Мой литературный и окололитературный 2011-й год
Прошедший год был самым страшным в моей жизни. Пожалуй. Я в очередной раз оступился и в итоге остался без семьи и жилья. Это чтобы сказать коротко, не рассусоливая. Вслед за женой я потерял дружбу нескольких дорогих мне людей и любовь одного дорогого мне человека. А потом еще и работу.
В литературном плане год был плодотворным.
Я начал писать свои "Письма тридцатилетнего". Чтобы коротко, это такой современный роман, состоящий из каждодневных размышлений и событий в жизни человека, который перестал себе лгать. Отрывки из него публиковались на Полит.ру.
Под конец года я снова стал экспериментировать с верлибром, а совсем накануне нового года - придумывать стихи к роману "Письма тридцатилетнего". Их можно найти ниже под катом. Кажется, это мои наиболее осмысленные стихи в этом году.
Из написанной за год прозы выделил бы рассказы "Вверх и вниз", "Зима" и "Гриша".
Из окололитературной деятельности. Мы с Аленой, Славой Харченко, Женей Сулесом и Аней Румянцевой основали ОБКЛЁП (Общество Клевой Прозы) и раз пять выступали с рассказами на разных площадках. Наши с Аленой рассказы опубликовали в "Новой реальности", НГ Экслибрис, в журнале "Флорида" и на Полутонах.
Наконец благодаря Виталию Пуханову и Леониду Костюкову вышла небольшая книжка в издательстве Арго-риск/ Книжное обозрение. Дарья Суховей сказала о книге, что "теперь так писать не умеют". Кроме Билингвы, кажется, книжку нигде достать нельзя.
Что еще было в окололитературном плане... Стихи выходили в Октябре. Там же вышел мой пафлет "История одного симулянта". Несколько статей я публиковал на Полит.ру и одну в "Русском журнале". Для сайта Натальи Черных "Середина мира" я составил, кажется, неплохую подборку своих стихов последних двух лет. Нашел себя в антологии 100 поэтов, составитель Дмитрий Бак. Что еще? Работая в "Эксмо" создал коммерческую серию современной поэзии, в которой вышли Тимур Кибиров, Дмитрий Быков, Вера Павлова, Всеволод Емелин, Дмитрий Воденников. На подходе Бахыт Кенжеев (это я еще успел).
Из "Стихов тридцатилетнего"
Снег падает и сразу тает,
и я растаю тоже так
среди оплывших как огарок
веток.
Огонь листвы скользнул по ветке,
осыпался, погас.
Мы много говорили - это тоже
пришлось стряхнуть,
и вот, обугленный, стою.
* * *
"Почему я здесь еще живу,
изолгавшийся и потерявший
все - жену, работу, друга, веру?" -
я спросил у старого поэта.
Он ответил: "Посмотри на птиц.
Птицы, что зимуют вместе с нами
и не улетают никуда,
черные, чтобы друг друга видеть
на снегу, охрипшие от голода,
нас боятся, в руки не даются,
но не улетают - остаются.
И не ради наших там с тобой
метафор, нет,
а просто здесь их место."
* * *
Все рыжие безродные коты
похожи друг на друга. Федька мой
похож на Юса, что остался дома.
Такой же беспокойный меланхолик.
Я на него гляжу и вижу Юса,
и все, чего я оказался недостоин.
Сначала создал, а потом и оказался
того, что создал, недостоин.
Так
ни на секунду я не забываю,
что в мире все основано на сходстве,
на чувстве дома и на честном слове,
короче, все висит на волоске.
* * *
Однажды я смотрел в окно. В проеме
крутился снег. И в этом размытом мираже
я вдруг увидел, что живу в холодном сером доме
на пятом этаже.
На пятом этаже в нескладной комнатушке,
уставленной пластинками отца.
И сестрина картина «Нагой натурщик»
с натурщиком, похожим на мертвеца.
Что мне сказать об этом? Проводка окислилась,
в ванной с грохотом выпадал кран.
Соседку затопило, и она сердилась.
Я подолгу глядел в пустой экран.
Не мог заснуть. Я мало понимал в таблетках.
По коридору всю зиму гулял сквозняк.
Иней, как пыль, оседал на ветках.
Я был холостяк.
* * *
Сначала я три раза постучал
и подождал, но не было ответа.
