(no subject)
Публикуется по особому разрешеию felix___. Продолжение и окончание.
Глава седьмая.
О том, как Тангейзер проснулся и принял утреннюю ванну в Холме Венеры.
Всегда бывает приятно проснуться в новой спальне. Непривычные обои, незнакомые картины, расположение дверей и окон, только смутно схваченные накануне, - все это утром раскрывается нашим взорам во всей прелести своей неожиданности.
Было около одиннадцати часов, когда Тангейзер раскрыл глаза и приятно потянулся в огромной разукрашенной постели. Он был очень доволен комнатой, которая действительно была изысканна и очаровательна и напоминала интерьеры изящного, сладострастного Бодуэна. Сквозь узенькую щель длинных, вышитых цветами занавесок он мельком увидал залитые солнцем газоны, серебряные фонтаны, яркие цветы и садовников за работой.
- Какая славная комната! - воскликнул он, зевая от бесконечного удовольствия.
Затем он откинулся на подушки, стал разглядывать замысловатый рисунок балдахина над головой и нежить свои пробуждающиеся мысли. Он вспомнил прекрасный, но слишком краткий «Roman de la Rose» .
Картину Клода Лоррена в коллекции леди Делавэр .
************************************************
Это шедевр, мне кажется, божественного и гениального художника, который сильнее чем любой другой пейзажист заставляет питать отвращение к нашим городам и дает забыть, что природа может быть грубой, скучной и надоедливой. Просто не верится, что его могли сравнивать, да еще в невыгодном смысле,
с Тёрнером, этим Виртцем пейзажа. Единственным достойным соперником Клода можно считать Коро, но и он не может ни затмить, ни заменить своего предшественника. Картина Коро похожа на дивную лирическую поэму, полную правды и любви, а картина Клода напоминает благородную оду, сверкающую роскошью великой и глубокой мысли. (Прим. О. Бердслея.)
**************************************************
Удивительные шелковые рейтузы, которые он намерен заказать мадам Белвиль.
Таинственный парк, наполненный романтическими звуками и слабыми эхо.
Огромный тихий пруд, окаймленный сонными ирисами и темными неотражающимися деревьями,
в котором, должно быть, жили преудивительнейшие лягушки.
Святую Розу, известную Перувианскую деву; как она четырнадцати лет от роду
**************************************************
«В возрасте, - пишет Дюбоннэ, - когда девушка большей частью уже постигла гнусные приемы кокетства и скорее с вожделением, чем с отвращением, предвкушает омерзительные желания и ужасные ласки мужчин». Все желающие немного подышать благоуханиями святости Св. Розы и усладиться благоговейной близостью, установившейся между нею и Пресвятой, пусть прочтут книгу Матери Урсулы «Неописуемое и Чудесное
Житие Цветка Лимы», изданную по канонизации Св. Розы Папой Климентом Х в 1671 г. «Поистине, - восклицает знаменитая монахиня, - описать девичество этой святой девы - задача не менее тонкая, чем очертить формы нежного чувствительного растения, чья легкость, свежесть и простота не поддаются самому искусному карандашу». И, нужно признать, мать Урсула справилась со своей задачей с удивительным вкусом
и изысканностью. Дешевое воспроизведение этой биографии издано недавно фирмой «Chillot et Fils». (Прим. О. Бердслея.)
***************************************************
дала обет вечного девства; как ее полюбила Пресвятая Богородица и с фрески в храме Св. Доминика простирала руки, чтоб обнять ее; как эта Св. Роза выстроила себе в углу сада маленькую часовенку и там молилась и пела гимны так, что собирались ее послушать жуки, пауки, улитки и всякого рода ползучие твари; как она решилась сочетаться браком с Фердинандом де Флорес и в свадебное утро надушилась и напомадила себе губы, надела подвенечное платье, волосы украсила цветами и взошла на холмик невдалеке от стен города Лимы; как она там опустилась на колени, призывая нежно имя Богоматери, и как Пресвятая сошла, поцеловала Розу в лоб и быстро унесла ее на небо.
Он вспомнил великолепное вступление к «Британику» Расина; странную брошюру, которую он нашел в библиотеке Елены и озаглавленную «Слово в пользу приручения Единорога»; мадонн Моралеса с их высокими яйцевидными бледно-желтыми лбами и прекрасно завитыми шелковыми волосами; «Stabat Mater» Россини (это прелестное старомодное произведение декаданса, в музыке которого было что-то напоминающее налет на восковых плодах).
Любовь и сотни других вещей...
- Очень мило! - воскликнул он и поправил под собой шелковые в оборочках подушки. - И какие прелестные картины! - продолжал он, и глаза его стали бродить по эстампам, висевшим на расписанных розами стенах. В нежных изогнутых рамах обитали извращенные, но изящные создания Дора и его школы: странные, отвратительно улыбающиеся дети в масках и домино; утонченные развратники, выглядывающие из-за плеча куклообразных скромных девушек; гадливые маленькие пьеро, разыгрывающие из себя любовников, указывающие пальцами на что-то, находящееся за пределами картины; необычайные щеголи и странные женщины, ютящиеся попарно в покоях стиля рококо, слегка освещенных таинственным отблеском потухающего камина, от которого падают огромные тени на стены и потолок...
Ложась, Тангейзер взял с собою в постель несколько книг. Одна из них - остроумный витиеватый томик «Вторник и Жозефина», другая - партитура «Золото Рейна». Изобразив из коленей пульт, он поставил перед собой оперу и стал перелистывать любящей рукой страницы и пришел к заключению, что нет ничего приятнее разбора блестящей комедии Вагнера рано утром на свежую голову
***************************************************
Кстати, как жаль, что концерты обыкновенно даются или
после обеда, когда хочется вздремнуть, или вечером, когда уже
достаточно издерганы за день. По-моему, надо слушать хорошую музыку, как и мессу, до полудня, когда еще мозг и сердце не расстроены, не утомлены суетными заботами надвигающегося дня. (Прим. О. Бердслея.)
***************************************************
Еще раз наслаждался он красотой и величием вступительной сцены; полной загадочности увертюрой, поднимавшейся, казалось, с самого илистого дна Рейна; отвратительной и наивной шаловливостью музыки, сопровождающей речитативы и движения русалок; черными омерзительными звуками любовной песни Альбериха; плавной мелодией легендарной реки...
Но что больше всего ему теперь понравилось, так это третья картина со сценой, где Логэ, словно средневековый Скапэн, пробует свою силу на Альберихе.
Непрерывный лихорадочный звон молотов у кузни, сухое стаккато тревоги Мимэ; беспрерывное движение толпы Нибелунгов, похожих на стадо загнанных и перепуганных адских овец, дикая ловкость и бесчисленные превращения Альбериха, быстрые, как языки пламени, движения Логэ - все это вместе делает эту картину наиболее сложной и беспокойной во всем цикле. Как наслаждался Тангейзер чудовищно роскошной поэзией, разгоряченной мелодрамой, великолепной тревогой всего этого!
