Сон докучный
Посмотрел нового "Бориса Годунова" (не без колебаний, из снобистского антиснобизма: он, кажется, стал модным, хоть и в узких кругах, а это всегда расхолаживает), и могу лишь подтвердить: прекрасный фильм. Каждый кадр "сделан", придуман, выстроен, ничего полуфабрикатного. Ничего и особенно авангардного: Шекспира так уже давным-давно ставят.
Попытки продраться к Пушкину сквозь Мусоргского всегда плодотворны. Чайковский так отошёл от "Онегина" и "Пиковой дамы", что его прочтение никак их от нас не заслонило: они просто раздвоились, и всё. А у Мусоргского сам текст Пушкина настолько важен, что полностью забыть об опере очень трудно, даже открыв книгу. Так вот нынешняя постановка преодолевает сразу два "мусоргских" наслоения:
1) Погружённость произведения в атмосферу трагической жалости и невольного сочувствия почти всем героям. Здесь же возвращаются к пушкинской объективности, трезвости, сухости. Совершенно отчуждённый бесчеловечный мир, верчение бессмысленного колеса, тех самых "структур зла", выделяющих зло с автоматизмом желчного пузыря.
2) Восприятие текста Пушкина как "национальной" драмы. Интересно, что сама узнаваемость деталей сегодняшней жизни производит скорее эффект делокализации: место действия вполне заменимо, и без особых потерь может быть перенесено в столицу любой другой страны, с другими узнаваемыми деталями (тут, вероятно, особенно показательна фигура юродивого, привычно нами воспринимаемая "через Мусоргского" как символ определённой традиции, а в фильме данная самым "общечеловеческим" образом). Так и у Шекспира Афины, Рим и Эльсинор - абсолютно взаимозаменяемы: в них играется вечная история, в которую втекают все реки. Подражая ему (и это, может быть, как раз тот редкий случай когда подражание равновелико с оригиналом), Пушкин свёл к минимуму "местный колорит": космически-точное описание фигур танца пресловутого Шивы, запускающего машину мира и разрушающего её.
Попытки продраться к Пушкину сквозь Мусоргского всегда плодотворны. Чайковский так отошёл от "Онегина" и "Пиковой дамы", что его прочтение никак их от нас не заслонило: они просто раздвоились, и всё. А у Мусоргского сам текст Пушкина настолько важен, что полностью забыть об опере очень трудно, даже открыв книгу. Так вот нынешняя постановка преодолевает сразу два "мусоргских" наслоения:
1) Погружённость произведения в атмосферу трагической жалости и невольного сочувствия почти всем героям. Здесь же возвращаются к пушкинской объективности, трезвости, сухости. Совершенно отчуждённый бесчеловечный мир, верчение бессмысленного колеса, тех самых "структур зла", выделяющих зло с автоматизмом желчного пузыря.
2) Восприятие текста Пушкина как "национальной" драмы. Интересно, что сама узнаваемость деталей сегодняшней жизни производит скорее эффект делокализации: место действия вполне заменимо, и без особых потерь может быть перенесено в столицу любой другой страны, с другими узнаваемыми деталями (тут, вероятно, особенно показательна фигура юродивого, привычно нами воспринимаемая "через Мусоргского" как символ определённой традиции, а в фильме данная самым "общечеловеческим" образом). Так и у Шекспира Афины, Рим и Эльсинор - абсолютно взаимозаменяемы: в них играется вечная история, в которую втекают все реки. Подражая ему (и это, может быть, как раз тот редкий случай когда подражание равновелико с оригиналом), Пушкин свёл к минимуму "местный колорит": космически-точное описание фигур танца пресловутого Шивы, запускающего машину мира и разрушающего её.