Курил, свистел, но скоро заскучал.
Фонарь потух, и я сидел без света.
Еще немного и пора, пора.
Приду еще, когда я постарею.
Надеюсь, эти фраера
откроют старому еврею.
Я в смерти был не первый человек,
не первый, и не скажешь, что последний,
но видел я лишь оброненный чек
и стул без ножки, что стоял в передней.
* * *
Я пил кофе, лампочка горела,
больше не случилось ничего.
И лицо, что на меня смотрело,
было отраженьем моего.
Оглянешься - и мороз по коже:
те же шторы, тот же стол с окном,
смутно различимый дворик тот же,
но как будто незнаком.
Я все это видел на картине
год назад у друга на стене:
угол батареи в паутине,
человек с собой наедине.
И еще несколько отдельных стишков
* * *
Эле Погорелой
В день рождения Эли
плакали все поэты,
плакали, водку ели,
грустно песенки пели.
Плакали бедолаги,
слабаки и салаги…
Их стихи недостойны
туалетной бумаги,
печень у них сгорела,
рожи у них небриты,
некоторые свихнулись,
а иные убиты.
«Пьем за здравие Эли,
ад нам Липками будет!
Нас никто не запомнит.
Нас никто не осудит.»
* * *
В тихом городе лето.
Здесь живут старики.
Их столетние кости
легки.
Легче птичьих костей,
тоньше стрелок часов.
Слышно в их голосах
шелестенье лесов.
В жаркий полдень они
на базаре стоят.
Продают ерунду -
скрепки или котят.
* * *
Однажды я тебя любил.
Любить я, правда, не умел:
я весь холодный был, как лед,
а волос белым был, как мел.
Пока с тобою вместе жил,
я растопил весь этот лед,
я растолок весь этот мел,
поднялся вверх и улетел.
Я улетел и все забыл -
каким я был, каким я стал,
как мел толок и лед топил,
как улетал.
Песенка для Кристины Корто
Подумай, милая Пеппи,
о лесной тени,
о том, как в темноте горят
болотные огни;
пусть сон твой будет, как учебник, прост.
о том, что длинный твой чулок достает до самых звезд.
Я больше не владею, Пеппи,
ни рифмой, ни тобой.
Я слышу сон, шумящий, как прибой.
я слышу звонкую траву,
я слышу леса синеву,
Я рядом, я в чулке живу, и горд своей судьбой.
Разговор о Джуди
Синие ели серая сова -
много мне повидать довелось
Для меня слова для тебя слова
а для осени - не нашлось
Я не собираюсь говорить о Джуди
Собственно мы вообще не будем говорить о Джуди
«Из года в год
я всегда еду в одном и том же вагоне
одной и той же электрички
встречаю одних и тех же людей
Лысого дядю Девушку в голубом
Кеану Ривза Лесника и Укурка
Лысый дядя я короче так его назвала
потому что он лысый ну в общем сидит такой
читает покетбук раз дай думаю посмотрю че он там читает -
в какие-то игрульки режется фу я разочаровалась
Девушка в голубом с таким короче лицом
типо вокруг одни быдла как бэ мир прогнил
стоит шевельнуться она уже
поджимает губы так ммм
писец
Я хотела выйти замуж за Лесника
такой лохматый
но не могу же я подойти такая
выходи за меня замуж типо
ну нееет лана вам уже
Укурок всегда стоит на перроне
и курит точно там где мое окно
прямо под ним стоит заранее
чтобы весь дым шел на меня
но его никто не видит
Кеану Ривз высокий стройный в черном костюме
Он смотрит на деревья»
Каждое утро
следует уминать -
с черным кофе - вишневый пирог
Если осень придет к тебе умирать
не пускай ее на порог
Я был на одной из их встреч
Мы живем внутри сна
Это пластиковый стол
Он зеленого цвета
* * *
Когда я был моложе, я писал о том, как друг прозрачней становился, о том, как он растаял и пропал, а я, наоборот, лишь уплотнился. На деле я себя имел в виду: я таял, а другие уплотнялись, но я боялся, к своему стыду, вывешивать такой самоанализ. Теперь я не стесняюсь ничего, пишу все, что мне в голову взбредает, и то, чем был я раньше qui pro quo, мгновенно расползается и тает. Я больше не прозаик, не поэт, не муж, не друг и даже не любовник, и может быть, меня на свете нет. Есть лишь "Тридцатилетнего письмовник".