В одиннадцать часов Тангейзер встал, скинул роскошную ночную сорочку и стал изящно гримасничать перед длинным зеркалом и кокетничать с самим собою. То нагибался вперед, то ложился на пол, то вытягивался во весь рост, то стоял на одной ноге, давая другой висеть свободно, напоминая собой в этой позе портрет какого-нибудь раннего итальянского мастера. Потом он опять ложился на пол спиною к зеркалу и любовно оглядывал себя через плечо. Затем он стал драпироваться в белый шелковый плащ на сотни прелестных манер. Он так углубился в свое отражение, что не заметил, как вошла целая толпа молодых прислужников, остановившихся в восхищении на почтительном расстоянии, ожидая его приказаний. Как только кавалер их заметил, он мило улыбнулся и велел им приготовить ванну.
Ванная была самой большой и, пожалуй, самой красивой комнатой из всего отведенного ему ряда покоев. Известная гравюра Лоретта, служащая фронтисписом к «Архитектуре XVIII века» Мильвуа, лучше всех моих слов дает представление об устройстве и украшении этой комнаты. Только на гравюре Лоретта ванна, погруженная в пол, немного мала. Подобно Нарциссу, Тангейзер остановился на мгновение, глядя на свое отражение в спокойной, душистой воде, потом, чуть-чуть встревожив зеркальную гладь ногой, изящно вошел в прохладный бассейн и грациозно оплыл его кругом два раза.
- Не присоединитесь ли вы ко мне? - сказал он, обращаясь к прекрасным мальчикам, стоявшим наготове с теплыми полотенцами и духами.
В мгновение ока они освободились от своей легкой утренней одежды, прыгнули в воду, взялись за руки и окружили кавалера радостным хороводом.
- Побрызгайте на меня, - воскликнул он, и мальчики стали плескать на него водой, и в конце
концов он почувствовал себя более чем бодрым...
Как известно, не сама ванна, а сложный и восхитительный процесс вытирания, следующий за ней, доставляет главное наслаждение любителям купания, и Тангейзер был более чем доволен искусством, которое проявили прислужники в выполнении этих почти любовных обрядов. Нежное внимание, которое они проявили к нему, пробудило в нем чувства,
почти граничащие с признательностью, и если в нем оставалась хоть тень тоски по родине, то и она исчезла с окончанием обряда.
Отдохнув немного и маленькими глотками выпив шоколад, он перешел в уборную.
Камердинер Докур, парикмахер Шенилль и два молодых прислужника ожидали приказаний относительно утреннего туалета. Когда окончилось бритье, Докур велел своим помощникам подойти с целым рядом костюмов, из которых он предложил Тангейзеру сделать выбор. Окончательный выбор был очень удачен. Премиленький сюртук из голубино-розового атласа, свободно свисавший вокруг его бедер, брюки из черных кружев, спадавших волнами, совсем как юбка, до колен и тонкая сорочка из белого муслина с золотыми крапинками и в обильных складках. Два прислужника под наблюдением Докура выполнили свою задачу великолепно, прекрасно, не спеша, с изысканным вниманием к наготе и с проявлением поистине тонкой оценки роскошного торса Тангейзера.
Глава восьмая
Об экстазе Адольфа и удивительных проявлениях его
Когда все было сказано и сделано, кавалер поспешил поздороваться с Венерой. Он нашел ее на лугу в восхитительном платьице из белого муслина, собирающую цветы для украшения стола к завтраку.
Он нежно поцеловал ее в шею.
- Я сейчас пойду кормить Адольфа, - сказала она, указывая на небольшую корзиночку с булочками, висевшую у нее на руке.
Адольф был ее любимым единорогом.
- Он такой славный, - продолжала она, - весь белый, как молоко, только глаза черные, а ротик, носик и ноздри розовенькие.
У единорога был чудесный домик, устроенный из зеленой листвы и золотых решеток, совсем подходящее жилище для такого нежного и изящного зверька. О! Это было великолепное зрелище - глядеть, как белое существо бродило по роскошной клетке, гордое и прекрасное, не знавшее иной подруги и не доверявшее иной руке, кроме самой царицы.
Когда Венера с Тангейзером подошли, Адольф начал прыгать и беситься, взрывая землю копытами
цвета слоновой кости и размахивая хвостом, как будто знаменем. Венера отперла калитку и вошла в клетку.
- Нет, не входите за мной. Адольф так ревнив, - сказала она, обращаясь к кавалеру, который приготовился последовать за ней. - Но вы можете поглядеть через решетку. Адольф очень любит, когда на нас смотрят.
Затем хорошенькими своими пальчиками она накрошила вкусные булочки и с нежной привязанностью накормила своего белоснежного любимца.
Когда последние крошки были съедены, Венера вытерла руки одну о другую и сделала вид, что собирается выйти из клетки, не обращая более внимания на Адольфа. Адольф фыркнул.
Глава десятая.
О том, как Венера и Тангейзер завтракали и затем катались по дворцовому парку.
Завтракающие расположились по саду парами и маленькими группами. Венера и Тангейзер сиделивместе на газоне перед казино и с аппетитом елипревкусный завтрак. Тангейзер чувствовал себя оченьсчастливым. Все вокруг него казалось ему таким белым, легким, утренним: развевающиеся платьядам, почти нагие мальчики и сатиры, легко и изящно шагавшие по газону с блюдами, фруктами и винами; скатерти из белого Дамаска, легкий смех и утонченные разговоры, несшиеся отовсюду; краски и ароматы цветов; тенистые деревья, прохладное дыхание ветра; небо, ясное и свежее, как чистая квинта.
- Вы так обворожительны! - шептал Тангейзер, держа ее руку в своей.
На дальнем краю лужайки полускрытый розовым кустом одиноко завтракал юноша. Он временами нервно перебирал фрукты, лежавшие на тарелке, но большей частью откидывался на спинку стула и глупо глядел на Венеру.
- Это Феликс, - ответила богиня в ответ на вопрос Тангейзера и объяснила ему его странности...
Когда завтрак был закончен, Венера пригласила Тангейзера осмотреть подробнее сады, парки, беседки и потешные пруды. Подали экипаж. Это было чудесное раковинообразное приспособление, с мягкими подушками и легким балдахином, запряженное десятью сатирами, разодетыми так же пышно, как кучера императрицы Паулины Первой.
Поездка оказалась интересной и разнообразной, и Тангейзер был прямо очарован всем виденным.
Да и кто может быть не очарован и недоволен, когда по обеим сторонам роскошные газоны были усеяны очаровательными платьями и белыми ножками, а среди цветочных клумб мелькали красоты полунагих дам...
