.
Б. Ф. Поршнев
ФРАНЦИЯ, АНГЛИЙСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И ЕВРОПЕЙСКАЯ ПОЛИТИКА в середине XVII в.
1970 г.
PS.
Оставлю здесь, хотя это уже никакая не геополитика.
М.Покровский, выдержки об особенностях русского феодализма.
http://rabkrin.org/pokrovskiy-m-n-istoricheskaya-nauka-i-borba-klassov-v-dvuh-tomah/
Кто бы подумал двадцать лет назад, что в Полинезии удастся найти точную копию феодальной вотчины, знакомой нам по средневековым картулариям? Кто бы сказал, что в густонаселенных областях экваториальной Африки перед нами живьем встанет, поздняя средневековая Европа с ее развитием ремесла, цехами, мелкими городскими рынками, примитивной бюрократией, и т. д. и т. д.? Кое в чем и наш автор примыкает к новейшим течениям. На стр. 211 например (уже цитированной нами по другому поводу) он: устанавливает факт существования в средней Руси «символических денег»-меховых лоскутов. Факт этот долгое время оспаривался историками, которым казалось, что «условные деньги», денежные знаки, не имеющие «самостоятельной ценности», свойственны только новому времени, когда изобретены были ассигнации. Но наличность «символических денег» даже у очень низко стоящих племен теперь твердо установлена сравнительной этнологией, и наблюдения г. Довнар-Запольского дают очень интересную параллель к фактам, приводимым Шурцем.
Но установив, по обыкновению мимоходом, что земля принадлежала тому, кому принадлежал скот (стр. 292), и по обыкновению же не заметив этого, наш автор под конец очень правильно отстаивает мнение, далеко еще не пользующееся в нашей литературе правом гражданства: мнение о существовании у нас в древности самостоятельного крестьянства, лишь весьма медленно и постепенно экспроприированного крупным землевладением.
...работорговля приносила на Русь огромные по времени количества драгоценных металлов и предметов роскоши; только для массы населения от этого мало было проку-городской капитал, проникая в деревню, крепостил ее население не только для продажи на вывоз, но и для собственного потребления. И это было для населения лишним поводом разбегаться. В конце концов временное запустение Киевской Руси, как ни задержало оно процесса исторического развития, было объективно необходимо в интересах этого последнего: на перекрестках, где поминутно грабили, и прямо и косвенно, ничего прочно создать было нельзя; надо было отойти в сторону и там собраться с силами.
Опричнина, как эпизод борьбы «боярства» и «дворянства», можно сказать, в зубах навязла. Акад. Платонов и не думает пересматривать вопроса, что само по себе, разумеется, совершенно законно: кто его знает, может, успевшая стать классической точка зрения и не верна в самом-то деле? Нет, он и тут просто игнорирует все, что он сам и все, 'писавшие о давней эпохе, великолепно знают. Опричнину, видите ли, «надумал» Грозный, акад. Платонов знает даже, когда именно: «в исходе 1564 и начале 1565 г.». «Русские» же «люди» того времени даже не понимали сначала, куда царь клонит, и думали, что Иван Васильевич просто «играет божьими людьми». Позвольте, восклицает читатель, знакомый хотя бы с «Историей русской общественной мысли» Плеханова: Как так? А Пересветов? Ведь это же программа опричнины, данная на двадцать лет вперед? Ведь Грозный ее не мог не знать, - в его архиве вся пересветовщина была... Что же ему было «надумывать»? - Но о Пересветове акад. Платонов ни гу-гу. Помилуйте, ведь это классовая программа, классовая политика, яркая, четкая, в нос бьет.
...
Связанный своеобразным академическим этикетом С. Ф. Платонов попадает в особенно трудное положение, когда ему приходится цитировать прежних историков, для него самого авторитетных, но этого этикета еще не знавших. Так как классовой политики быть не должно, то политическим субъектом являются всегда или лица, или внеклассовые учреждения (было бы чересчур громоздко приводить все случаи, когда действующим лицом под пером акад. Платонова является внеклассовое «правительство»-см. стр. 8, 15, 74 и след, и т. д.). И вот мы читаем на стр. 9: «Объединение великорусских областей под московской властью и сосредоточение власти в едином лице московского великого князя совершились очень незадолго до Ивана Грозного энергией его деда и отчасти отца». Итак «объединение великорусских областей» есть дело двух энергичных лиц. А на стр. 12 вы читаете выдержку из Ключевского, где говорится, что русской землей правили «те же власти, какие правили землей прежде по уделам, только прежде они правили ею по части и поодиночке, а, теперь, собравшись в Москву, они правят всей землей и все вместе». Итак силой, создавшей московское государство, была не энергия тех или других лиц, а энергия к л а с с а , который тетерь мы назвали бы крупным феодальным землевладением. Акад. Платонов с характеристикой, сделанной Ключевским, не спорит; мало того, на стр. 14 и сам уже признает, что «государи могли устранять отдельных неугодных им лиц-, но они не могли устранять всю среду княжеской аристократии от правительственного первенства и не могли править без этой среды государством». Для личной энергии оставалась очень узенькая дорожка, еще более сузившаяся тем, что кроме классового характера власти эта личная энергия натыкалась и на другие объективные независевшие от личной воли препятствия. На стр. 39 мы узнаем например, что, «принимая на себя энергичные удары Батория, Грозный был ими опрокинут потому, что имел за собой пустой тыл и расстроенную базу». Для читателя становится очевидно, что когда отец и дед Грозного не были опрокинуты, но сами опрокидывали других, у них тоже была какая-то «база», не расстроенная. Значит, когда акад. Платанов приступал к своевременному объяснению «объеданения велико-русских областей», ему и следовало начать с этой «базы», а не с личной энергии Ивана III и Василия Ивановича.