В литературном плане год был плодотворным.
Я начал писать свои "Письма тридцатилетнего". Чтобы коротко, это такой современный роман, состоящий из каждодневных размышлений и событий в жизни человека, который перестал себе лгать. Отрывки из него публиковались на Полит.ру.
Под конец года я снова стал экспериментировать с верлибром, а совсем накануне нового года - придумывать стихи к роману "Письма тридцатилетнего". Их можно найти ниже под катом. Кажется, это мои наиболее осмысленные стихи в этом году.
Из написанной за год прозы выделил бы рассказы "Вверх и вниз", "Зима" и "Гриша".
Из окололитературной деятельности. Мы с Аленой, Славой Харченко, Женей Сулесом и Аней Румянцевой основали ОБКЛЁП (Общество Клевой Прозы) и раз пять выступали с рассказами на разных площадках. Наши с Аленой рассказы опубликовали в "Новой реальности", НГ Экслибрис, в журнале "Флорида" и на Полутонах.
Наконец благодаря Виталию Пуханову и Леониду Костюкову вышла небольшая книжка в издательстве Арго-риск/ Книжное обозрение. Дарья Суховей сказала о книге, что "теперь так писать не умеют". Кроме Билингвы, кажется, книжку нигде достать нельзя.
Что еще было в окололитературном плане... Стихи выходили в Октябре. Там же вышел мой пафлет "История одного симулянта". Несколько статей я публиковал на Полит.ру и одну в "Русском журнале". Для сайта Натальи Черных "Середина мира" я составил, кажется, неплохую подборку своих стихов последних двух лет. Нашел себя в антологии 100 поэтов, составитель Дмитрий Бак. Что еще? Работая в "Эксмо" создал коммерческую серию современной поэзии, в которой вышли Тимур Кибиров, Дмитрий Быков, Вера Павлова, Всеволод Емелин, Дмитрий Воденников. На подходе Бахыт Кенжеев (это я еще успел).
Из "Стихов тридцатилетнего"
Снег падает и сразу тает,
и я растаю тоже так
среди оплывших как огарок
веток.
Огонь листвы скользнул по ветке,
осыпался, погас.
Мы много говорили - это тоже
пришлось стряхнуть,
и вот, обугленный, стою.
* * *
"Почему я здесь еще живу,
изолгавшийся и потерявший
все - жену, работу, друга, веру?" -
я спросил у старого поэта.
Он ответил: "Посмотри на птиц.
Птицы, что зимуют вместе с нами
и не улетают никуда,
черные, чтобы друг друга видеть
на снегу, охрипшие от голода,
нас боятся, в руки не даются,
но не улетают - остаются.
И не ради наших там с тобой
метафор, нет,
а просто здесь их место."
* * *
Все рыжие безродные коты
похожи друг на друга. Федька мой
похож на Юса, что остался дома.
Такой же беспокойный меланхолик.
Я на него гляжу и вижу Юса,
и все, чего я оказался недостоин.
Сначала создал, а потом и оказался
того, что создал, недостоин.
Так
ни на секунду я не забываю,
что в мире все основано на сходстве,
на чувстве дома и на честном слове,
короче, все висит на волоске.
* * *
Однажды я смотрел в окно. В проеме
крутился снег. И в этом размытом мираже
я вдруг увидел, что живу в холодном сером доме
на пятом этаже.
На пятом этаже в нескладной комнатушке,
уставленной пластинками отца.
И сестрина картина «Нагой натурщик»
с натурщиком, похожим на мертвеца.
Что мне сказать об этом? Проводка окислилась,
в ванной с грохотом выпадал кран.
Соседку затопило, и она сердилась.
Я подолгу глядел в пустой экран.
Не мог заснуть. Я мало понимал в таблетках.
По коридору всю зиму гулял сквозняк.
Иней, как пыль, оседал на ветках.
Я был холостяк.
* * *
Сначала я три раза постучал
и подождал, но не было ответа.
Курил, свистел, но скоро заскучал.
Фонарь потух, и я сидел без света.
Еще немного и пора, пора.
Приду еще, когда я постарею.