...Под конец экипаж едва не опрокинулся и устоял только благодаря счастливому появлению невесть откуда Приапузы, удержавшей его вовремя в равновесии... Венера и Тангейзер рассыпались в извинениях и благодарностях, и целая толпа преданных придворных окружила их, утешая и поздравляя. Тангейзер поклялся, что он больше не сядет в экипаж, и был прямо-таки расстроен. Но, отойдя немного с помощью нюхательной соли, он снова овладел собой и согласился поехать дальше. Ландшафт становился довольно таинственным. Парк, уже более не украшенный и не взволнованный фигурами, был наполнен сырыми эхо и таинственными звуками; листья шептались чуть-чуть грустно, а какой-то грот тихо бормотал, как голос, витающий над молчанием покинутого оракула. Тангейзер сделался немного печальным. Вдали сквозь деревья сверкало тихое серебристое озеро, в романтических водах которого, должно быть, плавали самые причудливые, какие только есть, рыбы. На берегах его непробудно спали деревья, камыши и ирисы.
Странное настроение охватило Тангейзера, когда он стал смотреть на озеро. Ему показалось, что, если только он осмелится потревожить камешком ясную гладь его, озеро тотчас же заговорит, раскроет чудесную тайну, скажет волшебное слово.
- Но я бы не осмелился этого сделать, - сказал он про себя.
Потом он стал размышлять, что могло быть на том берегу: еще сады, еще боги? Тысячи сонных фантазий промелькнули в его мозгу. Иногда озеро начинало принимать странные формы: то разрастаться в двадцать раз, то сокращаться до миниатюры самого себя, ни разу не нарушая невозмутимого своего покоя и мертвящей скрытности. Когда воды прибавлялись, Тангейзер сильно пугался, так как он представлял себе, как выросли лягушки. Он представлял себе их огромные глаза и чудовищные мокрые лапы; но когда воды спадали, тихо хохотал, ибо представлял себе, какими крошечными стали лягушки. Он представлял себе их ножки, ставшие тоньше паучьих, их пискливое кваканье, которое никому уже не слыхать. А впрочем, быть может, озеро в конце концов только нарисовано. Он что-то в этом роде видел в театре. Но это было чудесное озеро, прекрасное озеро, и ему страшно хотелось выкупаться в нем, только он был уверен, что непременно утонет.
Глава десятая.
О “Stabat Mater” , Спиридоне и Де-Ла-Пине
Когда он проснулся от дневного сна, то заметил, что экипаж возвращался по дороге к дворцу. Они сначала остановились у казино и вышли из экипажа, чтоб присоединиться к игрокам в petits chevaux.
Тангейзер предпочел следить за игрой, не принимая в ней участия, и стал за Венерой, опустившейся в пустое кресло и бросавшей золотые монеты на счастливые номера. Первое, что заметил Тангейзер, было изящество и очарование, веселость и красота крупье. Они были обаятельны даже тогда, когда сгребали чужие проигрыши. Одетые в черный атлас, в белых лайковых перчатках, пышных желтых париках, в токах с перьями, с овальными лицами и молодыми гибкими телами, с серебристыми и нежными голосами, они искупали собой омерзительное высокомерие, отвратительное нахальство и бесстыдное уродство остальных своих собратьев. Юноша, который выкрикивал номер выигравшего, был очарователен.
В позднем дневном свете, проникавшем сквозь большие завешенные шелком окна казино, все золоченые лепные украшения, люстры, зеркала, полированный стол, расписной потолок, лошади, скачущие по своему зеленому полю, толстые стопочки золота и серебра, лопатки из слоновой кости, толпа фатоватых игроков в странных костюмах и с веерами - все это имело великолепно-роскошный и уютный вид. Разносили чай. Было так приятно видеть какую-нибудь маленькую дамочку в плюше, нервно подносящую чашку к губам и внимательно следящую глазами за постепенно сбавляющими ход лошадьми. Другие игроки, более равнодушные, покидали столы и группами пили чай там и сям в зале.
Тангейзер нашел много занимательного в казино. Директором был Поншон, личность удивительно изобретательная. Не проходило дня, чтобы у него не были наготове новое представление, новая приманка. Стоило только перелистать старые программы казино, чтобы получить вполне ясное представление о его таланте. Какое бесчисленное количество дивертисментов, комедий, комических балетов, концертов, маскарадов, шарад, пантомим, живых картин! Какие представления марионеток! Какие бурлески!
У Поншона было удивительное чутье на новые таланты, и многие из главных комедиантов и певцов Театра королевы и оперы впервые появились и создали себе имя в казино.
Piece de Resistance этого дня было представление «Stabat Mater» Россини, обаятельнейшего шедевра. Оно состоялось в прекрасной Salle de Printemps Parfumees. Ах, какая это была восхитительная передача прелестного старомодного произведения декаданса, в музыке которого было что-то, напоминающее болезненный налет на восковых плодах, что и оркестру, и певцу удалось подчеркнуть с исчерпывающей тонкостью...
Женскую партию пел Спиридион, этот несравненный бархатный альт. И как чудесно он ее исполнил! Начать с того, что для этой роли у него был удивительно эффектный костюм. Его полные ноги вплоть до чисто женственных бедер были одеты в ослепительно белые чулки с розовыми вышивками. На нем были коричневые лайковые ботинки, застегнутые по икры, а бедра его были опоясаны узкими алыми подвязками. Корсаж его был выкроен наподобие жокейского камзола, только рукава заканчивались густыми рюшами, а вокруг шеи и на плечах лежала черная накидка. Волосы его, окрашенные в зеленый цвет, были завиты колечками подобно тем, которые делают столь прекрасными гладкие лица мадонн Моралеса, и свисали на его высокий, яйцевидный, млечно-белый лоб, на уши, щеки и затылок.
Лицо альта было ужасно и прекрасно - лицо видения. Глаза его были огромны и черны, с пухленькими, окаймленными синим подушечками под ними; щеки, со склонностью к полноте, были напудрены и с ямочками; губы были пурпурны, с болезненным изгибом; подбородок - крошечный и удивительно выточенный; выражение лица - жестокое и женственное. Боже! Как он был прекрасен и как он пел
Тонкая фразировка сопровождалась вычурным движением руки, восхитительной вибрацией живота, нервным движением бедер или пышным вздыманием груди.
Представление вызвало неописуемый восторг и гром аплодисментов. Клод и Клер закидали Спиридиона розами и понесли его торжественно на руках к столикам. Все признали его костюм восхитительным. Мужчины почти разорвали этот костюм на куски и на мгновение «лошадки» были забыты.
В тот же день, позже, Венера и Тангейзер посетили мастерскую Де-Ла-Пина, так как кавалеру очень хотелось, чтобы с него написали портрет.
Славе Де-Ла-Пина как художника значительно способствовала его репутация покорителя женских сердец, ибо многие дамы, хранившие приятные о нем воспоминания, глядели лукавыми глазами на его поразительные Fetes Galantes, портреты и folie bergeres.