Феодализму буржуазные историки придавали огромное значение как прообразу-и зачатку-знаменитого «правового государства». В средние века, когда масса населения была крепостной или близко к этому, когда вообще никто не имел никаких прав, отдельные группы населения добивались, путем частного соглашения с властью, прав для себя, для данной небольшой группы. Так сложились феодальные п р и в и л е г и и. Постепенно они распространялись на все более и более широкие круги населения, пока, захватив его большинство, «привилегия» не становилась п р а в о м.
Так шло будто бы дело в наиболее «нормально» развивающихся государствах, вроде Англии. В других странах, как во Франции, «привилегии» выродились и не дали столь здорового и жизнеспособного юридического потомства, но и там на их основе, на воспоминаниях о них выросла идея о правах подданных по отношению к государю. Частные договоры феодального общества превратились под пером позднейших буржуазных публицистов в о б щ е с т в е н н ы й д о г о в о р .
На самом деле вся эта идеологическая цепь, если даже она имела место в действительности, а не была сама составной частью новейшей буржуазной идеологии, имела весьма косвенное отношение к реальным основам буржуазной демократии. Эта последняя возникла из массовой борьбы, а победа масс в этой борьбе была предопределена неотвратимыми экономическими условиями. Капитализм властно требовал для себя приноровленных к потребностям его процветания политических форм. Их юридическое или историческое обоснование нужно было больше для внутреннего самоудовлетворения буржуазных правоведов и историков, нежели вызывалось какою-либо внешней необходимостью. Русские историки, отрицавшие наличность всей этой феодальной бутафории в России, как будто обнаруживали только несколько большую трезвость взгляда-и несколько меньше крючкотворной щепетильности. Не все ли равно, была, не была, когда ее объективное историческое значение было так ничтожно?
Далеко не все равно. Русскому феодализму отказывалось в праве на существование для того, чтобы у подданных русского царя не могло явиться мысли, что у кого бы то ни было из них когда бы то ни было могли быть какие бы то ни было права по отношению к государю. В этом г л у б о к о е с в о е о б р а з и е русского исторического процесса по сравнению с западноевропейским. Там хоть часть подданных могла ссылаться на какие-то договоры с государем; у нас -никто.
Иногда это подкрашивалось, наивно-демагогическим «демократизмом ». «В России не было и не могло быть аристократии». Иногда это помогало обосновать «примитивность экономических отношений» старой России: такая быота экономически неразвитая страна, что даже привилегированные группы не смогли выделиться - не успели.
Во всех случаях это мешало объективно-научному подходу к нашему прошлому. Мешало рассматривать Россию как о д н у из е в р о п е й с к и х стран, развивавшуюся по о д н о м у т и п у со всеми остальными. Во всех случаях это при царизме ставило вопрос над нашим будущим.
106
Если мы раньше развивались «своеобразно», кто порукой, что это «своеобразие» не сохранится и в будущем, что Россия навсегда не останется страною крепостнического самодержавия? Для марксиста ответ конечно давно был готов - раз э к о н о м и ч е с к и й процесс в России шел по тем же ступеням, как и на Западе, п о л и т и ч е с к а я история должна была представлять те же сходства. Но этот ответ предполагал признание марксистского метода, признание зависимости - «надстройки» от «базиса».
Павлов-Сильванский, немарксист по убеждениям и кадет по своей партийной принадлежности, сделал из вопроса о русском феодализме один из аргументов в пользу марксистского объяснения русской истории. Вы говорите о «глубоком своеобразии»? Но вот вам совершенно тождественные ю р и д и ч е с к и е ф о р м а л ь н о с т и , совершенно тождественные о б р я д ы у нас и во Франции. Все «своеобразие» сводится к разнице... в языке. У нас говорили «приказаться» и «отказаться» - там s’avouer и ее desavouer; что там носило название hommage, по-русски называлось «челобитьем». Но даже внешние обрядности часто были фотографически сходны.