Надеюсь, эти фраера
откроют старому еврею.
Я в смерти был не первый человек,
не первый, и не скажешь, что последний,
но видел я лишь оброненный чек
и стул без ножки, что стоял в передней.
* * *
Я пил кофе, лампочка горела,
больше не случилось ничего.
И лицо, что на меня смотрело,
было отраженьем моего.
Оглянешься - и мороз по коже:
те же шторы, тот же стол с окном,
смутно различимый дворик тот же,
но как будто незнаком.
Я все это видел на картине
год назад у друга на стене:
угол батареи в паутине,
человек с собой наедине.
И еще несколько отдельных стишков
* * *
Эле Погорелой
В день рождения Эли
плакали все поэты,
плакали, водку ели,
грустно песенки пели.
Плакали бедолаги,
слабаки и салаги…
Их стихи недостойны
туалетной бумаги,
печень у них сгорела,
рожи у них небриты,
некоторые свихнулись,
а иные убиты.
«Пьем за здравие Эли,
ад нам Липками будет!
Нас никто не запомнит.
Нас никто не осудит.»
* * *
В тихом городе лето.
Здесь живут старики.
Их столетние кости
легки.
Легче птичьих костей,
тоньше стрелок часов.
Слышно в их голосах
шелестенье лесов.
В жаркий полдень они
на базаре стоят.
Продают ерунду -
скрепки или котят.
* * *
Однажды я тебя любил.
Любить я, правда, не умел:
я весь холодный был, как лед,
а волос белым был, как мел.
Пока с тобою вместе жил,
я растопил весь этот лед,
я растолок весь этот мел,
поднялся вверх и улетел.
Я улетел и все забыл -
каким я был, каким я стал,
как мел толок и лед топил,
как улетал.
Песенка для Кристины Корто
Подумай, милая Пеппи,
о лесной тени,
о том, как в темноте горят
болотные огни;
пусть сон твой будет, как учебник, прост.
о том, что длинный твой чулок достает до самых звезд.
Я больше не владею, Пеппи,
ни рифмой, ни тобой.
Я слышу сон, шумящий, как прибой.
я слышу звонкую траву,
я слышу леса синеву,
Я рядом, я в чулке живу, и горд своей судьбой.
Разговор о Джуди
Синие ели серая сова -
много мне повидать довелось
Для меня слова для тебя слова
а для осени - не нашлось
Я не собираюсь говорить о Джуди
Собственно мы вообще не будем говорить о Джуди
«Из года в год
я всегда еду в одном и том же вагоне
одной и той же электрички
встречаю одних и тех же людей
Лысого дядю Девушку в голубом
Кеану Ривза Лесника и Укурка
Лысый дядя я короче так его назвала
потому что он лысый ну в общем сидит такой
читает покетбук раз дай думаю посмотрю че он там читает -
в какие-то игрульки режется фу я разочаровалась
Девушка в голубом с таким короче лицом
типо вокруг одни быдла как бэ мир прогнил
стоит шевельнуться она уже
поджимает губы так ммм
писец
Я хотела выйти замуж за Лесника
такой лохматый
но не могу же я подойти такая
выходи за меня замуж типо
ну нееет лана вам уже
Укурок всегда стоит на перроне
и курит точно там где мое окно
прямо под ним стоит заранее
чтобы весь дым шел на меня
но его никто не видит
Кеану Ривз высокий стройный в черном костюме
Он смотрит на деревья»
Каждое утро
следует уминать -
с черным кофе - вишневый пирог
Если осень придет к тебе умирать
не пускай ее на порог
Я был на одной из их встреч
Мы живем внутри сна
Это пластиковый стол
Он зеленого цвета
* * *
Когда я был моложе, я писал о том, как друг прозрачней становился, о том, как он растаял и пропал, а я, наоборот, лишь уплотнился. На деле я себя имел в виду: я таял, а другие уплотнялись, но я боялся, к своему стыду, вывешивать такой самоанализ. Теперь я не стесняюсь ничего, пишу все, что мне в голову взбредает, и то, чем был я раньше qui pro quo, мгновенно расползается и тает. Я больше не прозаик, не поэт, не муж, не друг и даже не любовник, и может быть, меня на свете нет. Есть лишь "Тридцатилетнего письмовник".