Когда Венера и кавалер вошли в мастерскую Де-Ла-Пина, он стоял среди группы друзей и знатоков, любовавшихся его последней картиной. Это было небольшое полотно, одна из его восхитительных matinees.
На итальянском балконе стояла дама в белом, читающая письмо. На ней были коричневые чулки, соломенного цвета нижняя юбка, белые туфли и большая соломенная шляпа. У нее были рыжие волосы с шиньоном. У ног ее лежала крошечная японская собака, срисованная с любимицы королевы - Фанни, а на перилах стояла открытая пустая клетка. Фоном служили клочок галльского пейзажа, небольшие кущи деревьев, венчающие кряжи низких холмов, кусочек реки, замок и утреннее небо.
Де-Ла-Пин подбежал и поцеловал влажную и надушенную руку Венеры. Тангейзер с глубоким поклоном попросил показать ему какие-нибудь картины. Любезный художник повел его осматривать мастерскую.
В числе присутствующих был и Космэ, так как Де-Ла-Пин как раз в это время писал с него портрет - портрет, кстати, обещавший быть настоящим шедевром. Все любили и восторгались Космэ.
Начать с того, что он был мастером своего дела - этого тонкого, возвышенного искусства куафюры; затем он был очень деликатен и любезен, и его было видно и слышно только тогда, когда он был нужен.
Он был полезен; он был декоративен в своем белом фартуке, черной маске и серебряном костюме; он умел молчать.
Художник вечером давал Венере и Тангейзеру маленький обед и настаивал, чтобы Космэ принял в нем участие. Куаферт клялся, что он будет лишним,
и понадобились долгие уговаривания, чтобы он решился принять приглашение. Венера присоединила свой голос, и он согласился.
О, какой это оказался прелестный квартет! Художник был в парадном костюме, в пурпуре, весь в кистях и больших складках. Его волосы были пышно завиты, его тяжелые веки накрашены, его жесты - широки и романтичны, и он весь немного напоминал Мореля, исполняющего Вольфрама во втором действии оперы Вагнера.
Венера была в пленительном туалете работы Камиля и походила на К***. Тангейзер был одет в женское платье и походил на богиню. Космэ сверкал золотыми блестками, сиял рюшами, блестел золотыми пуговицами, был накрашен, напудрен, в пышном парике и походил на маркиза из какой-нибудь комической оперы.
Столовая Де-Ла-Пина была самой красивой из когда-либо существовавших...
(На этом рукопись обрывается)
Рукопись обрывается, и, видит Бог, это хорошо, потому что невыразимо вязкий и манерный салонный лепет кто-то должен был наконе прервать, пусть хотя бы смерть от чахотки, неблагая ее физиология, их штребе, их штребе, и вулканичнская каверна в легких, глухая исповедь, комья сукровицы на сыром гостиничном белье.
История Венеры и Тангейзера - фразы, метаморфозы, мармеладные катафалки, молочнокислые реки и кисейные берега, фарфоровое фанфаронство, глазки да лапки, тлен и угар, прелестный новый стиль, крайне тяжелый для желудка, как бухарская кос-халва, многословный, уточенный, как писает комар, только еще тоньше, куда как тоньше, кто бы говорил, чья бы корова мычала, сам дурак, от дурака слышу.
Даже и не верится мне теперь, что когда-то читал "Под холмом", нет, не с удовольствием, но с острым любопытством, разгадывал иероглифы на скорлупе ореха Кракатук, расследовал узоры на крышке лаковой китайской шкатулочки, драконы и фениксы, вензелечки облаков, уморительно зажмуренные китайцы, пьющие из чайничков сливовое вино, девушки-горные феи - как размотавшиеся по ветру нитки-мулине в немыслимом полете в стратосферу.
Но читалось некогда в охотку, и даже мелькали на периферии мыслишки, там, вдали за рекой, зажигались огни: а не настрочить ли тайное продолжение, в том же духе, шаловливой шалости, прекрасной неясности, от кутюр от литератюр, вместо порнушного прет-а-порте и тиснуть из-под полы рОман, а вот, мол, у нас совершенно случайно в кустах Бердслей, последние главы "Под Холмом". То-то будет смеху. Оно несложно, пообтрясти со щек кокаиновую пудру Пьеро, "на виноградниках Шабли два кавалера дам прельщали...", "граф повалил графиню на сундук и ну ее домогаться", мол, вырвался Тангейзер из растленных Венериных обьятий, весь, как Керенский, в женском платье на белом кобыле,вжик-вжик жиголо, и шасть - к Папскому двору, в курию, и все заверте...
Не хватило мне пудры с порохом.
Позолота стерлась, свиная кожа осталась - попробовал было перечитать, и уже на третьей фразе, как кашель, пробил фельдфебельский гогот. Эка завернута штучка: Роза Лимская, фиалка пармская, экстазы, туберозы и шелковые подштанники, мала куча, крыши нет, бу-га-га, дамы и господа!
Но вспомнил не к месту, а впрочем... вместо стихи Дмитрия Быкова. Пусть будет здесь. Потому что согласен с каждым словом.
+ + +
Нет, уж лучше эти, с модерном и постмодерном,
С их болотным светом, гнилушечным и неверным,
С безразличием к полумесяцам и крестам,
С их ездой на Запад и чтением лекций там, -
Но уж лучше все эти битые молью гуру,
Относительность всех вещей, исключая шкуру,
Недотыкомство, оборзевшее меньшинство
И отлов славистов по трое на одного.
Этот бронзовый век, подкрашенный серебрянкой,
Женоклуб, живущий сплетней и перебранкой,
Декаданс, деграданс, Дез-Эссент, перекорм, зевок,
Череда подмен, ликующий ничевок,
Престарелые сластолюбцы, сонные дети,
Гниль и плесень, плесень и гниль, - но уж лучше эти,
С распродажей слов, за какие гроша не дашь
После всех взаимных продаж и перепродаж.
И хотя из попранья норм и забвенья правил
Вырастает все, что я им противопоставил,
И за ночью забвенья норм и попранья прав
Наступает рассвет, который всегда кровав,
Ибо воля всегда неволе постель стелила,
Властелина сначала лепят из пластилина,
А уж после он передушит нас, как котят, -
Но уж лучше эти, они не убьют хотя б.
Я устал от страхов прижизненных и загробных.
Одиночка, тщетно тянувшийся к большинству,
Я давно не ищу на свете себе подобных.
Хорошо, что нашел подобную. Тем живу.
Я давно не завишу от частных и общих мнений,
Мне хватает на все про все своего ума,
Я привык исходить из данностей, так что мне не
Привыкать выбирать меж двумя сортами дерьма.
И уж лучше все эти Поплавские, Сологубы,
Асфодели, желтофиоли, доски судьбы, -
Чем железные ваши когорты, медные трубы,
Золотые кокарды и цинковые гробы.
Начало - здесь: http://community.livejournal.com/ero_ru/2895.html
Глава седьмая.
О том, как Тангейзер проснулся и принял утреннюю ванну в Холме Венеры.
Всегда бывает приятно проснуться в новой спальне. Непривычные обои, незнакомые картины, расположение дверей и окон, только смутно схваченные накануне, - все это утром раскрывается нашим взорам во всей прелести своей неожиданности.
Было около одиннадцати часов, когда Тангейзер раскрыл глаза и приятно потянулся в огромной разукрашенной постели. Он был очень доволен комнатой, которая действительно была изысканна и очаровательна и напоминала интерьеры изящного, сладострастного Бодуэна. Сквозь узенькую щель длинных, вышитых цветами занавесок он мельком увидал залитые солнцем газоны, серебряные фонтаны, яркие цветы и садовников за работой.
- Какая славная комната! - воскликнул он, зевая от бесконечного удовольствия.
Затем он откинулся на подушки, стал разглядывать замысловатый рисунок балдахина над головой и нежить свои пробуждающиеся мысли. Он вспомнил прекрасный, но слишком краткий «Roman de la Rose» .
Картину Клода Лоррена в коллекции леди Делавэр .
************************************************
Это шедевр, мне кажется, божественного и гениального художника, который сильнее чем любой другой пейзажист заставляет питать отвращение к нашим городам и дает забыть, что природа может быть грубой, скучной и надоедливой. Просто не верится, что его могли сравнивать, да еще в невыгодном смысле,
с Тёрнером, этим Виртцем пейзажа. Единственным достойным соперником Клода можно считать Коро, но и он не может ни затмить, ни заменить своего предшественника. Картина Коро похожа на дивную лирическую поэму, полную правды и любви, а картина Клода напоминает благородную оду, сверкающую роскошью великой и глубокой мысли. (Прим. О. Бердслея.)
**************************************************
Удивительные шелковые рейтузы, которые он намерен заказать мадам Белвиль.
Таинственный парк, наполненный романтическими звуками и слабыми эхо.
Огромный тихий пруд, окаймленный сонными ирисами и темными неотражающимися деревьями,
в котором, должно быть, жили преудивительнейшие лягушки.
Святую Розу, известную Перувианскую деву; как она четырнадцати лет от роду
**************************************************
«В возрасте, - пишет Дюбоннэ, - когда девушка большей частью уже постигла гнусные приемы кокетства и скорее с вожделением, чем с отвращением, предвкушает омерзительные желания и ужасные ласки мужчин». Все желающие немного подышать благоуханиями святости Св. Розы и усладиться благоговейной близостью, установившейся между нею и Пресвятой, пусть прочтут книгу Матери Урсулы «Неописуемое и Чудесное
Житие Цветка Лимы», изданную по канонизации Св. Розы Папой Климентом Х в 1671 г. «Поистине, - восклицает знаменитая монахиня, - описать девичество этой святой девы - задача не менее тонкая, чем очертить формы нежного чувствительного растения, чья легкость, свежесть и простота не поддаются самому искусному карандашу». И, нужно признать, мать Урсула справилась со своей задачей с удивительным вкусом
и изысканностью. Дешевое воспроизведение этой биографии издано недавно фирмой «Chillot et Fils». (Прим. О. Бердслея.)
***************************************************
дала обет вечного девства; как ее полюбила Пресвятая Богородица и с фрески в храме Св. Доминика простирала руки, чтоб обнять ее; как эта Св. Роза выстроила себе в углу сада маленькую часовенку и там молилась и пела гимны так, что собирались ее послушать жуки, пауки, улитки и всякого рода ползучие твари; как она решилась сочетаться браком с Фердинандом де Флорес и в свадебное утро надушилась и напомадила себе губы, надела подвенечное платье, волосы украсила цветами и взошла на холмик невдалеке от стен города Лимы; как она там опустилась на колени, призывая нежно имя Богоматери, и как Пресвятая сошла, поцеловала Розу в лоб и быстро унесла ее на небо.
Он вспомнил великолепное вступление к «Британику» Расина; странную брошюру, которую он нашел в библиотеке Елены и озаглавленную «Слово в пользу приручения Единорога»; мадонн Моралеса с их высокими яйцевидными бледно-желтыми лбами и прекрасно завитыми шелковыми волосами; «Stabat Mater» Россини (это прелестное старомодное произведение декаданса, в музыке которого было что-то напоминающее налет на восковых плодах).
Любовь и сотни других вещей...
- Очень мило! - воскликнул он и поправил под собой шелковые в оборочках подушки. - И какие прелестные картины! - продолжал он, и глаза его стали бродить по эстампам, висевшим на расписанных розами стенах. В нежных изогнутых рамах обитали извращенные, но изящные создания Дора и его школы: странные, отвратительно улыбающиеся дети в масках и домино; утонченные развратники, выглядывающие из-за плеча куклообразных скромных девушек; гадливые маленькие пьеро, разыгрывающие из себя любовников, указывающие пальцами на что-то, находящееся за пределами картины; необычайные щеголи и странные женщины, ютящиеся попарно в покоях стиля рококо, слегка освещенных таинственным отблеском потухающего камина, от которого падают огромные тени на стены и потолок...
Ложась, Тангейзер взял с собою в постель несколько книг. Одна из них - остроумный витиеватый томик «Вторник и Жозефина», другая - партитура «Золото Рейна». Изобразив из коленей пульт, он поставил перед собой оперу и стал перелистывать любящей рукой страницы и пришел к заключению, что нет ничего приятнее разбора блестящей комедии Вагнера рано утром на свежую голову
***************************************************
Кстати, как жаль, что концерты обыкновенно даются или
после обеда, когда хочется вздремнуть, или вечером, когда уже
достаточно издерганы за день. По-моему, надо слушать хорошую музыку, как и мессу, до полудня, когда еще мозг и сердце не расстроены, не утомлены суетными заботами надвигающегося дня. (Прим. О. Бердслея.)
***************************************************
Еще раз наслаждался он красотой и величием вступительной сцены; полной загадочности увертюрой, поднимавшейся, казалось, с самого илистого дна Рейна; отвратительной и наивной шаловливостью музыки, сопровождающей речитативы и движения русалок; черными омерзительными звуками любовной песни Альбериха; плавной мелодией легендарной реки...
Но что больше всего ему теперь понравилось, так это третья картина со сценой, где Логэ, словно средневековый Скапэн, пробует свою силу на Альберихе.
Непрерывный лихорадочный звон молотов у кузни, сухое стаккато тревоги Мимэ; беспрерывное движение толпы Нибелунгов, похожих на стадо загнанных и перепуганных адских овец, дикая ловкость и бесчисленные превращения Альбериха, быстрые, как языки пламени, движения Логэ - все это вместе делает эту картину наиболее сложной и беспокойной во всем цикле. Как наслаждался Тангейзер чудовищно роскошной поэзией, разгоряченной мелодрамой, великолепной тревогой всего этого!
В одиннадцать часов Тангейзер встал, скинул роскошную ночную сорочку и стал изящно гримасничать перед длинным зеркалом и кокетничать с самим собою. То нагибался вперед, то ложился на пол, то вытягивался во весь рост, то стоял на одной ноге, давая другой висеть свободно, напоминая собой в этой позе портрет какого-нибудь раннего итальянского мастера. Потом он опять ложился на пол спиною к зеркалу и любовно оглядывал себя через плечо. Затем он стал драпироваться в белый шелковый плащ на сотни прелестных манер. Он так углубился в свое отражение, что не заметил, как вошла целая толпа молодых прислужников, остановившихся в восхищении на почтительном расстоянии, ожидая его приказаний. Как только кавалер их заметил, он мило улыбнулся и велел им приготовить ванну.
Ванная была самой большой и, пожалуй, самой красивой комнатой из всего отведенного ему ряда покоев. Известная гравюра Лоретта, служащая фронтисписом к «Архитектуре XVIII века» Мильвуа, лучше всех моих слов дает представление об устройстве и украшении этой комнаты. Только на гравюре Лоретта ванна, погруженная в пол, немного мала. Подобно Нарциссу, Тангейзер остановился на мгновение, глядя на свое отражение в спокойной, душистой воде, потом, чуть-чуть встревожив зеркальную гладь ногой, изящно вошел в прохладный бассейн и грациозно оплыл его кругом два раза.
- Не присоединитесь ли вы ко мне? - сказал он, обращаясь к прекрасным мальчикам, стоявшим наготове с теплыми полотенцами и духами.
В мгновение ока они освободились от своей легкой утренней одежды, прыгнули в воду, взялись за руки и окружили кавалера радостным хороводом.
- Побрызгайте на меня, - воскликнул он, и мальчики стали плескать на него водой, и в конце
концов он почувствовал себя более чем бодрым...
Как известно, не сама ванна, а сложный и восхитительный процесс вытирания, следующий за ней, доставляет главное наслаждение любителям купания, и Тангейзер был более чем доволен искусством, которое проявили прислужники в выполнении этих почти любовных обрядов. Нежное внимание, которое они проявили к нему, пробудило в нем чувства,
почти граничащие с признательностью, и если в нем оставалась хоть тень тоски по родине, то и она исчезла с окончанием обряда.
Отдохнув немного и маленькими глотками выпив шоколад, он перешел в уборную.
Камердинер Докур, парикмахер Шенилль и два молодых прислужника ожидали приказаний относительно утреннего туалета. Когда окончилось бритье, Докур велел своим помощникам подойти с целым рядом костюмов, из которых он предложил Тангейзеру сделать выбор. Окончательный выбор был очень удачен. Премиленький сюртук из голубино-розового атласа, свободно свисавший вокруг его бедер, брюки из черных кружев, спадавших волнами, совсем как юбка, до колен и тонкая сорочка из белого муслина с золотыми крапинками и в обильных складках. Два прислужника под наблюдением Докура выполнили свою задачу великолепно, прекрасно, не спеша, с изысканным вниманием к наготе и с проявлением поистине тонкой оценки роскошного торса Тангейзера.
Глава восьмая
Об экстазе Адольфа и удивительных проявлениях его
Когда все было сказано и сделано, кавалер поспешил поздороваться с Венерой. Он нашел ее на лугу в восхитительном платьице из белого муслина, собирающую цветы для украшения стола к завтраку.
Он нежно поцеловал ее в шею.
- Я сейчас пойду кормить Адольфа, - сказала она, указывая на небольшую корзиночку с булочками, висевшую у нее на руке.
Адольф был ее любимым единорогом.
- Он такой славный, - продолжала она, - весь белый, как молоко, только глаза черные, а ротик, носик и ноздри розовенькие.
У единорога был чудесный домик, устроенный из зеленой листвы и золотых решеток, совсем подходящее жилище для такого нежного и изящного зверька. О! Это было великолепное зрелище - глядеть, как белое существо бродило по роскошной клетке, гордое и прекрасное, не знавшее иной подруги и не доверявшее иной руке, кроме самой царицы.
Когда Венера с Тангейзером подошли, Адольф начал прыгать и беситься, взрывая землю копытами
цвета слоновой кости и размахивая хвостом, как будто знаменем. Венера отперла калитку и вошла в клетку.
- Нет, не входите за мной. Адольф так ревнив, - сказала она, обращаясь к кавалеру, который приготовился последовать за ней. - Но вы можете поглядеть через решетку. Адольф очень любит, когда на нас смотрят.
Затем хорошенькими своими пальчиками она накрошила вкусные булочки и с нежной привязанностью накормила своего белоснежного любимца.
Когда последние крошки были съедены, Венера вытерла руки одну о другую и сделала вид, что собирается выйти из клетки, не обращая более внимания на Адольфа. Адольф фыркнул.
Глава десятая.
О том, как Венера и Тангейзер завтракали и затем катались по дворцовому парку.
Завтракающие расположились по саду парами и маленькими группами. Венера и Тангейзер сиделивместе на газоне перед казино и с аппетитом елипревкусный завтрак. Тангейзер чувствовал себя оченьсчастливым. Все вокруг него казалось ему таким белым, легким, утренним: развевающиеся платьядам, почти нагие мальчики и сатиры, легко и изящно шагавшие по газону с блюдами, фруктами и винами; скатерти из белого Дамаска, легкий смех и утонченные разговоры, несшиеся отовсюду; краски и ароматы цветов; тенистые деревья, прохладное дыхание ветра; небо, ясное и свежее, как чистая квинта.
- Вы так обворожительны! - шептал Тангейзер, держа ее руку в своей.
На дальнем краю лужайки полускрытый розовым кустом одиноко завтракал юноша. Он временами нервно перебирал фрукты, лежавшие на тарелке, но большей частью откидывался на спинку стула и глупо глядел на Венеру.
- Это Феликс, - ответила богиня в ответ на вопрос Тангейзера и объяснила ему его странности...
Когда завтрак был закончен, Венера пригласила Тангейзера осмотреть подробнее сады, парки, беседки и потешные пруды. Подали экипаж. Это было чудесное раковинообразное приспособление, с мягкими подушками и легким балдахином, запряженное десятью сатирами, разодетыми так же пышно, как кучера императрицы Паулины Первой.
Поездка оказалась интересной и разнообразной, и Тангейзер был прямо очарован всем виденным.
Да и кто может быть не очарован и недоволен, когда по обеим сторонам роскошные газоны были усеяны очаровательными платьями и белыми ножками, а среди цветочных клумб мелькали красоты полунагих дам...
...Под конец экипаж едва не опрокинулся и устоял только благодаря счастливому появлению невесть откуда Приапузы, удержавшей его вовремя в равновесии... Венера и Тангейзер рассыпались в извинениях и благодарностях, и целая толпа преданных придворных окружила их, утешая и поздравляя. Тангейзер поклялся, что он больше не сядет в экипаж, и был прямо-таки расстроен. Но, отойдя немного с помощью нюхательной соли, он снова овладел собой и согласился поехать дальше. Ландшафт становился довольно таинственным. Парк, уже более не украшенный и не взволнованный фигурами, был наполнен сырыми эхо и таинственными звуками; листья шептались чуть-чуть грустно, а какой-то грот тихо бормотал, как голос, витающий над молчанием покинутого оракула. Тангейзер сделался немного печальным. Вдали сквозь деревья сверкало тихое серебристое озеро, в романтических водах которого, должно быть, плавали самые причудливые, какие только есть, рыбы. На берегах его непробудно спали деревья, камыши и ирисы.
Странное настроение охватило Тангейзера, когда он стал смотреть на озеро. Ему показалось, что, если только он осмелится потревожить камешком ясную гладь его, озеро тотчас же заговорит, раскроет чудесную тайну, скажет волшебное слово.
- Но я бы не осмелился этого сделать, - сказал он про себя.
Потом он стал размышлять, что могло быть на том берегу: еще сады, еще боги? Тысячи сонных фантазий промелькнули в его мозгу. Иногда озеро начинало принимать странные формы: то разрастаться в двадцать раз, то сокращаться до миниатюры самого себя, ни разу не нарушая невозмутимого своего покоя и мертвящей скрытности. Когда воды прибавлялись, Тангейзер сильно пугался, так как он представлял себе, как выросли лягушки. Он представлял себе их огромные глаза и чудовищные мокрые лапы; но когда воды спадали, тихо хохотал, ибо представлял себе, какими крошечными стали лягушки. Он представлял себе их ножки, ставшие тоньше паучьих, их пискливое кваканье, которое никому уже не слыхать. А впрочем, быть может, озеро в конце концов только нарисовано. Он что-то в этом роде видел в театре. Но это было чудесное озеро, прекрасное озеро, и ему страшно хотелось выкупаться в нем, только он был уверен, что непременно утонет.
Глава десятая.
О “Stabat Mater” , Спиридоне и Де-Ла-Пине
Когда он проснулся от дневного сна, то заметил, что экипаж возвращался по дороге к дворцу. Они сначала остановились у казино и вышли из экипажа, чтоб присоединиться к игрокам в petits chevaux.
Тангейзер предпочел следить за игрой, не принимая в ней участия, и стал за Венерой, опустившейся в пустое кресло и бросавшей золотые монеты на счастливые номера. Первое, что заметил Тангейзер, было изящество и очарование, веселость и красота крупье. Они были обаятельны даже тогда, когда сгребали чужие проигрыши. Одетые в черный атлас, в белых лайковых перчатках, пышных желтых париках, в токах с перьями, с овальными лицами и молодыми гибкими телами, с серебристыми и нежными голосами, они искупали собой омерзительное высокомерие, отвратительное нахальство и бесстыдное уродство остальных своих собратьев. Юноша, который выкрикивал номер выигравшего, был очарователен.
В позднем дневном свете, проникавшем сквозь большие завешенные шелком окна казино, все золоченые лепные украшения, люстры, зеркала, полированный стол, расписной потолок, лошади, скачущие по своему зеленому полю, толстые стопочки золота и серебра, лопатки из слоновой кости, толпа фатоватых игроков в странных костюмах и с веерами - все это имело великолепно-роскошный и уютный вид. Разносили чай. Было так приятно видеть какую-нибудь маленькую дамочку в плюше, нервно подносящую чашку к губам и внимательно следящую глазами за постепенно сбавляющими ход лошадьми. Другие игроки, более равнодушные, покидали столы и группами пили чай там и сям в зале.
Тангейзер нашел много занимательного в казино. Директором был Поншон, личность удивительно изобретательная. Не проходило дня, чтобы у него не были наготове новое представление, новая приманка. Стоило только перелистать старые программы казино, чтобы получить вполне ясное представление о его таланте. Какое бесчисленное количество дивертисментов, комедий, комических балетов, концертов, маскарадов, шарад, пантомим, живых картин! Какие представления марионеток! Какие бурлески!
У Поншона было удивительное чутье на новые таланты, и многие из главных комедиантов и певцов Театра королевы и оперы впервые появились и создали себе имя в казино.
Piece de Resistance этого дня было представление «Stabat Mater» Россини, обаятельнейшего шедевра. Оно состоялось в прекрасной Salle de Printemps Parfumees. Ах, какая это была восхитительная передача прелестного старомодного произведения декаданса, в музыке которого было что-то, напоминающее болезненный налет на восковых плодах, что и оркестру, и певцу удалось подчеркнуть с исчерпывающей тонкостью...
Женскую партию пел Спиридион, этот несравненный бархатный альт. И как чудесно он ее исполнил! Начать с того, что для этой роли у него был удивительно эффектный костюм. Его полные ноги вплоть до чисто женственных бедер были одеты в ослепительно белые чулки с розовыми вышивками. На нем были коричневые лайковые ботинки, застегнутые по икры, а бедра его были опоясаны узкими алыми подвязками. Корсаж его был выкроен наподобие жокейского камзола, только рукава заканчивались густыми рюшами, а вокруг шеи и на плечах лежала черная накидка. Волосы его, окрашенные в зеленый цвет, были завиты колечками подобно тем, которые делают столь прекрасными гладкие лица мадонн Моралеса, и свисали на его высокий, яйцевидный, млечно-белый лоб, на уши, щеки и затылок.
Лицо альта было ужасно и прекрасно - лицо видения. Глаза его были огромны и черны, с пухленькими, окаймленными синим подушечками под ними; щеки, со склонностью к полноте, были напудрены и с ямочками; губы были пурпурны, с болезненным изгибом; подбородок - крошечный и удивительно выточенный; выражение лица - жестокое и женственное. Боже! Как он был прекрасен и как он пел
Тонкая фразировка сопровождалась вычурным движением руки, восхитительной вибрацией живота, нервным движением бедер или пышным вздыманием груди.
Представление вызвало неописуемый восторг и гром аплодисментов. Клод и Клер закидали Спиридиона розами и понесли его торжественно на руках к столикам. Все признали его костюм восхитительным. Мужчины почти разорвали этот костюм на куски и на мгновение «лошадки» были забыты.
В тот же день, позже, Венера и Тангейзер посетили мастерскую Де-Ла-Пина, так как кавалеру очень хотелось, чтобы с него написали портрет.
Славе Де-Ла-Пина как художника значительно способствовала его репутация покорителя женских сердец, ибо многие дамы, хранившие приятные о нем воспоминания, глядели лукавыми глазами на его поразительные Fetes Galantes, портреты и folie bergeres.
Когда Венера и кавалер вошли в мастерскую Де-Ла-Пина, он стоял среди группы друзей и знатоков, любовавшихся его последней картиной. Это было небольшое полотно, одна из его восхитительных matinees.
На итальянском балконе стояла дама в белом, читающая письмо. На ней были коричневые чулки, соломенного цвета нижняя юбка, белые туфли и большая соломенная шляпа. У нее были рыжие волосы с шиньоном. У ног ее лежала крошечная японская собака, срисованная с любимицы королевы - Фанни, а на перилах стояла открытая пустая клетка. Фоном служили клочок галльского пейзажа, небольшие кущи деревьев, венчающие кряжи низких холмов, кусочек реки, замок и утреннее небо.
Де-Ла-Пин подбежал и поцеловал влажную и надушенную руку Венеры. Тангейзер с глубоким поклоном попросил показать ему какие-нибудь картины. Любезный художник повел его осматривать мастерскую.
В числе присутствующих был и Космэ, так как Де-Ла-Пин как раз в это время писал с него портрет - портрет, кстати, обещавший быть настоящим шедевром. Все любили и восторгались Космэ.
Начать с того, что он был мастером своего дела - этого тонкого, возвышенного искусства куафюры; затем он был очень деликатен и любезен, и его было видно и слышно только тогда, когда он был нужен.
Он был полезен; он был декоративен в своем белом фартуке, черной маске и серебряном костюме; он умел молчать.
Художник вечером давал Венере и Тангейзеру маленький обед и настаивал, чтобы Космэ принял в нем участие. Куаферт клялся, что он будет лишним,
и понадобились долгие уговаривания, чтобы он решился принять приглашение. Венера присоединила свой голос, и он согласился.
О, какой это оказался прелестный квартет! Художник был в парадном костюме, в пурпуре, весь в кистях и больших складках. Его волосы были пышно завиты, его тяжелые веки накрашены, его жесты - широки и романтичны, и он весь немного напоминал Мореля, исполняющего Вольфрама во втором действии оперы Вагнера.
Венера была в пленительном туалете работы Камиля и походила на К***. Тангейзер был одет в женское платье и походил на богиню. Космэ сверкал золотыми блестками, сиял рюшами, блестел золотыми пуговицами, был накрашен, напудрен, в пышном парике и походил на маркиза из какой-нибудь комической оперы.
Столовая Де-Ла-Пина была самой красивой из когда-либо существовавших...
(На этом рукопись обрывается)
Рукопись обрывается, и, видит Бог, это хорошо, потому что невыразимо вязкий и манерный салонный лепет кто-то должен был наконе прервать, пусть хотя бы смерть от чахотки, неблагая ее физиология, их штребе, их штребе, и вулканичнская каверна в легких, глухая исповедь, комья сукровицы на сыром гостиничном белье.
История Венеры и Тангейзера - фразы, метаморфозы, мармеладные катафалки, молочнокислые реки и кисейные берега, фарфоровое фанфаронство, глазки да лапки, тлен и угар, прелестный новый стиль, крайне тяжелый для желудка, как бухарская кос-халва, многословный, уточенный, как писает комар, только еще тоньше, куда как тоньше, кто бы говорил, чья бы корова мычала, сам дурак, от дурака слышу.
Даже и не верится мне теперь, что когда-то читал "Под холмом", нет, не с удовольствием, но с острым любопытством, разгадывал иероглифы на скорлупе ореха Кракатук, расследовал узоры на крышке лаковой китайской шкатулочки, драконы и фениксы, вензелечки облаков, уморительно зажмуренные китайцы, пьющие из чайничков сливовое вино, девушки-горные феи - как размотавшиеся по ветру нитки-мулине в немыслимом полете в стратосферу.
Но читалось некогда в охотку, и даже мелькали на периферии мыслишки, там, вдали за рекой, зажигались огни: а не настрочить ли тайное продолжение, в том же духе, шаловливой шалости, прекрасной неясности, от кутюр от литератюр, вместо порнушного прет-а-порте и тиснуть из-под полы рОман, а вот, мол, у нас совершенно случайно в кустах Бердслей, последние главы "Под Холмом". То-то будет смеху. Оно несложно, пообтрясти со щек кокаиновую пудру Пьеро, "на виноградниках Шабли два кавалера дам прельщали...", "граф повалил графиню на сундук и ну ее домогаться", мол, вырвался Тангейзер из растленных Венериных обьятий, весь, как Керенский, в женском платье на белом кобыле,вжик-вжик жиголо, и шасть - к Папскому двору, в курию, и все заверте...
Не хватило мне пудры с порохом.
Позолота стерлась, свиная кожа осталась - попробовал было перечитать, и уже на третьей фразе, как кашель, пробил фельдфебельский гогот. Эка завернута штучка: Роза Лимская, фиалка пармская, экстазы, туберозы и шелковые подштанники, мала куча, крыши нет, бу-га-га, дамы и господа!
Но вспомнил не к месту, а впрочем... вместо стихи Дмитрия Быкова. Пусть будет здесь. Потому что согласен с каждым словом.
+ + +
Нет, уж лучше эти, с модерном и постмодерном,
С их болотным светом, гнилушечным и неверным,
С безразличием к полумесяцам и крестам,
С их ездой на Запад и чтением лекций там, -
Но уж лучше все эти битые молью гуру,
Относительность всех вещей, исключая шкуру,
Недотыкомство, оборзевшее меньшинство
И отлов славистов по трое на одного.
Этот бронзовый век, подкрашенный серебрянкой,
Женоклуб, живущий сплетней и перебранкой,
Декаданс, деграданс, Дез-Эссент, перекорм, зевок,
Череда подмен, ликующий ничевок,
Престарелые сластолюбцы, сонные дети,
Гниль и плесень, плесень и гниль, - но уж лучше эти,
С распродажей слов, за какие гроша не дашь
После всех взаимных продаж и перепродаж.
И хотя из попранья норм и забвенья правил
Вырастает все, что я им противопоставил,
И за ночью забвенья норм и попранья прав
Наступает рассвет, который всегда кровав,
Ибо воля всегда неволе постель стелила,
Властелина сначала лепят из пластилина,
А уж после он передушит нас, как котят, -
Но уж лучше эти, они не убьют хотя б.
Я устал от страхов прижизненных и загробных.
Одиночка, тщетно тянувшийся к большинству,
Я давно не ищу на свете себе подобных.
Хорошо, что нашел подобную. Тем живу.
Я давно не завишу от частных и общих мнений,
Мне хватает на все про все своего ума,
Я привык исходить из данностей, так что мне не
Привыкать выбирать меж двумя сортами дерьма.
И уж лучше все эти Поплавские, Сологубы,
Асфодели, желтофиоли, доски судьбы, -
Чем железные ваши когорты, медные трубы,
Золотые кокарды и цинковые гробы.
Начало - здесь: http://community.livejournal.com/ero_ru/2895.html